Читать книгу Натурщица Коллонтай - Григорий Ряжский - Страница 5

Бабушка, Шуринька, бабулечка, это опять пишу тебе я, твоя Шуранька, если ты ещё помнишь, что я у тебя есть на этом свете.

Не знаю, что и думать, потому что всё это время почти каждый день я надеялась и ждала, что уже вот-вот – и почтальон наш бросит в ящик приятную для меня весточку про твою жизнь и про твоё самочувствие.

Мы тут с мамой подсчитали, и получается, что тебе в этом году 78. Не знаю, правда, «уже» 78 или только «всего ещё» 78. С одной стороны, это немалое количество лет, конечно, и некоторых людей к этому возрасту уже давно нет в живых. Но если посмотреть на это по-другому, с исторической точки зрения, то для тех событий, в которых ты участвовала сама по себе, даже без помощи кого-либо из соратников, а только в силу твоей необыкновенной натуры и твоего выдающегося ума, такие твои года могут считаться не к закату, а приближающимися только к середине знаменитой жизни. Наверное, я неловко как-то обозначила свою мысль, но просто мне хочется, чтобы ты жила как можно дольше, и тогда, наверно, ты сумеешь собраться с силами и преодолеть сомнения насчёт того, что я это пишу тебе свои письма или не я.

Подумала недавно, что наверняка имеется то, про что я забыла совершенно. Про то – кто ты есть для нашего правительства и для всего нашего народа. Про важность твоей личности для всей истории образования и развития Советского Союза. Сколько ты, наверно, знаешь разных тайн про мировое революционное движение и про глав отдельных недружественных к нам государств. Как же я раньше такой простой вещи не поняла!

Тебя охраняют, Шуринька? И не дают делать всё, что твоей душе угодно, да? Ты, наверно, мучаешься, что закон наш не позволяет тебе войти в соприкосновение со всеми, кто может прикоснуться через тебя к государственным тайнам и секретам.

Угадала?

Ты просто объясни им, что я твоя внучка, самая обычная, законная, родная, кровная, и что пускай не будет у них никакого страха насчёт наших с тобой родственных отношений.

Весь круг нашей семьи – это проверенная временем мама, которая так же, как и ты, уже работала в стане врага.

Это наградной воин-фронтовик, инвалид по ранению и давно уже художественный сотрудник Строгановского института Павел Андреевич, мой фактический отчим.

И это я сама, комсомолка и выпускница московской школы без троек.

Пятёрок тоже нет ни одной, кроме физкультуры, врать тебе не стану, но зато остальные четвёрки – крепкие и настоящие, несмотря на нашу с тобой родственность.

Так вот, про школу, бабушка.

Всё! Нету её больше, вообще, и не могу сказать, что такие изменения в моей жизни сильно меня расстраивают. Кроме одной вещи. Училку ту, географичку – помнишь, молодую, которая тебя не признала вместе со мной? – съели потом без масла, директриса с завучихой на пару. С меня всё началось, а закончилось, что она забеременела от неизвестного и не хотела признаться, кто отец её надутого живота. В общем, с позором ушла и со слезами, я сама видела, как она в туалете школьном ревела и кулаком себя размазывала. Мама тоже всегда кулаком, но это другое, а там другое.

Так вот, огорчает, что не могла я как следует насладить себя её бесчестьем, не успела, потому что уже был выпускной вечер, а потом мы разбежались все кто куда. Но это так, к слову, вообще-то чёрт с ней, с дурой этой необразованной по части истории нашей Родины и подготовки Октябрьской революции: за что виновата – на то и напоролась.

И знаешь, чуть-чуть, как ни странно, стало мне легче после избавления от учёбы этой надоедной, от того, что теперь не так часто придётся надувать щёки, что я твоя внучка, а ты моя бабушка. Я это не в том смысле, что за этим между нами ничего не стоит, а просто я всё время не хотела, чтобы выяснилось, что ты где-то там, в отдалении от меня, и мы пока даже не успели ни разу с тобой повидаться.

Есть и другая причина – теперь маме не понадобится так упираться по работе на галошке своей и зарабатывать по две смены, чтобы я выглядела даже не вровень с другими девочками, а и получше, понарядней. А как было иначе, раз я такая знаменитая внучка в силу тебя?

Да и Паша теперь уже второй как год копейку в дом несёт, не большую, но зато постоянную, выстраданную – выстоянную или высиженную. Это я так опять шучу про него, ты же знаешь, какая у него работа, не забыла?

Правильно, натурщик. И главное дело, именно на него спрос самый что ни на есть повышенный. От начальных студентов до самых больших мастеров кисти и глины.

Он меня брал. И я ходила, еще с того года.

Смотрела.

Он договаривался, и меня пускали. Я сидела себе в уголку, и он сидел или облокачивался. Только я могла вертеться по-всякому, а он ни-ни, как истукан каменный, – ни колыхнись, ничего. Я просто поражаюсь его такому интересному свойству – уметь приказать себе стать куклой, неподвижной глыбой, матёрым человечищем, как твой партийный товарищ Владимир Ильич Ленин называл великого Льва Толстого, да?

Это при тебе было его такое сравнение писателя с камнем, не помнишь?

Расскажи мне, кстати, кого он ещё и с кем сличал, когда напишешь свой ответ, ладно? Потому что вдруг выплывет такая неожиданность, которой нет ни в одном учебнике, а только может образоваться из живых воспоминаний, и это всегда любопытно и лестно узнать самой первой, ещё до любых историков и прочих биографов.

Так вот, про Пашу опять, про его нелёгкий и благородный труд. Четыре часа без перерыва. Потом перерыв, чай, сахар. И ещё два с половиной. Это при мне, лично считала. А без меня бывало, что четыре и ещё четыре, так сам он говорит. Да и приходит не рано с позирований. Мама просто бесится, но старается виду не подать. Встречает, кормит, всё такое, улыбку давит, пережимая себе глаза, вижу ведь.

Тоже напрашивается туда. Со мной, без меня – как пустят, так и согласна. Но у неё чаще по галошке не получается – по времени не сходится, и сам он против, Паша. Я, честно говоря, не понимаю, Шуринька, чего она с ума сходит: они всё так же, как и раньше, сцепляются по ночам и пыхтят почти без переменки, только теперь меня уже из пушки не разбудишь – привыкла к пыхам этим и стонам и перестала реагировать на такую обыденную семейную привычность. Но мама уверена, что раз голый, то непременно кто-то там есть у него, не может просто не быть у такого натурщика, с подобным запасом мужественных сил и обаянием его непризнанного таланта. Там же не только художники, но и художницы, и чтобы спокойно смотреть на обнажённого мужчину, надо сначала им обладать, ну, овладеть в смысле, а уж потом можно и рисовать. Такая у неё теория, бабушка, и ничего она не может с ней поделать, ни отменить, ни перевести в обычную не проверенную временем гипотезу.

Мы тут с ней поговорили как-то, про всё. Ну и Пашу краем зацепили. Уж очень мама не любит на люди внутреннее своё выносить, даже на меня, на родную свою дочку. Но тут вынесла, не устояла, так, видно, проняла её ревность и отчаянье на тему его работы, что поделилась. Но сначала поинтересовалась, что, мол, девочка я ещё или уже было у меня.

Я смутилась немного, потому что раньше мы с ней про такое вообще никогда не говорили, отроду между нами не было намёка даже, чтоб закинуть и поинтересоваться тайными подробностями про личные и телесные переживания. Ни с какой стороны: ни от неё ко мне, ни наоборот. Ну это и понятно – мама ведь детдомовская, немного дикая, как была, такой и осталась, без плавных изменений в сторону вольности и зрелости ума. А брак её слишком краткосрочный был, не успел её в люди вывести нормально.

Я же другое дело, я воспитывалась в семье с самого детства, хотя и в неполной, но зато при какой фамилии! Ценишь, Шуринька? Речь ведь о нас тобой, о целом наследном роде Коллонтай, о крови, какая течёт в наших с тобой жилах, о грузе заслуженной славы, которая нависает над нами без нашего на то желания и не разрешает нам вести себя, как все остальные люди. Я бы очень хотела и об этом ещё с тобой поговорить, потому что куда дальше-то? Надо ж определяться, аттестат зрелости на руках и больше пока ничего не светит, