Читать книгу Местечковый романс - Григорий Канович - Страница 7
Часть первая
6
ОглавлениеВ доме Дудаков на Ковенской был объявлен праздник – Хенка принесла первую получку. Восемьдесят пять литов! Подумать только – восемьдесят пять литов! Почти девяносто! Бывает, что сапожник Шимон столько не зарабатывал и за три месяца! Хенка получила в три раза больше, чем отец! Песя, Хася, Фейгеле, берите с сестры пример!
Хенка испекла свой любимый пирог с изюмом, сделала тейглех – медовые пряники, натушила картошки с греческим черносливом, купленным в бакалее, тоже принадлежавшей её благодетелю реб Ешуа Кремницеру, в которой царствовал приказчик – лысый, как коленка, Рувим Биргер, и устроила пир горой.
Когда радость домочадцев чуть улеглась, счастливица сообщила им, что завтра уезжает на весь день с Рохой-самураем в Алитус, чтобы встретиться со Шлеймке, от которого давно не было никаких вестей.
– С этой бабой-ягой?! – ополчился на Хенку отец. – Не спешишь ли ты, доченька, тратить на ведьму свои денежки? Ты пока ещё не стала её невесткой.
– Роха помогла мне устроиться нянькой в дом Кремницеров. И потом, она не ведьма и не баба-яга, а просто уставшая от забот женщина. Весь дом на её плечах. Роха, как та ослица, которую однажды впрягли в перегруженную повозку и забыли выпрячь. Ни кто-то другой, а именно ты, отец, сам мне сказал, что её главные помощники Айзик и Лея вроде бы собираются поднять крылышки и вообще навсегда уехать из Литвы.
– Ну и что? – не сдавался Шимон. – У них ещё есть твой Шлеймке и Мотл. И Хава. Может, Лея и Айзик действительно уедут. Кто их знает? Что им тут в нашем местечке делать – латать, латать и ещё раз латать, лудить и ещё раз лудить, брить бороды, стричь волосы, стоять на крылечке, глядеть весь день до отупения на прохожих и ждать клиентов? А там, в этой Америке, говорят, только выйдешь на улицу, а на мостовой доллары валяются. Нагибайся и собирай!
И вдруг Хенка выпалила:
– Если и Шлеймке надумает отсюда уехать, я поеду за ним. Куда угодно.
– Ещё вопрос, возьмёт ли он тебя с собой!
– Возьмёт, возьмёт.
– Ты сначала с нашим раввином и со Шлеймке под хупой постой, а потом уж ручайся за него.
Хенка не стала портить праздник. Всё равно отца не переспоришь. Для него хупа – самая надёжная крыша на свете.
Однако труднее всего было уговорить Роху. Она не хотела ехать к сыну в Алитус на чужие деньги и для отвода глаз придумывала разные причины.
– Увижусь, поговорю с ним пять минут… Только расстроюсь, что уже пора обратно ехать… Когда долго не встречаешься с тем, с кем разлучен, любишь его ещё крепче.
– Вы уж, Роха, меня извините, но это глупости. Долгая разлука пожирает любовь, как моль висящее в шкафу ни разу не надёванное платье. Вам ведь ничего не надо делать, только сесть в автобус! Я всё уже собрала. Пирог и тейглех[13] готовы, немецкий шоколад и пара шерстяных носков на зиму в чемоданчике. Носки я сама связала. Словом, жду вас завтра в восемь утра на автобусной станции. Только не опоздайте!
– А если Шлеймке ещё на этих манёврах? Приедем, а его нет, – упиралась бережливая Роха, которой всегда было жалко на что-нибудь тратить собственные деньги и стыдно расходовать чужие.
– Ладно. Приду за вами на Рыбацкую улицу. Так будет вернее.
Автобус, как всегда, опаздывал. Хенка боялась, что Роха его не дождётся и сбежит.
Когда он подрулил к остановке, будущая невестка помогла своей грузной спутнице подняться в полупустой салон и усадила её в первом ряду возле окна, чтобы Роха могла увидеть то, чего никогда не видела, а именно деревенскую Литву – зелёные поля и холмы, речки и лесочки, придорожные распятия и вросшие, как деревья, в суглинок крестьянские домишки.
Всю дорогу старуха не отрывала взгляд от окна, за которым проплывала незнакомая и непостижимая для неё, невольной домоседки, бедная страна.
– Земля красивая, ничего не скажешь, – тихо, словно делясь с Хенкой каким-то секретом, прошептала Роха. – Только люди такие же, как мы, бедняки.
– Да уж, небогатые, – согласилась Хенка.
– А почему литовцы, если они такие же бедные, как мы, нас не любят? Что им евреи плохого сделали? Обшиваем их, тачаем им сапоги, бреем, стрижём, часы чиним…
Автобус трясся и подпрыгивал на ухабистой дороге. Роху подбрасывало на рытвинах, она горестно вздыхала, ойкала и обеими руками хваталась за Хенку.
Ответа на вопрос Рохи девушка не нашла. Она сама не раз задумывалась, откуда эта извечная взаимная неприязнь.
– Может, оттого, что евреи всюду чужие, а чужого птенца даже голубка заклёвывает. Раз чужой, значит, нехороший… – сказала Хенка. – И вообще от бедности никто не добреет. Видно, так уж на свете заведено и всегда будет так, как было.
Роха насупилась и ни о чём больше Хенку не спрашивала. Мысль о том, что после совместной поездки в Алитус быстроглазая дочь Шимона рассчитывает дождаться согласия на брак с её царем Соломоном, вдруг затмила всё мелькающее за окном. Но не слишком ли рано Хенка радуется?
До Алитуса они доехали молча.
– Вы после этой сумасшедшей тряски ещё живы? – спросила наконец Хенка.
– Как видишь, жива, хотя все косточки растрясла. От станции до казармы далеко?
– Недалеко, но и не близко. Мы пойдём медленно, с остановками. Где-нибудь по пути отдохнём.
Роха никогда ещё не была в таком большом городе, и всё вокруг привлекало её внимание – и трех-четырехэтажные дома, и широкие, выложенные плиткой тротуары, и броские вывески, и нарядные жители.
– Мы не заблудимся? – спросила она Хенку.
– Не заблудимся.
– Я бы не хотела тут жить.
– Почему?
– У нас в Йонаве я знаю каждого – и литовца, и поляка, и еврея, – задумчиво сказала Роха. – Знаю, кто женится и кто разводится, у кого дома кошка и у кого во дворе на цепи злая собака. И меня все знают. А тут? Нет, я ни за что не хотела бы тут жить.
Так, рассуждая о преимуществах родной Йонавы перед чужим Алитусом, они добрались до желанной цели.
Хенка слушала Роху и всматривалась издали в фигуру часового. Ни выправкой, ни ростом он не был похож на того коренастого солдата, который охранял вход на территорию прошлый раз. Путая падежи и коверкая глаголы, Хенка стала объяснять долговязому неприветливому охраннику, что их сюда привело:
– Mes iš Jonava[14].
Страж пренебрежительно оглядел их с головы до пят – он без всяких объяснений, только по лицам, не характерным для большинства его сородичей, и по уродливому акценту догадался, к кому эти женщины прибыли.
– Jūs pas eilinį Saliamoną?[15]
Хенка и Роха, как по команде, закивали.
– Аtspėjau. Jis čia pas mus vienintelis žydas[16].
Из всей его речи Хенка и Роха поняли только слово «жидас», знакомое обеим чуть ли не с колыбели.
– Tuojau surasime[17], – сказал солдат и скрылся за забором.
Через некоторое время вышел и сам рядовой Салямонас.
– Шлеймке! – закричала Роха, как будто сыну грозила смертельная опасность, и бросилась к нему.
Хенка стояла в сторонке и с удовольствием наблюдала, как та своими жилистыми руками мяла и комкала сына, словно тесто.
– Ей-богу, встреться ты мне на улице, я тебя, сынок, ни за что не узнала бы! Весь какой-то не такой! В военной форме ты и на еврея-то не похож, – не то нахваливала, не то подначивала Шлеймке истосковавшаяся по нему Роха. – А я ещё, дура, ехать не хотела! Спасибо Хенке, что вытащила.
Рядовой Салямонас гладил мать по седой взлохмаченной голове и морщинистому лицу, как будто старался стереть врезавшиеся в него глубокие борозды, благодарил тёплым взглядом Хенку, прижавшую к груди, как младенца, парусиновый чемоданчик.
Догадливый охранник, которому до призыва в армию в родной деревне под Рокишкисом или Купишкисом ни разу не доводилось видеть трёх евреев сразу, таращился на них с изумлением.
– Давайте спустимся к Неману. Мы в прошлый раз так хорошо провели там время, – предложила Хенка. – Что мы стоим, как вкопанные?
– К великому сожалению, я не могу с вами пойти, – сказал Шлеймке. – Я сегодня дневальный.
Роха и Хенка растерянно переглянулись.
