Читать книгу Осуждение и отчуждение - Григорий Громской - Страница 8

Она подошла к входной двери и обнаружила выглядывавший из-под коврика листок. Девушка с тревогою в глазах осмотрела коридор и лестничную площадку – никого не было. Она переступила через порог квартиры, заперла на замок дверь и развернула чью-то записку. На ней были написаны следующие слова:

«Маш, это твой папа, Саша. Я к тебе приходил, но тебя не было дома. Ты наверное на работе, а я как всегда забываю, что ты уже выросла. Зайти у меня ещё раз не получится. На работе много дел. На телефон звонил-звонил, а ты трубку не брала. Ладно, я хотел прийти к тебе и сказать, что вечером часиков в шесть в пятницу мы хотели бы с семьёй посидеть все, поболтать. Ну как всегда. Придёшь? Только если не придёшь предупреди заранее, чтобы еды много не готовили, а то мама твоя опять ругаться будет. Всё, люблю тебя, Машунь.

До встречи!».

Когда Ранимова начала читать оставленную записку, её охватила паника: в голову взбредило, что родители обо всём разузнали и таким образом заманивали её на воспитательные беседы, которые всегда, как правило, заканчивались громкой ссорой.

«Да кто их знает? – подумала Ранимова. – Папа… ах, да кто тебя знает? Под маминым давлением ты многое что утаишь. Может, и вправду меня опять обидеть хотите? Мне итак уже хватило… – девушка, тихонько всхлипывая, прошла на кухню. – Да кто вас знает?.. И что делать?».

Сердце билось в ужасе, отупившим только появляющиеся в закромах девичьей души светлые чувства. Мария в одночасье потеряла любое представление о будущем, из-за чего взгляд её поник да ринулся в тоску. В голову полезли дурные мысли, которые выгнать было уже невозможно, да и прогонять их она уже и не хотела. Её глаза и губы чернели самым настоящим безумством. Это был взгляд помешанной.

«Раз я и отняла жизнь у человека… тогда и я должна поплатиться за это. Тогда и мне… суждено умереть. Суждено и предначертано. Это – справедливо».

Весь серый вечер, всю чёрную ночь Ранимова пребывала в безмолвном помешательстве. Она не ощущала настоящего, не верила в будущее, но была убеждена, что в один миг всё должно резко оборваться. В один миг, ей суждено будет уйти. Уйти, не возвращаясь, не веря в то, что перед глазами предстанет бытие: серое, дождливое, досадное и одинокое.

По пришествии нового дня, пребывая в окружении «осуждающих» и «недовольных», Ранимова прикладывала усилия сдерживать стену безразличия, которая вот-вот и рухнет. Находясь в апатичном внутреннем состоянии, она твёрдо смогла для себя решить следующее: «Наверное, я сама себе всё нагнетаю. Отец, чуть что, сразу бы меня предупредил. Пойду лучше поболтаю с ними. Ничего ведь страшного в этом нет. И всё равно, что я не смогу там нормально сидеть, думая, что они всё обо мне знают, но нагло скрывают. Лучшая защита – нападение. Пойду и сама всё им расскажу… Решено».

Пятница не заставила себя долго ждать. Ранимова вышла из тёмного убежища ровно в пять часов. Улица заливалась майским Солнцем. Окна старых многоэтажных строений золотом отражали лучи дневной звезды. Дул слабый прохладный ветер. Царствовала тишина. Девушка решила, пока есть время, отвлечься от построений своих признаний и предстоящих диалогов, а вместо этого насладиться будоражащим чувства пейзажем.

На работе ситуация в лучшую сторону не изменилась, а только ухудшилась. Каждый раз, видя Бойко, Средник или Фамаеву, девушке в слезах хотелось вцепиться ногтями в их горло, расцарапать его, и начать душить, душить, пока в глазах у тех не потемнеет, да пульс не остановится. Когда Маша изредка выходила из кабинета, эхо доносило очередные бездушные и бесчестные сплетни, приукрашенные грубыми фразами. Кровная навещала Ранимову пару раз, дабы поинтересоваться её самочувствием. И, хоть Надежда всем сердцем подбадривала девушку и являлась к ней в виде близкой подруги, она всё равно чувствовала себя ущербной и немощной, ибо той чудилось, что вся эта поддержка – лишь уходящее в лету проявление культурности и интеллигентности. Маскова на эту тему уже не заикалась, но и это не нравилось девушке. Ей хотелось о себе говорить и говорить; она точно разрывалась внутри. В коридоре, где ей всё чудилось, что у людей забот других нет, и они только и делали, что болтали о ней, Ранимовой хотелось, чтобы все замолкли и забыли о её существовании. В кабинете, при молчании Татьяны, она уже жаждала другого: чтобы о ней снова болтали, чтобы она снова начала для всех существовать. В таком душевном разладе она ушла домой, да в такой же неопределённости идёт в родительское гнездо. Ранимова хотела, а точнее мечтала, чтобы все говорили о ней, как о герое, который спас человека, спас ребёнка от голодной гибели…

