Читать книгу REHAB - Григорий Карянов - Страница 3

В этой больнице никогда не было тихо: даже с приходом ночи раздавались чьи-то крики, завывания или бормотание. Страшнее всего был звук бегающих ног по коридору, вслед за которыми обязательно происходила поимка беглеца и его проведение в палату. Все это сопровождалось характерными криками работников медучреждения и визгом пациента. Звук бегающих ног по коридору говорил, что и в мою палату обязательно наведаются для проверки, будут светить в лицо, слишком близко поднося свечу к глазам, отчего я буду лишь щуриться и отворачивать голову.

– Двадцатая, все на месте? – крикнет дежурный из коридора, и медбрат, убрав от моего лица свечу, ответит, что все, а затем покинет расположение палаты и запрет дверь.

Когда перебудят таким образом всех пациентов, о спокойном сне можно будет уже точно не мечтать. Крики больных становились все громче, по нарастающей, и продолжались всю ночь до самого утра, пока не наступал черед таблеток и уколов. На время могло показаться, что стало тихо, но это было далеко не так: просто ко всему привыкаешь, даже к крикам больных в психиатрической лечебнице, в которой я нахожусь давно и, видимо, находиться мне здесь еще долго, если не всю жизнь.

Мое появление здесь было неслучайным, но я совершенно здоров и нахожусь в здравом уме и твердой памяти, в отличие от несчастных, для которых эти стены стали смыслом жизни. В моей палате помимо меня было еще трое. Нет, лучше будет сказать, что помимо меня в моей палате находилось еще три койки, на которых лежали пациенты больницы. Я не мог их назвать жителями этой палаты просто потому, что они часто менялись, и я не успевал к ним привыкнуть. Сейчас на соседних койках лежали самые, казалось бы, спокойные пациенты, которые жили в палате с момента моего появления здесь. Они редко кричали, они вообще мало произносили звуков, они не разговаривали, не мычали и не пытались устроить побег. Среди них не было инвалидов или бездомных, они были по-своему особенными и странными. В углу, около двери с окошком, через которую выдавали завтрак, лежал мужчина, как и все мы, в серой пижаме. На вид ему было лет сорок, худой, волосы черные, волнистые, хотя седина уже давно затронула его виски и пробиралась все дальше к макушке. Он сидел на кровати, поджав под себя ноги, и покачивался вперед-назад. Иногда он шевелил пересохшими губами, но из его уст не исходило ни слова. На следующей кровати, та, что ближе ко мне, лежал мужчина; он был несколько моложе первого, худой, с черными кругам под глазами, с короткой стрижкой. Он редко вставал с постели, но иногда все же прогуливался по коридору, опустив руки, которые, казалось, ему и не принадлежали вовсе, и ему приходилось повсюду таскать их с собой. Сейчас третья койка пустовала: пациента, который ее занимал, недавно перевели в другое отделение. Он был человек пожилой, порой улыбался, но смотрел на все с какой-то одной ему ведомой печалью. Он так же не проронил ни слова за все то время, пока находился здесь. В последнее время ему становилось все хуже: после процедур его приносили медбратья – или иначе «штатские», как здесь называли персонал больницы – клали его на кровать, и он мог часами лежать, совсем не двигаясь, затем засыпал.

Но вот, когда луна в решетчатом окне уже светила справа, что было примерно после двух часов ночи, я с радостью отметил, что стало тише. Лишь где-то в конце коридора раздавалось «уханье» больного, как вдруг послышался скрип тяжелой двери, ведущей с лестницы к нам на третий этаж, а затем топот нескольких ног. Они чеканили каждый шаг, и их было по меньшей мере трое. Также раздавались и их голоса, они говорили с кем-то очень знакомым, с голосом, который я слышу почти каждый день. С их появлением на этаже в палатах снова начали просыпаться на время затихнувшие больные, и волна криков начинала возрастать.

– Вы мне так всех больных перебудите, говорю же Вам, тише, – теперь я был уверен: это был наш главврач, дежуривший сегодня по этажу. Кто-то считал палаты: восемнадцатая, девятнадцатая, двадцатая. Их шаги стихли. Они стояли напротив моей, двадцатой палаты, и внутренний голос подсказывал, что они пришли за мной.

– Какая палата, говорите, нам нужна?

– Все верно, двадцатая, – ответил врач.

– Тогда прошу, открывайте.

– Но мы ведь с Вами договорились, что все вопросы будете задавать в моем присутствии? Больной находится под моей ответственностью, ему положено лечение, и никуда из этих стен Вы не имеете права его забирать.

– Открывайте уже и попросите, чтобы подготовили комнату, в которой мы могли бы поговорить с товарищем.

– Да, я распоряжусь, – сказал врач и, вставив ключ в замок, кто-то отпер дверь. Из дверного проема полился яркий свет, на пороге стояли люди, я сел на кровати, чтобы понять, что происходит, как ко мне подошел наш главврач.

– Товарищ Ларин, пройдемте с нами. Тут товарищи из ЧК поговорить хотят.

Я встал и, найдя тапки под кроватью, направился к двери. Здесь были два штатских, видимо, для сопровождения, чтобы я не вздумал оказывать сопротивление, три чекиста, лицо одного из них мне было очень хорошо знакомо, и молоденькая медсестра Люся. Главврач вышел из палаты следом за мной, запер дверь.

– Борис Александрович, комната готова, как Вы и просили, – сказала медсестра.

– Хорошо, дальше по коридору, господа, – сказал главврач и тут же поправился: – Товарищи.

Чекисты шли позади, так сказать, замыкали колонну, затем шел я, по бокам от меня были двое штатских, возглавлял наш поход Борис Александрович. Люсю на тот момент уже отпустили работать; перед уходом она посмотрела на меня со страхом и ушла. Пока мы шли по коридору, я пару раз сумел обернуться и встретиться глазами с тем самым знакомым из ЧК и убедиться, что это все-таки он и я его ни с кем не путаю. Меня вели на допрос. Я это хорошо знал: я знал, что когда-нибудь они за мной придут. Конечно, им бы хотелось забрать меня на Лубянку для допроса, но вся сложность как раз заключалась в том, что даже такому органу, как ЧК, это было не под силу. Попав в это место, выйти отсюда было невозможно, разве что после смерти, когда тебя заберут родственники для похорон. Я здесь как раз из-за того, что из этих стен не было выхода на свободу, какая-то неведомая мне сила, забросив меня сюда, не смогла обеспечить моего возвращения отсюда. Правда, понял я о своем бедственном положении очень поздно.

Мы вышли с этажа и пошли по лестнице куда-то вниз; преодолев три этажа, мы продолжали спускаться. Оказавшись в подвальном коридоре, мы пошли вдоль стены с небольшими дверцами, пока не остановились у открытой двери, в которую пригласил войти Борис Александрович.

Под самым потолком было небольшое окно – такое маленькое, что, если даже встать на стул, до него было не дотянуться. Стены были окрашены в серый цвет, а посередине небольшой комнаты стояли стол и два стула. Мой знакомый чекист и еще один встали по ту сторону стола, ближе к стене, как бы уйдя в тень от света яркой лампы. К столу также подошел и третий, достал из своего офицерского планшета какие-то бумаги и положил на стол.

– Вы можете быть свободны, товарищи, – сказал он.

– Позвольте присутствовать, – настойчиво сказал Борис Александрович и, посмотрев на своих штатских, указал им на дверь. Те вышли, но дверь за собой запирать не стали.

– Товарищ Бойтер, – обратился к врачу чекист, – мало того, что я вынужден проводить допрос на территории Вашей больницы, Вы хотите, чтобы я работал под Вашим присмотром? Попрошу удалиться. Уверяю, что здоровью товарища Ларина ничто не угрожает.

– Как скажете, – развел руками врач, а затем переменился в лице. – Но если хоть один волос упадет с головы моего больного, Вы будете отвечать. Даю Вам два часа времени, по регламенту больницы больше не положено, – сказал Борис Александрович.

– Идите уже, товарищ доктор, не мешайте работать, – сказал Русланов и, развернувшись, вышел из комнаты, заперев за собой дверь.

Как врач, он был отличным специалистом – только в этой больнице он проработал последние двадцать лет, да и человеком он был хорошим. Он всегда называл всех по именам и фамилиям, справлялся о здоровье, к персоналу относился с должным уважением, и порой мне становилось жаль старика. Стоило ему покинуть стены лечебницы, уйти домой или же отъехать по делам, как чувствовался холод, пробегающий по коридорам больницы. Он врывался в сердца всего персонала, и они были уже не так радушны и приветливы с больными, как при Борисе Александровиче. Все-таки этот мужчина имел неприкасаемый авторитет. И вот сейчас ему пришлось покинуть комнату, выделенную под место для допросов.

– Вы садитесь, не стойте, в ногах правды нет, – сказал чекист и сам сел напротив. – Меня зовут Русланов Павел Викторович, мне нужно задать Вам пару вопросов. – Он закурил папиросу, и комната наполнилась нитями дыма, окутавшими все вокруг. – Как Вас зовут?

– Ларин, Клим Васильевич.

– Место рождения?

– Город Одесса.

– Что делаете в Москве?

– Приехал на заработки, – ответил я, и это была первая ложь. Такова была моя легенда, которая уже, казалось бы, выброшена на помойку, как вдруг пригодилась вновь. Я решил, что здесь она будет очень уместна, тем более что ее составителем являлся совсем неглупый человек.

– Где остановились в Москве?

– Остановился у случайного знакомого. Адреса не знаю.

– Фамилия, имя, отчество Вашего знакомого? – тут Русланов достал карандаш и собрался записать данные. До этого он лишь сверял мои ответы с теми бумагами, которые лежали перед ним.

– Точно не знаю.

– Стало быть, он не представился?

– Нет.

– Позывные, клички?

– Я знал его один день.

– Ну ладно, – выдохнул дым папирос Русланов и, прищурив глаза, посмотрел на меня. – Как произошло Ваше знакомство с Гриневским Василь Николаевичем?

– Я не знаю, о ком Вы говорите, – я смотрел в глаза Русланову, а тот смотрел на меня.

– Дурака валяешь? – спросил он.

– Никакого товарища Гриневского не имею чести знать, – сказал я и замолчал.

– Гриневский Василь Николаевич, ну как же, Ваш информатор? Вы ведь на него работаете?

– Если Вы можете заметить, то я не работаю, а прохожу лечение в психиатрической больнице, куда меня запихнули такие, как Вы, товарищ Русланов.

Тот не ожидал от меня такого тона и ударил рукой по столу.

– Молчать! – закричал он. – Ты с кем разговариваешь, а? – еще громче закричал тот. От злости он даже выплюнул папиросу, а затем, успокоившись, он обнаружил ее отсутствие и прикурил новую.

– Стало быть, говорите, что не знали Гриневского Василия Николаевича?

– Нет, не знал.

Я посмотрел на одного из сотрудников ЧК, стоящих за спиной у Русланова: тот не отрываясь смотрел на меня.

В тот год подходила к концу первая пятилетка. Страны Советского союза наращивали военную и экономическую мощь. В газетах писали о возможной войне, о том, что страна находится во враждебном окружении относительно других государств, о промышленном развитии, да много о чем писали. Пробежавшись взглядом по заголовкам и не найдя ничего нового, я убрал газету в свой чемодан, который находился под сиденьем. Поезд вот-вот должен был прибыть в Москву. Я ехал в столицу к своему дяде, Василию Николаевичу, по линии матери. Все мы были выходцами из Одессы, но лет пятнадцать назад Василий Николаевич покинул родной город и уехал в Москву. В своих письмах он неоднократно звал нас для переезда к нему, говорил, что занимает важную должность и что с жильем проблем не будет, но моя мать никак не хотела оставлять свой дом и ехать неизвестно куда. Лишь в последние годы, когда после неурожая начался голод – мать отправила меня к дяде, а сама осталась.

Вокзал встретил меня шумно: я пробирался сквозь толпу встречающих на перроне и двинулся к зданию вокзала. Когда я оказался на улице, ко мне подошел мужчина в сером костюме и предложил такси, но я отказался, так как ждал Василия Николаевича: тот в своем письме обещал встретить меня. Я поставил чемодан и скинул плащ, в котором становилось жарко. Город жил своей спешной жизнью: туда-сюда сновали люди, носильщики в причудливых шляпах таскали багаж и были чересчур навязчивыми, как мне показалось. Здесь же развернулась бойкая торговля с рук, продавалось все подряд: чемоданы, корзины, шляпные коробки, табак. Чуть поодаль сидел паренек, перед ним стояла деревянная коробка, а рядом с ней лежали гуталин и щетка. Лицо паренька было вымазано черным, как, впрочем, и его руки. Он сидел на самом солнечном месте, и, видимо, было уже время обеда, так как он ел хлеб, откусывая прямо от буханки. Солнце скрылось за тучами, не успел я перевести взгляд с паренька. Я подошел к стоящему неподалеку стенду с объявлениями: на них в основном предлагали снять комнату, а в одном объявлении продавали кур – по рублю за штуку, но мое внимание привлекла афиша цирка, который открывался со дня на день. На афише был изображен слон, стоящий на одной ноге на небольшом шаре. «Конечно, художнику не помешало бы переделать афишу, если он не хочет обмануть людей», – подумал я, рассматривая арену и всматриваясь в вытянутые лица зрителей. Порыв ветра стал трепать объявления, срывая их и унося прочь, чего не скажешь об афише, приклеенной на совесть.

Я огляделся по сторонам, в надежде узнать среди толпы дядю. Мать показывала мне его фотографии, но то было очень давно, и признать своего родственника в толпе было проблематично. Не успел я подумать об этом, как начался дождь. Он начался внезапно и лил, что называется, как из ведра. Торговцы начали собирать свой товар и разбегаться, паренек, доевший к тому времени хлеб, тоже недолго думая схватил коробку, принадлежности и убежал под навес.

– Ну и погодка, – выругался я, накидывая плащ и стараясь укрыться под козырьком рекламного стенда. Наспех запахнувшись, я подхватил чемодан и стоял так, пока ко мне не подбежал мужчина, вымокший насквозь. Мне пришлось посторониться и встать с краю, отчего весь правый рукав стал мокрым.

– Что ты будешь делать, – посетовал мужчина. – И где его черти носят?

– Встречаете кого? – спросил я, но мужчина лишь посмотрел на меня и отвернулся. Мужчина был одет в добротную кожаную куртку, голова была не покрыта, и волосы спадали на лицо. Он достал расческу из нагрудного кармана и зачесал их назад.

– Тебе чего? – спросил он, видя, что я смотрю на него. Я сделал вид, что не понимаю, о чем он спрашивает, и отвернулся. Мужчина явно нервничал, смотрел на часы. И ладонью стирал капли воды, стекавшие по лицу. Он достал портсигар, спички, но коробок оказался промокшим, и прикурить у моего товарища по несчастью никак не получалось.

– Спички есть? – спросил он, все так же брезгливо.

– Не курю, товарищ, – сказал я.

– Ну и черт с ним, – сказал мужчина и, убрав сигареты и спичечный коробок, еще раз взглянул на часы.

– Застрял тут с Вами, будто у меня дел нет, – сквозь зубы процедил тот и сплюнул.

– Так сейчас закончится, – сказал я, надеясь, что так и будет, потому как взгляд, которым посмотрел на меня мужчина, был крайне недоброжелательным.

– Слушай, ты на вокзал? – спросил он, спустя какое-то время. – Сбегай, погляди, паренек там должен быть чуть постарше тебя, с поезда Киев-Москва. Я тебе рубль дам.

– Я сам только с этого поезда, мне на вокзал ни к чему, да и деньги у меня есть, а вот заболеть не хочется, – отрезал я и отвернулся.

– Деньги у него есть, а я тебе еще дам! – затем он замолчал и развернул меня за плечи к себе. – С поезда, говоришь?

– Так.

– Киев-Москва?

– Да, а в чем, собственно, дело? На вокзал все равно не пойду: дядю жду, Василия Николаевича, – зачем-то сказал я.

– Так видно, ты меня и ждешь? – улыбнулся мужчина и потряс за плечи. – Звать-то тебя как?

– Клим, – с недоверием ответил я.

– Ну, может быть, и Клим, – пробормотал мужчина, внимательно рассматривая меня.

– Что значит «может быть»? Вы разве письма не получали? Вам мама писала.

– Получал, получал, да только дел много, все из головы вылетело. Стало быть, племянник ты мой!

– А Вы, стало быть, Василий Николаевич?

– Только не Василий, а Василь – имя такое, – и, закончив рассматривать меня, он потрепал меня по голове. – Я только думал, ты постарше будешь.

– Так какой есть.

– Ну да, ну да, – и он о чем-то задумался, затем махнул рукой.