– Я сегодня отвечаю за чистоту и порядок в казарме и через пять, самое большее через десять минут обязан туда вернуться. Иначе я рискую попасть на гауптвахту. То есть в солдатскую каталажку.
– В тюрьму? Господи! – простонала Роха. – Я сюда свои кости еле доволокла, чтобы хоть часок побыть с тобой, а выходит, нам надо сразу отправляться обратно. Знали бы – не поехали бы! Письма не пишешь, не предупреждаешь! Сиди и думай, жив ты или нет…
– Виноват… – опустил голову Шлеймке. – Но вы же всё равно не можете мне ответить.
– Да, мы, безграмотные, писать не умеем, но наказывать нас за это молчанием не надо, – с укором сказала Роха. – Вернёшься домой – может, ты и нас, дурёх, научишь… Ладно… Увиделись с тобой, и слава богу, – промолвила она и обратилась к Хенке, великодушно уступая ей первенство во всём – в любви и в жалобах. – А ну-ка, быстренько выгружай все свои дары!
– Шлеймке, возьми всё, что мы привезли, вместе с чемоданчиком. Мы с мамой ещё к тебе приедем, тогда его и заберём, – сказала Хенка, пытаясь как-то сгладить свою вину перед сникшей Рохой за то, что так неосмотрительно уговорила её пуститься в далёкий путь.
Автобуса в Йонаву пришлось ждать долго, и неудачницы не знали, как убить время. Они бесцельно бродили по незнакомому городу, смотрели на витрины и вывески лавок и магазинов, заглядывали через открытые двери в парикмахерские, откуда пахло дешёвым одеколоном и где лихо орудовали ножницами и бритвами мастера-евреи, одетые в сверкающие белизной халаты. Забрели они и на городской рынок, уставленный крестьянскими телегами, и там глазами выискивали среди покупателей собратьев-единоверцев, которые в Алитусе попадались реже, чем в Йонаве.
Хенка вдруг вспомнила Гилеля Лейзеровского, его больную жену и кучу детей…
– В прошлый раз хороший человек помог мне найти Шлеймкин полк. Пусть Господь Бог за доброе дело одарит его таким же добром, да ещё с добавкой.
– Он, может, только на небесах одаряет, но не на земле. На земле хозяин не Господь Бог, хотя Он её и создал, а всякие господа и господинчики, – сказала Роха-самурай.
Хенка порывалась остановить какого-нибудь еврея, расспросить, где находится улица Кудиркос, и навестить Гилеля, но не решилась. Грешно было ещё больше утомлять Роху – опечаленная старуха и так еле держалась на распухших ногах.
На автостанции они присели на скамейку и стали ждать рейса в Йонаву. Никогда ещё обе не чувствовали такую близость друг к другу, как на этом пропахшем бензином и машинным маслом, захламленном окурками, обрывками бумаги и битым стеклом островке. Их объединяло даже молчание, ибо думали они об одном и том же – о любви, которая всё равно куда сильнее обиды на судьбу, не всегда благоволящую к тем, кто любит. Кто мог знать, что Шлеймке в этот день будет так занят на службе?
– Спасибо, Роха! – вдруг сказала притихшая Хенка.
– За что? – глухо отозвалась нахохлившаяся старуха.
– За реб Ешуа Кремницера. Если бы не вы, что бы я сейчас в местечке делала? Улицы бы подметала, полы мыла у мельника Менделя Вассермана или сидела бы дома и под стук отцовского молотка до дыр протирала платье? Спасибо вам и за то, что отважились отправиться со мной. Несмотря ни на что, я считаю, что мы с вами приехали не зря. Шлеймке будет легче служить.
– Это я тебя должна благодарить. Сказать по правде, я о тебе раньше была не очень-то хорошего мнения. Не стану кривить душой, я не собираюсь бить себя в грудь кулаком и просить у тебя прощения. На то я мать. Ты понимаешь, о чём говорю?
– Понимаю, – с каким-то несвойственным ей надрывом ответила Хенка. – Если когда-нибудь рожу и выращу такого сына, как ваш, я тоже буду желать ему в жёны не дурнушку и нищенку, а красавицу и богачку. Мне тоже будет больно, если чужая женщина заберёт его у меня навсегда.
И тут подошёл автобус, не дав им договорить.
13
Традиционное сладкое еврейское блюдо – кусочки теста, сваренные в меду.
14
Мы из Йонава (лит.). – Примеч. авт.
15
Вы к рядовому Салямонасу? (лит.). – Примеч. авт.
16
Я догадался. Он у нас тут единственный еврей (лит.). – Примеч. авт.
17
Сейчас найдём (лит.). – Примеч. авт.