Мария дошла до микрорайона, где в одной из многочисленных квартир жили её родители. Здесь были просторные чистые дворы, освещённые оранжевым закатом. Не портили тишь ни лай собак, ни крики, ни громкая болтовня, ни шум проезжей трассы.

Ранимова позвонила в домофон, из него донёсся бархатный мужской голос – голос её отца. Она зашла в скрипучий лифт, решив не идти по вымытым лестницам молчаливого подъезда, и позже встала перед родительской дверью. Чуть замешкавшись и вновь уделив минуту на обдумывание, она нажала на звонок. Из квартиры донёсся глухой топот, и вскоре дверь распахнулась.

– Да тут открыто, – расплываясь в улыбке, говорил отец.

Стоило ей только миновать порог, как она сразу же очутилась в папиных объятиях.

– Мама с Анькой позже подойдут, а пока проходи, располагайся, – всё также заботливо и добродушно продолжал он.

Тот факт, что дома, кроме неё и отца, никого нет, слегка смягчил её переживания. Девушка неторопливым шагом, осматриваясь, прошла в былую спальную комнату, где она когда-то жила с сестрой, но ни своей кровати, ни кровати своей сестры не обнаружила. Её сестра Анна уже несколько лет училась в университете, в этом городке, но проживала в общежитии, поскольку мать твёрдо настояла на её выселении. Наверное, поэтому их, когда-то тесная комнатушка, стала просторным и уютным залом для гостей. Здесь не было хлама, который был всегда при сёстрах. В комнате стоял большой стол, окружённый деревянными стульями и тканевым угловым диваном, а напротив него – небольшой телевизор. Посредине стены, являющейся пред только что вошедшим гостем, располагалось большое окно, которое выходило на пылающий закат, чем заменяло любую дорогую картину. И лишь это окно навевало множество воспоминаний о детстве, отрочестве и юности, что так скоро и навсегда ретировались в память.

«Как же много мечтаний я потеряла!», – пронеслось у Марии в голове.

Она присела на край дивана подле дверного проёма.

«Может, пока мама не пришла, рассказать всё отцу? Пока мамы нет, я ещё могу, наверное, услышать поддержку или, как минимум, нормально выговориться. – Тут её мысли затихли: из-за тревоги у неё часто обрывались раздумья. – Ладно, пойду и расскажу. Главное – лишнего не наплести».

Вдруг её размышления прервал отцовский голос, донёсшийся с кухни:

– Как работа?

– Н-нормально… – запнулась Ранимова. – У тебя как?

– Да тоже, – секунду-другую Александр уже расставлял в зале тарелки и чашки, – правда, сокращать, поговаривают, будут. Надеюсь, всё обойдётся. – Он поставил посуду на стол и подошёл к дочке. – Ах, Машуня моя, как я давно тебя не видел, – Александр сел рядом с ней и заботливо приобнял, погладив её волнистые волосы. Девушке невольно захотелось плакать. – Ты так и не помирилась с Антоном?

– Что? Н-нет. Ты маме не говорил?

– Не-е, ты что. Ты сказала – молчать, я и молчу.

Девушка усмехнулась, они друг другу улыбнулись.

– Ну-с, сударыня, – дурачился мужчина. – Ладно. Пойду на стол накрывать. Поможешь?

Отец поднялся с дивана и покинул залу. Ранимова, опомнившись, со страху живо и громко спросила:

– Пап, можно с тобой поговорить?

– Да, милая, – донёсся баритон.

Мария, тяжело встав с дивана, проследовала на кухню.

Отец будто в небольшой растерянности ходил из одного угла в другой, переставляя блюда с маленького столика на столешницу. Александр точно каждую секунду поглядывал на часы, считая оставшиеся минуты до прихода жены, ибо если она увидит, что тот ничего ещё не сделал, то снова громко накричит. Ранимова села на стульчик. Мужчина любопытно глянул на неё, выжидая, когда та прервёт своё молчание.

– Пап, – решила она ещё раз обратить на себя внимание.

– Да, что случилось? Кислая ты какая-то, – он, заметив тревогу на девичьем лице, отвлёкся от своих дел и, поставив напротив стул, опустился на него.

Девушка растерялась. Она смотрела в пол, а попытки что-либо сказать заканчивались приглушённым нервным смешком. Комната казалась тесной, а майское Солнце – невообразимо палящим. Отец легонько убрал её светлую чёлку и увидел намокшие глаза.

– Я… я сделала аборт. Но… это мой выбор.

Ранимова медленно посмотрела в голубые отцовские глаза. Его взор был беспристрастен. На лице не было ни приподнятых бровей, ни искривлённого ужасом рта.

Вдруг раздался короткий смешок:

– Т-ты, наверняка, шутишь? Верно? – в надежде спрашивал он.

Однако Ранимова промолчала. Глаза постепенно стали наполняться слезами, а брови, приподнимаясь, – выражать немалую боль. Губы чуть дрожали, чёрные угольки зрачков расширялись. Отец, осознав, что чаяний уже не осталось, изменился в выражении лица: брови поползли вверх, улыбка спала, изуродовав физиономию горестным изумлением. Но не прошло и минуты, как мужчина скрыл из виду эту гримасу, потупив голову пред дочерью.

– Я хотела вам всем рассказать, но ты первый…

– Стой. Стой, – вторил он мягким, чуть громким, баритоном, – никто не должен знать. Особенно мама, понятно?

– Л-ладно, – соглашалась дочь.

– Т-ты… ты понимаешь, что ты сделала? А если ты повредила что-то? А если ты заболеешь?

– Что? Нет, ни в коем случае! – звонко отнекивалась она.

– Хорошо… Хорошо. Но когда? Когда ты сделала?

– Несколько недель назад…

– А почему я только сейчас узнаю, м? – чуть вспылил отец.

– Я…

– Ладно мать, но мне почему не рассказала? – перебил Ранимов.

Внезапно их разговор затих. Они хотели что-то друг другу сказать, но по неведомой причине не могли. Девушка, не найдя оправданий, не найдя нужных и правильных слов, от стыда склонила голову, в то время как отец только и ждал, когда его дочь снова поднимет глаза.

– Ты убила его? – через некоторое время уже более мягко задал нелепый вопрос Александр.

Тело Ранимовой вмиг стало содрогаться от девичьего плача. Отцовские глаза намокли. Ранимов, с привычной ему добротой, привстал и обнял её.

– Не бойся, – молвил он, – всё будет хорошо. Я обещаю.

«Всё будет хорошо», – повторялось у ней в голове. Такие наивные и даже простоватые слова, но как же они смогли обрадовать! Эти три слова она, верно, и хотела услышать на протяжении сего мрачного периода жизни, где будущее поистине стало миражом, с каждым днём протяжно и уверенно исчезающим.

Плач Марии был громче, но в его нотах слышалась радость, вопреки сковавшему душу стыду. Ранимова нашла крепкую опору, ещё одно искреннее понимание и более – надежду. Надежду на право жить. А отец, с головою погрузившись в горе своего дитя, без слов принимал ребёнка со всеми его тягостными грехами и уродствами.

– А чей это ребёнок? – неожиданно спросил он.

Мария, услышав это и всколыхнув воспоминания о роковой ночи, пуще разрыдалась.

– Ничего страшного, – молвил клеймящий себя за сказанную глупость отец.

Он гладил её по голове, прижимал к своей сильной груди, которая закроет собою, наверное, весь мир. Прошла минута душевности и великой силы человеческой души, Александр привёл и себя, и дочь в чувства. Он рассмешил её, приободрил. Однако в один момент вся радость исчезла: сквозь закрытую дверь, в коридоре, послышались громкие шаги. Невысокие каблучки вышагивали скорый ритм, что заставил Ранимову вновь переживать. Вот они затихли, послышался щелчок, отец с дочерью вышли настороженно в прихожую и начали ждать вероятной беды. Маша знала этот шаг. Знала этот ритм. Наизусть.

В дверном проёме явилась полная, краснощёкая, пятидесятидвухлетняя женщина со сжатыми от гнева кулаками и пухлыми губами. В её чёрных глазах поблёскивала ненависть. Свалив со своих округлых плеч большую сумку, она, пыхтя, с силой топнула каблуком, будто отгоняя Ранимову от себя, как бездомную кошку. Следом за этой разъярённой дамой вошла сгорбившаяся, мельком поглядывавшая в глаза Марии, худая девушка, что тихонько закрывала за собою дверь. Молодая, с голубыми глазами, материнским носиком, особа жалостно вниз наклонила голову, точно предрекая все дальнейшие события.

