Читать книгу REHAB - Григорий Карянов - Страница 4

Русланов докурил папиросу.

– А такие фамилии как Щенкевич, Шнираль – Вам тоже не знакомы?

– Впервые слышу.

– Где Вы работали в Москве?

– Чистил обувь у вокзала, продавал газеты.

– Как оказались здесь? – неожиданно спросил Русланов.

– Был арестован по доносу и отправлен в лечебницу.

– Вы признаете себя больным? Человеком, которому требуется лечение?

– Да, – здесь я соврал, но спроси они меня это еще пару месяцев назад, я бы ответил иначе. Другое дело, что мои ответы нисколько не влияли на мое нахождение здесь, но, видимо, Русланов считал меня плохо осведомленным в этом вопросе, поэтому сказал:

– Вы же понимаете, что занимать место в лечебнице более чем странно, если Вы здоровы, – я кивнул. – Вы сказали, что были арестованы по доносу?

– Да, Виктор Степанович Фурсов, мой сосед по квартире. Посмотрите в личном деле, там все это есть.

– Читать я умею, я хочу услышать это от Вас.

– Я Вам говорю, что на меня донес мой сосед, Фурсов.

– И Вас доставили сюда?

– Все верно.

Русланов встал со своего места и, подойдя ко мне, наклонился, опершись одной рукой на спинку моего стула, а другой на стол:

– Если бы мы были сейчас не в больнице, как бы Вы вели себя? А, товарищ Ларин? Ведь мне доподлинно известно, что Вы были знакомы с товарищем Гриневским, который по своим каналам и завербовал Вас к себе. Товарищ Щенкевич – один подчинённых Гриневского Василь Николаевича. Именно он, по нашим данным, и доставил Вас в эту больницу, так? Они сделали Вам предложение, от которого Вы не могли отказаться: Вы ведь приехали из Одессы, где кругом царит голод, думаю, подкупить Вас не составило труда, пообещав Вам и Вашим близким продовольственное обеспечение? Так? – я молчал, а Русланов выпрямился и начал ходить по комнате.

– Вам лучше сотрудничать со следствием по данному делу – сказал он.

– Какому делу?

– Делу о побеге Дмитрия Рощина, – и Русланов ткнул пальцем в стопку бумаг. – Или хотите сказать, что и его фамилия Вам незнакома?

– Все так, – сказал я, продолжая смотреть на стопки бумаг.

В этот момент в дверь постучали, Русланов выпрямился и крикнул, чтобы вошли. На пороге появился Борис Александрович.

– Как Вы и просили, медицинская карта Дмитрия Александровича Рощина, позвольте, – и, не делая больше и шага, он вытянул руку с зажатой в ней папкой.

– Возьми, – сказал он одному из своих подчиненных, и тот в два счета оказался уже около главврача, забрал папку и положил на стол, а затем вернулся на свое место и замер, словно и не сходил со своего места.

– Что-нибудь еще? – Русланов нахмурил брови и посмотрел на Бориса Александровича.

– Думаю, что все.

– Хорошо, тогда можете быть свободны.

После этих слов главврач с грустью посмотрел на меня и вышел из помещения, заперев за собой дверь.

Утром, выйдя в гостиную, я обнаружил собранные чемоданы, стоявшие у стола. Вся мебель в доме, кроме двух стульев, была убрана в чехлы.

– Садись за стол, сейчас подам завтрак, – сказала Руся, вынося из кабинета две небольшие коробки.

– Может, Вам помочь? – спросил я.

– Спасибо, мне не тяжело, – сказала женщина и поставила их на пол. Зазвонил телефон, она подошла к аппарату и сняла трубку:

– Квартира Гриневского. Нет, товарища Гриневского сейчас нет и сегодня не будет, звоните вечером за город. Да, номер знаете? Хорошо. – Она положила трубку.

– И так каждый год?

– Что именно?

– Дядя ездит с места на место?

– Василь Николаевич работает без выходных, а об отпуске и говорить нечего, вот и выезжает на природу, чуть снег сойдет.

– Скажите, Руся, а тот офицер, что вчера приходил – он кто?

– Товарищ Щенкевич? Он работает с Василь Николаевичем.

– А чем он занимается?

– Этого я тебе сказать не могу. Мне вообще не положено с тобой вести беседы.

Ближе к обеду приехал Василь Николаевич, он распорядился загрузить вещи в машину, и мы втроем с чемоданами и коробками спустились вниз. Служебная машина стояла уже около входа. Несколько коробок не поместилось в багаж, и нам пришлось поставить их в салон.

– Ну все, можно ехать, – сказал Василь Николаевич водителю, и тот завел мотор. Мы выехали из двора и понеслись по улицам города. С собой я взял книгу, но так к ней и не притронулся во время поездки. Василь Николаевич и Руся ехали молча, и мне становилось неудобно от этого молчания.

– А где находится дача? – спросил я.

– Тут недалеко, в поселке Малые просеки, там прекрасная сосновая роща, – ответил дядя. – Руся, как приедем, растопи камин в моем кабинете, затем принимайся к обеду.

– Хорошо, Василь Николаевич, – женщина кивнула.

– А то я с самого утра ничего не ел, а еще работать нужно. Клим, я надеюсь, ты-то хоть позавтракал?

– Да, Руся приготовила, – и он одобрительно кивнул. С самой первой встречи у вокзала я все ждал, когда он обратится ко мне с расспросами по поводу мамы, про жизнь в Одессе, про наш дом, но ничего этого не было, никакого намека на то, что ему было интересно хоть что-то связывающее нас как родственников. Он был человеком занятым, на висках уже проблескивала седина, лицо покрыли глубокие морщины. Он много курил, пока мы ехали, и все смотрел на часы.

В половине четвертого где-то в лесной местности машина остановилась. Мотор отказывался заводиться, как бы над ним ни колдовал водитель.

– Ну что там еще? – выглянул из окна Василь Николаевич.

– Товарищ Гриневский, сейчас починим, – выпалил тот.

Василь Николаевич вышел из машины и подошел к водителю.

– Этим нужно было заниматься вчера, а не сейчас! Почему машина не готова, я спрашиваю?

– Так товарищ Гриневский, работала ведь! Исправна была!

– Вижу я, как она была исправна, раз застряли неизвестно где! Бардак! – и Василь Николаевич достал из портсигара новую папиросу и закурил. Он расхаживал взад-вперед и постоянно повторял: «Бардак!»

– Щенкевич тебе когда сказал машину сделать? – набросился он снова на водителя.

– За неделю, – ответил водитель.

– Да что ты встал? Чини давай! «За неделю!», – и сплюнул.

Все то время, пока Василь Николаевич ругался с водителем, Руся сидела спокойная, даже не обернулась ни разу в их сторону. Она смотрела в окно и думала о чем-то своем, должно быть, привыкла к характеру дяди.

– Товарищ Гриневский, подтолкнуть бы надо, – сказал водитель.

– Так толкай! Коль надо! – отрезал дядя.

– Так как же это? Мне нужно, чтобы сзади кто-нибудь подтолкнул, – растерялся водитель.

– Ишь ты! Предлагаешь мне машину толкать? Как фамилия?! – грозно закричал Василь Николаевич.

– Виноват, товарищ Гриневский!

– Виноват – твоя фамилия? Оно и видно! Как фамилия, я спрашиваю?

– Ларин, сержант Ларин! – ответил водитель.

– Так и запишем, – сказал дядя, и, взяв папиросу зубами, он достал блокнот и что-то туда записал. Водитель побледнел, и на лице выступили капли пота.

– Давайте я, – я вышел из машины и подошел к капоту, где стоял дядя.

– Чего ты? – удивился Василь Николаевич.

– Подтолкну, – ответил я.

– Сидел бы лучше в машине, – отрезал дядя и отвернулся.

– Да я серьезно. Как видно, если не подтолкнем, то и не поедем, – вздохнул я. Дядя внимательно на меня посмотрел, а затем кивнул водителю.

– Не поедем?