Дождь пошел на убыль, вновь выглянуло солнце. Не дожидаясь, пока тот прекратится совсем, дядя повел меня к дороге, где стоял автомобиль марки Л-1. Стоило только приблизиться к автомобилю, как к нам вышел водитель, забрал у меня чемодан и открыл дверь. Это, конечно, произвело на меня впечатление и даже более того – испугало, но, посмотрев на дядю, который кивнул мне, я сел в машину. Мы ехали по пустынным, вымокшим улицам Москвы; то ли оттого, что было утро, то ли оттого, что прошел дождь, мне ужасно хотелось спать, но интерес к городу, в котором мне предстояло жить, был сильнее, и я старался изо всех сил, чтобы глаза мои не сомкнулись. Как оказалось, ехать было недалеко, и вот наш «Ленинградец» въехал в арку одного из домов, а затем остановился. Василь Николаевич вышел из машины и я, последовав его примеру, тоже вышел, тем более что мне было очень неудобно от подобного рода встречи. Водитель протянул мне чемодан, но дядя взял его сам и, отпустив машину, направился к подъезду. На первом этаже за столом сидел молодой военный. У нас, в Одессе, на первом этаже сидела старушка, старенькая такая, все время вязала что-то. Моих друзей, когда те за мной хотели зайти, чтобы позвать гулять, гоняла, поэтому им приходилось звать меня под окнами. Тогда мы, конечно, детьми еще были, лет по восемь-десять, кажется, было. Мы называли ее Клубок – за любовь к вязанию. Здесь же было все иначе: солдат встал, вскочил со стула, вытянулся весь, но дядя махнул на него рукой и тот, проводив нас взглядом, сел на место. Я видел, я специально обернулся. Василь Николаевич был молчалив; еще у вокзала я увидел его вспыльчивый характер, и мне меньше всего хотелось попасть ему под руку. Подъезд был большой, просторный, с колоннами, лепниной на потолке, большими люстрами и коврами в коридоре, по которым мы шли в полнейшей тишине. Остановились мы возле двери «217», дядя пропустил меня вперед, а затем зашел сам.

– Ну, Клим, проходи, располагайся. Прямо по коридору – гостиная, туалет и ванная комната вот здесь, – и дядя указал рукой на две последующие двери. – Затем кухня.

Мы прошли в гостиную, здесь было светло, из мебели: диваны, кресла, небольшие столики. В углу стоял граммофон, в противоположном углу располагалось бюро. У дяди было много растений: фикусы, карликовые пальмы. Возле окна в большом горшке была монстера, которая обвила высокую полку, а затем забралась на карниз, на котором висели тяжелые темно-зеленые шторы. Стены были тоже темно-зеленого цвета с деревянным бордюром, под цвет остальной мебели.

– А вот здесь твоя комната, – сказал Василь Николаевич, открывая одну из дверей. Комната была небольшая, с кроватью, письменным столом, тумбой и шкафом. На кровати, сложенное в стопку, лежало постельное белье. – Жить можно, сторона солнечная, она выходит на проспект, – сказал дядя. Я кивнул в ответ. Все было чужим, незнакомым и особого восторга в связи с переездом я не испытывал, но поблагодарить Василь Николаевича посчитал нужным.

– У Вас не будет бумаги? Я хотел матери письмо написать, – спросил я.

– Конечно, пойдем в кабинет, – мы снова оказались в гостиной, оттуда он вошел в соседнюю дверь; я счел нужным остаться и не заходить, так как все-таки рабочее место, и вряд ли мое появление там будет необходимым.

– Вот, держи, – протянул мне письменные принадлежности дядя. – Я сам думал написать ей, но коль ты хочешь.

– Она просила, как только доберусь, сразу известить ее, тем более, сколько будет идти письмо? Лучше это сделать сразу. – Я развернулся и пошел в комнату. В письме написал о том, что добрался хорошо, и что дядя встретил меня, правда, не особо рад моему приезду или действительно сильно занят. Про автомобиль писать не стал: подумает еще, что выдумал.

Внезапная встреча с обитательницей этой квартиры у меня случилась в гостиной. Она несла воду для цветов, а я как раз читал книгу, сидя на диване. Подняв глаза, я увидел женщину лет тридцати, в переднике и собранными в пучок волосами. Я не сразу понял, кто она, и просто наблюдал за тем, как женщина поливает цветы. Мама ничего не рассказывала о дяде: я не знал, есть ли у него семья, и поначалу принял ее за супругу Василь Николаевича.

– Как Вы меня напугали! – вздрогнула женщина, когда оторвала взгляд от только что политых цветов. У женщины был легкий польский акцент.

– Прошу прощения, – сказал я и встал, чтобы поздороваться. – Клим, – и протянул руку.

– Руся, – сказала женщина и пожала руку.

– Вы, стало быть, супруга Василь Николаевича?

– Что Вы?! – удивилась женщина. – Я выполняю работу по дому, только и всего.

– Простите, не знал.

– А Вы, стало быть, тот молодой человек… – сказала она и внимательно посмотрела на меня.

– Да, племянник.

– А-а-а, – протянула она. – Может, Вам сделать чай? Вы с дороги?

– Да, спасибо, я не откажусь, – женщина ушла, а я так и остался стоять.

В квартире Василь Николаевича постоянно звонил телефон. Так как аппарата у него было два, то я слышал лишь звонки, а затем где-то там, в своем кабинете, он снимал трубку, звонки прекращались, и из-за зарытых дверей слышался голос хозяина квартиры. Он говорил громко, даже ругался с кем-то, но о чем он говорил – было непонятно, да я особенно и не прислушивался. Руся принесла чай, а сама принялась вытирать пыль. Я сделал глоток и поставил на стол.

– Красивые цветы, – сказал я.

– Да, Василь Николаевич их любит, но времени, чтобы ухаживать за ними, у него нет. Сейчас как раз на дачу уезжаем, придется каждый второй день сюда приезжать.

– Вы уезжаете? – спросил я.

– Да, Василь Николаевич в это время всегда открывает дачный сезон, вот и оставляет квартиру как есть, а за цветами нужен уход. Приходится на два дома успевать.

Затем в дверь позвонили, Руся оставила свое занятие и поспешила открыть.

– У себя? – спросил мужской голос из коридора.

– В кабинете, – ответила Руся. Послышались шаги, затем в комнату вошел молодой офицер. Он, не останавливаясь, кивнул мне и, подойдя к кабинету, постучал.

– Войдите, – крикнул Василь Николаевич, и офицер скрылся за дверью. Затем Руся принесла им поднос с чашками и графином, а выйдя из кабинета, остановилась посреди гостиной.

– Кто это? – спросил я. Но Руся лишь отрицательно покачала головой и, ничего не сказав, ушла на кухню.

Василь Николаевич и его гость появились в гостиной лишь под вечер. Руся накрыла на стол и пригласила всех. Мы сели ужинать.

– Товарищ Гриневский, – обратился к дяде офицер. На вид ему было лет двадцать пять, но в каждом его движении чувствовалась армейская выправка: спину держал ровно, движения были четкими, ел мало, больше пил. Поперек правой брови, ближе к виску, был небольшой шрам. Он напоминал мне поручика с картинок или молодого юнкера. – Машина за Вами прибудет завтра во второй половине дня: подать на Лубянку или из дома выезжаете?

– Из дома мне нужно взять вещи и забрать племянника. Кстати, познакомьтесь, это мой племянник, Клим, а это, – он указал на офицера, – товарищ Герман Щенкевич.

Офицер посмотрел на меня, а затем встал и протянул мне руку. Я пожал ее в ответ.

– Кабинет уже готов? – спросил дядя.

– Готов, товарищ Гриневский. Я лично проверил, все готово.

– Ну, хорошо. Спасибо Вам, Руся, – обратился он к стоявшей у Германа за спиной женщине, та кивнула и принялась убирать со стола. Василь Петрович и Герман ушли обратно в кабинет, а я направился в комнату: уж больно хотелось спать. Готовясь ко сну, я услышал разговор из кабинета: комнаты были смежными, и было хорошо слышно, о чем они беседуют; я не придавал их разговору никакого значения, пока не услышал, что они говорят обо мне:

– Я думал, что Клим будет старше? Вы уверены, товарищ Гриневский?

– Уверен – не был бы уверен, не привез бы его в свой дом. Завтра выезжаем на дачу, а там у нас времени до среды. Подготовь там, чтобы все было как надо, а с племянником я поговорю.

– Не согласится, – и Герман вздохнул.

– А этим уже позволь заняться мне.