– Бесстыдница! Бесстыдница! – орала мать, тыча в Ранимову толстым пальцем, – Да как ты посмела меня опозорить?!

– Галя…

– Не затыкай мне рот! Ты на стол накрыл?!

– Д-да… – не успевал договаривать Александр.

– Так зря! Сейчас всё это в кое-кого полетит!

– Мама… – словно умирающим голосом промолвила сестра.

– Что мама?! Что мама?! – Галина снова топнула ногой. – Так! А ну все быстро в комнату, – она пальцем указала на зал.

Маша сдерживала слёзы, но не могла унять дрожь. Она еле-еле держала голову на плечах – дрожь пронизывала всё тело. Когда они, кроме матери, сели на диван, отец взял вспотевшие ладони девушки. Ранимова вспомнила Кровную, вспомнила её доверительный взгляд и почувствовала себя более уверенной. Напротив Марии сидела, прижав коленки друг к другу, и не поднимая взгляда выше своих ног, Анна.

В зал вошла мать.

Ранимова, разом осмелев, но не спрятав слёзы, борзо проговорила:

– Я не собираюсь перед тобой извиняться.

Глаза Галины помутились от недопонимания и будто почернели от ненависти.

– Ах, как же не будешь! Ноги мне будешь целовать!

– Да почему ты даже не хочешь выслушать меня?! – повысила голос Маша.

– Да что тебя выслушивать?! Что тебя, лгунью, выслушивать?! – Ранимова чуть не рухнула было на диван, где сидел переживающий отец.

– Галь, серьёзно, угомонись…

– Я тебе не Галь! Ишь что говоришь!

– Это я ещё лгунья?! – ещё раз вспылила девушка. – Кому ты тогда поверила?

Женщина залилась смехом.

– Презренной Василине. Этой мерзкой старухе, которая всем про тебя расскажет!

Лик Ранимовой сменил свой фальшиво-смелый вид на чисто-девичий страх.

– Т-ты поверила ей, но не веришь мне?

– А как тебе верить?! Мария, ты меня очень разозлила и опозорила! Теперь все, слышишь, все, – она встала лицом к лицу своей дочери и медленно стала нагнетать, – будут знать о позоре. О моём позоре!.. О моём горе! – женщина, сделав плаксивый вид и жалкий всхлип, отошла к окну и по-актёрски отвернулась.

Ранимова медленно присела на диван. Её тут же обнял отец, из-за чего девушка пуще раскисла. Галина, боковыми зрением увидев эту ужасающую картину, вмиг обернулась да крикнула:

– Вот так значит!

Все удивлённо поглядели на пухлую даму.

– Александр, а меня светлую женщину успокаивать не надо, да?!

Отец, тяжело вздохнув, отстранился от Маши, но к жене не пошёл.

– Да что с вами такое в последнее время?!

– М-может, тебе следует, наверное, посмотреть на себя… со стороны? – еле слышно сказала Анна.

Мать всем телом повернулась в сторону второй дочери.

– Знаешь, таких, как ты, прости господи, хочется ударить. Таких, так сказать, наверное, может быть, – кривлялась в гневе женщина, – хочется взять за шиворот и вышвырнуть на улицу! – она левой рукой махнула в сторону окна.

Ранимова переняла все слова, обращённые бедной сестре, на себя. Она впитала их, словно те были направленны ей.

– Ты совсем с ума сошла? – начал защищать Александр.

– Я?! Это ты с ума сошёл! Жить надоело?!

– Мам…

– Не зови меня матерью, – со злобой пробубнила женщина Маше.

Девушка, вытерев слёзы, встала.

– Согласна. Ты мне и не мать, – глаза Галины после этих слов сделались круглыми.

– Да ты фашистка! Ты грязная убийца! Детоубийца!

– Это не ребёнок, это не человек, он ещё не умеет мыслить! – кричала Мария.

– Это ты не человек! Ты – моё позорище! Что я людям буду отвечать?!

Ранимова склонила пред ней голову, пытаясь скрыть устрашающую улыбку, внезапно явившейся на лице.

– А что я буду отвечать? – спокойно спросила Ранимова.

– Ха-х, а мне-то что?! У тебя весь офис знает! Презренная от Средник узнала о твоей грязи, – тон её голоса принял более мирный, жалящий окрас.

Маша, опустив глаза, понимающе кивнула стоявшей напротив пухлой женщине и тяжело вздохнула.

– Мне… мне очень стыдно, что у меня такая мать, – Ранимова устремила свой взгляд на Галину. Та стояла в недоразумении от проявленной борзости, которой не слышала уже много лет – со времён прекрасного юного возраста Марии. Гримаса дамы изуродовалось гневом и возмущением, зрачки – ненавистью, а густые брови сомкнулись, и на лице чётко проявились морщины.

Ранимова ретировалась из зала. За спиной послышались голоса отца и её сестры, но их разом прервал громоподобный глас женщины:

– Давай, иди отсюда, иди! Да чтоб духа твоего чёртового в моём доме не было! Убийца! Позорище семьи! Позорище всего молодого поколения! Грязная фашистка…

Остальные оскорбления девушка не услышала, ибо как можно скорее выбежала из квартиры, захлопнув дверь. Вдруг рядом со стенкой она увидела подслушивавшего старика, который, при виде расплакавшейся девушки испугался и потерял дар речи. Она лишь ненавистно глянула на него и проследовала вниз по грязным ступенькам, свалившись в конце, перед дверью подъезда, и разрыдавшись. Девушка растерянно смотрела вверх, на тусклый желтоватый свет небольшой лампы. Она то громко смеялась, то резко, задыхаясь от слёз, замолкала, убивая в себе тем самым «счастливого» человека.

Ранимова вышла на улицу, её ослепил закат, лучи которого, словно яд, пропитывали каждое однотонное, старое здание вместе с пустынной площадкой, на которую никто не выходил из-за яркого Солнца и раздражающего лая собак.

Дойдя до своего подъезда, она услышала за спиной неразборчивое шушуканье старых женщин, которые ни на секунду не сводили глаз с фигуры ссутулившейся девушки. Они перешёптывались на тему её деяния, не стесняясь тыкать трясущимися пальцами. По крайней мере так думала, проходя мимо, сама Мария. Ранимова прошагала по тёмной безлюдной лестнице, покрытой пылью, миновала лестничные площадки мимо намертво закрытых от всего мира железных дверей, и оказалась у своей квартиры.

Она дошла до своей квартиры, вход в которую стал изуродованным, исплёванным и чужим. Мария с дрожью в сердце взвизгнула – врата в место, которое оставалось единственным, надёжным, уютным и безопасным, были пропитаны злонравными надписями. «Убийца» – это слово некто осмелился написать прямо посередине, расписав рядом мелким и корявым почерком русские беспощадные маты. Ранимова пребывала в отупении. Ноги подкашивались. От увиденного хотелось лечь в землю мёртвой. Разум отказывался верить в происходящее. Девушка не помнила, каким образом она оказалась на полу. В её памяти всё дробилось на моменты: как она мигом поднялась с пыльного холодного бетона, как она открыла дверь и проследовала на кухню, дабы найти тряпку и стереть это бесчеловечие и эту низость. Мария вымывала дверь, по сто раз протирая одно и то же место. Каждый раз, вытирая похабное словцо, что было начёркано кем-то ради потехи, она запоминала его и впитывала. Когда с дверью было покончено, Ранимова бросилась в убежище и закрылась в квартире. Девушка повалилась на входе, опёршись спиною о стену. Теперь тот единственный дом, где она чувствовала себя в безопасности, наедине со своими мыслями, где она чувствовала себя человеком, человеком нужным, а не только нуждающимся, теперь он пропал и сгнил, как и вскоре может погибнуть и она.

На плач уже не оставалось сил и желаний. Она лишь сдавленным голосом произносила свои некоторые мысли, которые часто повторялись.

«Всю жизнь, всю жизнь я хотела стать лучше, пыталась стать человеком! Но видимо я не заслуживаю жизни! Не заслуживаю жить! Люди сами решили за меня о моей жизни… как и я распорядилась жизнью ребёнка… но он не человек! Это-это плод!.. да что за бред! – она тихо засмеялась. – И вправду, стоит ли мне жить?.. некому меня любить, да никто и не будет! – снова раздался смех. – А люди, ненавидящие меня, узнав тех, кто будет меня поддерживать, пойдут и на них с ножом. Направят свои ядовитые стрелы и в них. Я… я только мешаю! Правильно мама говорила, что таких только бить и хочется! Что на большее я людям и не нужна! Да легче саму себя прикончить…».

Прошло три дня. На протяжении тех дней она никому не звонила, не отвечала, да все рабочие будни «прогуляла», пребывая то в печальной апатии, то в безумной истерике. Когда Ранимова зашла в офис, она заметила на себе удивлённые поглядывания, будто её здесь никто и не ждал. На лицах пропали неодобрительные маски, но вместо них явились испуганные от неожиданности. Первым делом она перешагнула порог кабинета директора, дабы высказать свои извинения. Она очутилась в плохо освещённом и душном помещении.

– Ты что тут делаешь?! – вспылил мужчина.

Ранимова промолчала, выжидая минуты, когда он отпустит её на работу.

– Проваливай отсюда!

– П-простите я…

– Мне плевать на твоё «простите», Ранимова. Пошла вон из офиса. Вы больше здесь не работаете.

Девушка чуть пошатнулась. Она открыла рот, пытаясь что-либо вымолвить, но на ум никакие слова не приходили.

– Я уже нашёл новую сотрудницу, которая хочет работать. И работает, а не прогуливает! Кхм, да и навыков у неё будет больше, чем у вас. Так! Пошла из моего офиса! Пошла! Ещё и офис мой решила… Ай, иди вон!

– Да вы бы знали, что я терплю! – вырвалось наконец-то у неё.

– Пошла! – кричал мужик. – Все вы бабы жалкие!

Ранимова со всей дури хлопнула дверью и выбежала из здания.

Будущее окончательно сокрылось в омуте. Она с умерщвлённым взглядом брела по улице, то срываясь на бег, то замедляясь на шаг. Представления о дальнейшем: о рутине, о каком-либо заработке в условиях проблемного трудоустройства – рассеивались так же, как и вера в искупление. Мария потеряла всех и отныне – себя.

Из одной квартиры, дверь которой была чиста и будто никем не тронута, доносился грохот вперемешку с девичьими надорванными воскликами.

– Потеряла работу, – об стену разбилась тарелка, – потеряла друзей!!! Потеряла семью! Убила ребёнка! – деревянный стул упал на пол. По батарее начали стучать недовольные соседи. – Да что я после этого вообще заслуживаю?! – девушка подошла к цветку. – О-о, дорогой, драгоценный, единственный мой! Неужели и ты меня ненавидишь?! Что, не хочешь в лицо мне это говорить? А ты смелее! Да и ты меня не любишь?! Что ж, я тебя тоже не люблю! – девушка повернулась с горшком к окну, из которого палило полуденное Солнце. – О-о, а что это ты?! Боишься?! Солнце не любишь?! Да сгори-сгори уже! – она поставила растение прямо на подоконник, поставила орхидею к прямым солнечным лучам. – Я уже говорила, что ты должен умереть…

Вдруг Ранимова притихла и уставилась на растение. Безумный взгляд отчаявшейся особы стал спадать с её милого личика. Она начала слышать своё буйное сердце и ощущать дрожь в истощавшем теле. Девушка, сама того не желая, бросилась в плач.

Она зашла в ванную комнату, чтобы умыться. Убрав слёзы холодной водой, она взглянула в зеркало.

«Это ты… ты виновата во всём».

Каждый раз, вставая напротив своего отражения, в голове вспыхивала одна и та же мысль. Порою, девушка специально становилась напротив него, чтобы ещё раз напомнить себе о своём прошедшем, что по сей день не остаётся на старом листе календаря.

«Я не хочу тебя видеть… – её взор намертво застыл на бледноватом лице, – пусть все забудут обо мне… меня больше нет! Мне противно видеть это чудовище, – она посмотрела в зеркало и взяла рядом лежавшие ножницы. – Раз уж обо мне никто хорошо не думает, а может и вообще не помнит, то меня нет. Нет! Я жила, пока меня замечали. Замечали как человека, а не объект для посмешища. Это не я, – девушка боязливо поднесла ножницы к светлым волосам и отстригла их. Они плавно слетели в раковину, в которую до сих пор тонкой струёй лилась вода. – Может, так я буду выглядеть лучше в глазах других?».

Она, осмелевши, начала расторопно отстригать яркие волосы. Вдруг, срезав чёлку, Ранимова чуть не задела лезвием свой глаз. Она никак не могла унять дрожь. Тем не менее, не прошло и десяти минут, как отстриженные локоны цвета пшеницы оказались в раковине и забили слив. Мария ещё некоторое время смотрела на отражение в зеркале, минуту довольствовалась собой, своим новым прикидом, даже чуть улыбалась, а потом, будто по щелчку разрыдалась и вышла из ванной комнаты. Она подошла к подставке для ножей и заплаканными глазами глядела на острые лезвия разных размеров.