– Не поедем!

– Ну ладно, черт с Вами, толкай, – и он похлопал меня по плечу. Я обошел автомобиль и стал ждать сигнала.

– Давай! – крикнул водитель, и я со всей силы уперся в автомобиль плечом и руками. Машина сдвинулась с места. Я напрягся еще сильнее и, ногами упершись в землю, толкнул автомобиль – он сдвинулся с места, что позволило мне сделать пару шагов; дальше стало легче: то ли мы с горы съезжали, то ли по инерции все пошло, но я начал бежать, толкая перед собой автомобиль. В какой-то момент мотор, отказывавшийся заводиться, выдал пару хлопков и завелся.

– Все! – крикнул водитель, и я остановился. По дороге шел дядя, улыбался.

– Гляди, какой у меня племянник! – обратился он к вышедшему из кабины водителю.

– Так точно, товарищ Гриневский.

– Я уж думал, вовсе ни на что не годен, а оказывается, сил тебе не занимать, – и похлопал меня по плечу.

– Да что уж там, – мне даже стало неудобно от его похвалы.

Мы двинулись дальше, оставляя за собой лес. Через пару сотен метров мы выехали на дорогу и понеслись наперегонки с ветром.

– А ты чем вообще занимаешься? Уж не спортсмен ли? – спросил у меня дядя.

– Никак нет, – отчего-то по-армейски ответил я.

– А кто же тогда?

– Вообще я стихи пишу, – сказал я.

– Стихи! – вытаращил глаза дядя. – Стало быть, поэт?

– Да нет, поэт это Маяковский, Есенин, Гумилёв, а я просто стихи пишу, – сказал я без ложной скромности.

– Ну что ж, доедем до дачи, там вечером за самоваром ты мне что-нибудь и прочтешь? Идет? – спросил дядя.

– Договорились, – и, согласившись на это, я начал нервничать и всю дорогу думал, что бы ему прочесть, чтоб не стыдно было.

Уже под вечер, когда солнце скрывалась за горизонтом, окрасив небо розовыми красками с желтыми отблесками, мы въехали в ворота участка. Их открыл один из военных, что стоял в постовой будке и был кем-то вроде сторожа. Мы проехали чуть вперед, а затем остановились возле военного, открывшего ворота. Дядя опустил стекло и обратился к нему:

– Как служба?

– Не жалуюсь, товарищ Гриневский, – ответил тот.

– На вот, держи, – и протянул ему три папиросы из портсигара.

– Благодарю, товарищ Гриневский, – и солдат заулыбался.

Я вышел из автомобиля, стоило ему только заглушить мотор. Дом был большой, двухэтажный, с крыльцом, колоннами. В самом доме уже горел свет, двери были распахнуты. Здесь же стоял чей-то автомобиль. В дверях показался вчерашний офицер, Щенкевич, в сопровождении двух солдат.

– Что-то Вы долго, товарищ Гриневский, – сказал он, здороваясь с дядей.

– Сломались по дороге, хорошо Клим с нами ехал, а то так бы в лесу и ночевали.

– Ну, с этим мы разберемся, будьте уверены, – сквозь зубы проговорил Щенкевич, смотря на водителя. – Так, вы двое, достаньте багаж и несите в дом, – скомандовал офицер двоим солдатам.

– Есть, – ответили они и направились к машине.

Дядя с офицером пошли в дом, Руся сразу же направилась к поленнице, а я решил осмотреть двор. Здесь и правда было хорошо: воздух свежий, большая территория, огороженная забором, чуть поодаль стоял амбар, из него раздавались звуки пилы, а рядом с амбаром аккуратно были сложены стволы деревьев, предназначавшиеся для пилорамы. Ко мне подбежала собака, дворняжка, черная с белой грудкой и белыми лапками. Она лизнула мне руку, и я потрепал ее по голове. Вместе с ней мы дошли до амбара, затем повернули обратно, но пошли уже другой дорогой. Там, на вымощенном камнями пяточке, стояли скамейки буквой «П», а посередине – с тол. С одной стороны в землю была вкопана плетеная изгородь, по которой вился еще не зацветший плющ. Я сел на скамейку, собака легла у моих ног, но затем то ли что-то услышала, то ли увидела, и побежала со всех ног к дому. С этой стороны, с торца, дом тоже был обвит плющом, что, наверное, было очень красиво летом, а сейчас выглядело печально. Из трубы дома повалил дым – должно быть, это Руся растопила камин, и дядя с Щенкевичем засели в кабинете.

Уже в доме Руся показала мне комнату на втором этаже, с небольшим балконом, над самым крыльцом. Аркообразное окно от самого потолка и до пола создавало ощущение простора, и казалось, что балкон является продолжением комнаты. На стенах были развешаны картины, написанные маслом и вставленные в большие, тяжелые рамки. Кровать была небольшая, в углу стоял камин, выложенный плиткой и расписанный синей краской под гжель. Помимо этого был письменный стол, вешалка у дверей и большое, но мутное зеркало. Меня мало волновало убранство в доме, так как для меня было главное – это крыша над головой и кусок хлеба на ужин. В половине седьмого состоялся ужин в большом зале на первом этаже. Зал был полностью обит деревом, а над камином висела картина неизвестной мне женщины, которая сидела на диване и с грустью смотрела на художника, который ее рисовал. Теперь же с этой грустью она смотрела на нас, сидевших за этим столом, отчего аппетит пропадал под ее пристальным взглядом. Разделавшись с ужином, Василь Николаевич, Герман и я пошли на улицу; здесь справа стояли плетеные кресла, а посередине домиком были сложены дрова для костра. Позади кресел, на небольшом столе, блестел самовар, отражавший свет, падающий из окна.

– Топил самовар? – обратился ко мне Герман.

– Нет, – ответил я.

– Давай покажу, – тот снял свой китель, сбросил подтяжки и, поправив волосы назад, взял топор. – Смотри, чтобы растопить самовар, сначала рубишь полено на мелкие щепки, затем можно покрупнее, вот так, – и он стал рубить на куски побольше. – Дальше можно совсем большие, главное смотри, чтоб в трубу пролезли, и особо много лучше не забивать, а то потухнет.

– А труба на что? – возмутился дядя.

– Это Вы, Василь Николаевич, всегда на трубу надеетесь, а нужно, чтобы и без трубы все горело, – отвлекся он на подошедшего к нам дядю. – Не слушай, Клим, своего дядьку – плохому научит.

– Да как так «не слушай»? Что ж это, я своего племянника плохому учить стану. А, товарищ Щенкевич?

За ужином мы пили коньяк, и теперь, с легкой душой и без всякой агрессии, они перешучивались таким образом. Дядя относился к Герману очень хорошо, чего не скажешь о водителе, которому теперь за поломку на дороге грозил суровый выговор или еще чего похуже.

Мы поставили самовар, затем развели костер и сели пить чай. Чай пил только я – дядя и Герман продолжали пить коньяк. Затем из дома к нам вышла Руся.

– Не откажите нам в любезности, присоединитесь к нашему костру?

– С удовольствием, – и Руся заняла одно из пустующих кресел рядом с дядей.

– Мне помнится, кто-то обещал стихи свои прочесть, – задумчиво проговорил Василь Николаевич, и все втроем обратили взор на меня.

– Хорошо, коль обещал Вам, – я встал со своего кресла и поставил чашку на столик, что рядом с самоваром:

Бросает из года в год горстью ржавых гвоздей,

Списанных при строительстве, как на покой стариков,

Размашистыми ударами бью по спинам людей,

Строим Великое наше, невзирая на опыт веков.

Плетью покроют спины, шестеренки устанут крутить,

Механизм, что буквами красными над изголовьем висит:

«Марксизм. Ленинизм. Сталинизм!» и по-другому не быть,

Мельница мелит зерно, ветер крылья ее будет крутить!

– Мда, – только и всего сказал дядя и налил себе коньяка в стакан. Герман провел тыльной стороной по лбу и вздохнул надув щеки. Я сел на свое место, всматриваясь в огонь, а затем перевел взгляд на Русю. Она сидела молча, смотрела на пламя. На плечи был накинут платок, волосы распущены и положены на правое плечо. В ее глазах блестели огоньки. «Чисто ведьма», – подумал я. В этот момент она перевела на меня взгляд, улыбнулась, а затем встала и ушла.

– Не в духе что-то сегодня, – сказал Герман, провожая женщину взглядом.

– Вернется, – спокойно ответил дядя.

– Сколько она у тебя?

– Да как жена умерла, так и нанял ее. Помнишь, раньше, всегда втроем сидели здесь?

– Как забыть? Уже лет пять, вроде?

– Так и есть, пять лет как, – дядя закурил.

– А песни какие пела у костра, – сказал Герман задумчиво.

– О-о-о, – протянул дядя. – Я все песни Румянцевой в ее исполнении любил, а теперь слушать не могу.

– Так хорошие песни-то?

– Да не в песнях дело, память все, – и он постучал пальцем по голове.

Они замолчали, предаваясь, видимо, воспоминаниям, а я пил чай и наблюдал за искрами, взмывающими ввысь. Руся вернулась со стопкой теплых, шерстяных одеял и раздала их нам.

– Ну, Вы, Руся, просто читаете мои мысли, – сказал Василь Николаевич.

– Я Вам еще взяла из погреба, – и протянула ему бутылку с коньяком. – Вы завтра на службу не едите?

– Нет, что Вы? Когда я в первый же день на службу выходил? Мне и отдохнуть нужно, да и в кабинете с бумагами разобраться – справятся без меня. Правильно я говорю, Герман?

– Все так, товарищ Гриневский, – кивнул тот.

– Клим, как тебе здесь? – спросил меня Герман.

– Хорошо, – и я потянулся.

– Это пока хорошо, потом комары пойдут, уже не так сладко будет, – засмеялся Герман.

– Это да, комары у нас знаешь какие, ух! – и дядя засмеялся тоже.

– Руся, завтра в город поедешь, я машину распорядился утром прислать. Купишь там по списку, на почту зайди обязательно.

– Я думала, своим ходом, – ответила женщина.

– На телеге из деревни? Да ты полдня туда ехать будешь. Возражения не принимаю, управишься утром – и обратно, к обеду поспеешь.

– Хорошо, Василь Николаевич, – и снова замолчала.

Позже, когда подали машину для Германа и он уехал, мы сидели у потухающего костра, и дядя сказал:

– Клим, у меня к тебе будет разговор.

– Так, – я отставил чашку с чаем, которого хватило разве что на глоток.

– Ты должен мне помочь в одном деле. Конечно, я надеялся, что ты будешь чуть старше и физически крепче, – он внимательно смотрел на меня, – но то, как ты проявил себя сегодня, меня убедило в том, что ты подойдешь для этого дела.

– Что за дело?

– Понимаешь, здесь недалеко есть больница, в ней лежит один человек, которому там не место, – он посмотрел по сторонам. – Нужно забрать его оттуда.

– То есть, что значит «забрать»? – не понимал я.

– Как ты можешь видеть, я – человек, который занимает далеко не последнее место в этой стране, но даже при всем своем влиянии я не могу помочь этому человеку. Как бы я ни старался, какие бы связи ни поднимал – это просто невозможно, пока я здесь, а он там, – Василь Николаевич закурил и откинулся на спинку кресла.

– И что же нужно сделать? – полюбопытствовал я. – Чем я смогу помочь этому человеку?

– Тебе нужно будет лечь в эту больницу. Это я устрою, проблем быть не должно, а затем ты встретишь там нашего человека, засланного туда заранее, и вместе – ты, твой напарник и наш товарищ – должны будете сбежать, – все сказанное дядей было похоже на бред. Я даже на минуту задумался, а не проверка ли это? Может, он специально завел этот разговор, чтобы посмотреть, смогу ли я решиться на столь отчаянный поступок. Тем не менее мне было совершенно ничего не понятно, кроме того, что нужно выкрасть больного из отделения больницы.

– А что это за человек? Почему он там находится? – спросил я, допивая остатки чая. Затем дядя жестом попросил подать ему мою чашку и налил в нее коньяк.

– Пей, – сказал он, и я сделал глоток. Алкоголь пламенем объял мое горло и огнем пронесся по желудку, после чего я почувствовал приятную легкость. – Тот человек был доставлен в ту самую больницу по случайности: типичная для бюрократического режима оплошность. На самом высоком уровне каким-то образом его имя попало не в тот список, за ним приехали, отправили на лечение. Так как по всем документам ему положено лечение, заверенное всеми инстанциями, то даже я при своем положении не могу прыгнуть выше головы и, обойдя все подписи и печати, вызволить человека. Его зовут Дмитрий Аристархович Рощин, он, кстати сказать, тоже поэт, как и ты, – сказал дядя и вздохнул.

– А почему он сам оттуда не сбежит? – пытался понять я. – Или пускай доказывает, что здоров. Неужели врачи не видят, что человеку не нужно лечение и что он попал туда по ошибке?

– Ты, конечно, плохо понимаешь всю ту силу, которая забросила его туда. Ни один врач из этой лечебницы не пойдет против заверенных документов свыше. А есть у человека заболевание или нет – там мало кого волнует. Вот они и лечат его, давно лечат. Именно поэтому он и не может оттуда сбежать – не в состоянии.

– Это похлеще страшных сказок на ночь будет. Человек словно в тюрьму попал за несовершенное преступление.

– Где-то ты прав, но это, в отличие от сказок, совсем реальная история, и нужно помочь этому человеку. Он, скажем так, недееспособен.

– Не ходит? – удивился я.

– Нет, почему же? Ходит, только молчит и потерял всякую веру на освобождение оттуда. Больница эта закрытого типа, свидания с больными запрещены. Я посылал запрос о его состоянии – это все, что я могу сделать, так вот, они и ответили, что состояние больного плохое. Он молчит, почти ничего не есть и, видимо, плохо понимает, что он там делает.

– А кто он Вам, этот Дмитрий Рощин? Он Ваш родственник?

– Нет, один товарищ, хороший знакомый.

– А тот, другой товарищ, который туда был доставлен, чтобы совершить побег, тоже не может выбраться?

– Нет, с ним все гораздо проще: он знает, зачем он там и почему, он хорошо обучен и твердо держится. Товарища этого зовут Василий Климов, он из наших. Молодой парень, имеет все необходимые инструкции.

– Кем обучен? – спросил я.

– В военном ведомстве обучен, этого будет достаточно?

– Пожалуй. Но а моя роль какая во всем этом? Просто помочь?

– Да, нужно просто помочь товарищу Климову доставить сюда Рощина. Соответственно, самим вернуться тоже целыми и невредимыми.

– А если я откажусь? – спросил я.

– Видишь ли, в чем дело? Ты можешь отказаться, но подумай сам: если ты откажешься мне помочь, я, конечно, не выгоню тебя из дома – так родственники не поступают, но какие же мы с тобой после этого родственники, если ты мне не хочешь помочь? Зная ваше бедственное состояние, я сделал все по совести, предложил свою помощь, свой дом, еду и взамен прошу об одной услуге, которая никоим образом не навредит тебе.

Конечно, вся эта история очень пугала своими тайнами и своей недосказанностью. Мне хотелось оставить все и уехать обратно, но куда? Куда я поеду, когда кругом голод? Моей матери не нужен лишний рот, когда себя прокормить становится с каждым днем все сложнее. Я понял, что выбора у меня нет и что я могу принести какую-то пользу своему дяде и всей семье, тем самым не стыдиться сидеть с дядей за одним столом и чувствовать себя нахлебником. Эта авантюра мне даже начинала нравиться, ровно настолько же, насколько и пугала меня.

– Я согласен, – сказал я.

– Буду очень тебе благодарен, мальчик мой. Завтра я покажу тебе фотографии Климова, чтобы ты знал, кого тебе искать, а заодно и Рощина.