«А не лучше ли убить себя?.. Изменить себя я не могу. Да и смысл? Куда мне идти?.. Не лучше ли будет убиться?! Спокойнее будет… Убью себя. Да и люди снова меня заметят. На могилку мою придут, поплачут. Похороны будут, все плачут, просят прощения, – от этой мысли девушка расстраивалась пуще, – да. Поймут, наконец, что сделали. Мать меня полюбит. Простят все… Мёртвым всё прощается… А я хочу, чтобы меня простили. Чтоб все они от стыда сгорели! Я хочу снова стать человеком: любимым и свободным… Мёртвым, но человеком».

Ранимова различила размытый в слезах силуэт кухонного ножа, взяла его и, шоркая по полу, вернулась к зеркалу над раковиной, в которой лежали отрезанные волосы. Она поглядела на ванну, подумав наполнить её горячей водой и позже залить её алой краской, но от этой идеи почему-то разом же отказалась. Девушка вновь встала против отражения. Было тихо, слышно лишь как тонкая струя холодной воды ударяется о белоснежный таз умывальника. Милый девичий лик наклонился чуть ближе к собственному отражению. Она немного поворачивала голову чуть вправо, чуть влево, разглядывая шею. Она уже практически не плакала, но только Ранимова начала медленно подносить правой рукой блеснувшее от лампы лезвие к мягкой коже горла, как залилась плачем вновь. Губы вздрагивали, чуть выше переносицы проявились морщины, брови несколько приподнялись, глаза боязливо жмурились. Левой рукой она медленно отвела немного вверх, влево подбородок, пока правая всё ближе и ближе становилась к шее. Девушка сжала губы, точно чтобы не закричать, из-за чего доносился лишь глуховатый всхлип. Внезапно, не выдержав, она бросила нож в раковину и закрыла дрожащими руками лицо. Мария поглядела на себя. В голове лишь друг за другом повторялись вопросы: «Зачем? Почему так? Стоит повторить?». Но не прошло и шестидесяти секунд после рыданий, как на Ранимову вновь накатила волна будто безумного спокойствия и молчания. Девушка резво, даже несколько гневаясь мысленно про себя, взяла упавший нож и приставила лезвие прямо к венам ниже левой кисти. Махом она, практически не придавливая лезвие к коже, сделала еле видную ранку, из которой спустя четверть минуты просочилась маленькая нить крови. Это было больше схоже на мелкую царапину, кровотечение остановилось даже без лишней помощи. Но, тем не менее, сердце окатило громадным страхом. Ранимова медленно положила нож на маленькую полочку и всё не отводила глаз от мелкого пореза. Она простояла какую-то часть времени в ванной комнате, пребывая в немногословных раздумьях, на лике её сохранялся испуг. В один миг ей вдруг стало безмерно стыдно. Стыдно перед собой, перед собственным отражением в зеркале. Этот стыд был не пагубным, нет. Этот стыд не закрывал её ещё больше в себе, не доводил до состояния отчаяния. Единственное, что он делал – подпитывал желание жить. Возможность смерти устрашило девушку до глубины души. И Мария лишь твердила себе: «Как глупо… какая я дура. Как это глупо. Глупо».

В конце концов, она отвергла импульсивное желание всё в одночасье оборвать и решила жить.

Сменился день, затем второй. Ванная комната была приведена в порядок: не было ни ножа на полочке, ни волос в раковине. Ранимова погружена в мысли:

«Что я не так сделала?.. Я хотела смерти… Я хотела уйти от всех… может, я не так сильно этого жаждала? Но, почему я сейчас уже не хочу? Это желание пропало. Почему? Для чего я нужна? Меня кто-то спас?».

Около очередных трёх дней она не выходила из своего убежища, и никто не знал: там она или нет. Мария Ранимова приводила бушевавший разум в порядок. Она менялась. Сейчас же девушка думала о том, куда ей уехать и что делать дальше.

В вечер душевного перелома, Мария написала записку:

«26 Мая, 2013 год.

Это моя последняя записка. Я могла бы быть мертва, но почему-то ещё дышу.

Я хотела смерти. Я взяла нож, пошла резать своё горло напротив зеркала, но чудом выжила. Я просто не пойму того, почему я жива. Всё ведь могло случиться. Я могла бы спокойно зарезать и всё, пришёл бы конец. Я помню все события, как сейчас.

Мне… Мне просто интересно, что после я не попыталась снова себя убить. И даже сейчас, когда я пишу это, эти слова пугают меня и отталкивают. Я уверенна, что где-то в подсознании я всё подстроила так, чтобы всё свелось к тому, что я сейчас пишу эту записку. Я обманывала себя же страданиями и несчастиями, но знала, что я не так и несчастна. Знала, что есть люди, которые любят меня. Я бездумно загнала себя туда, куда мне сказали идти чужие мне люди. Я слушала меньшинство людей, которые меня не любят, когда надо было слушать большинство других, которые, ну хотя бы в мыслях, поддерживали меня. И мне стыдно за это. Но, с другой же стороны, я верила в свою жизнь, знала своё место. Но не осознавала. Это не судьба спасла меня, не Бог, это я себя спасла. Сама того не ожидая, начала состригать волосы и выстроила будущие события. Я смогла себя перебороть.

Сейчас я поняла, кому обращаю все эти записки. Это уже не просто записи, не просто «личный дневник», а именно записки, письма. Папа, Надя и другие люди, которые в мыслях поддерживали меня! Я хочу сказать вам спасибо. Без вас не было бы и меня.

Это мой протест. Протест моим ненавистникам. Я сделала свой выбор. Мой выбор – грех. И я в этом каюсь. Каюсь всем сердцем. Ребёнок приходит ко мне во снах. Этого мне уже хватает. Я каждый день продолжаю нести ответственность за свой поступок. Я выбрала грех. Но я права и всегда была правой. Я не думаю, что пришла в этот мир, чтобы страдать. Я думаю, что счастье важнее всего. Кто-то подумает, что счастье в удовольствиях. Нет, счастье в спокойствии. И я должна пройти через испытания, чтобы найти его. Это мой путь и только мой.

Может, мне бы стоило стыдиться своего поступка. Но я человек не религиозный. Может быть, я верующая, но не религиозная. Относительно религии аборт – убийство. Только вот я, пишу в сотый раз, не религиозный человек. Аборт – мой выбор. И теперь, пройдя через всё это, я могу точно сказать, что ни капли об этом не жалею. Я никого не убивала. Это люди вокруг хотели убить меня, это они убийцы. Они хотели сделать меня врагом самой себе, заставить меня стыдиться себя и ненавидеть себя из-за того, что я сделала «это». Но они врали. Я же имею, как девушка, право «на это». Я. Имею. Право».

За три дня Ранимова сходила в парикмахерскую, где ей сделали приличное каре, не пролила слёз, не разорвалась от истерик. Она была собой – прежней, как в памятные студенческие годы, прошедшие далеко за пределами данного городка, только теперь ещё более уверенной. Девушка, собирая чемодан, разбросала по комнате ненужные ей вещи. Пару суток она пропивала некоторые успокоительные и антидепрессанты, которые давно были ей назначены врачом, но вскоре бросила это дело, заметив формирующуюся тягу к таблеткам. Она имела силу справиться со своими чувствами без привлечения медицины.

И вот она – стоит на пороге собственной квартиры, оставив всё на своих местах, не проводя генеральной уборки. За дверью слышится чьё-то перешёптывание, которое позже, в принципе, затихает. Она выглядывает на лестничную площадку и замечает на коврике скомканную бумажку. Записку. Вдали слышатся ребяческие хихиканья. Наверняка эти смешки были и тогда, когда дверь была изрисована мерзкими словами, которые Марии пришлось собственноручно оттирать. Такая выходка свойственна зачастую именно неокрепшим умам. Девушка поднимает листок, видит начёрканные чёрной ручкой слова, но не читает. Ранимова проходит в обуви на кухню, достаёт из ящика спички и поджигает над раковиной бумажку. Она разглядывает пламя, которое медленно перебегает от одного угла к другому, уничтожая буквы, написанные на белоснежном листе, что так скоро чернел при высоких температурах. Бросив тлеющую записку в раковину, где была сложена грязная посуда, Ранимова тушит её и смотрит на увядающую орхидею, лепестки которой потеряли краски на слепящем Солнце.

– Теперь я всё поняла. – Говорит она цветку. – Я поняла: почему пошла с тем человеком из бара, почему доверилась ему, зная, что он мной воспользуется. Потому что… потому что я хотела мести. Где-то в глубине души я надеялась, что ты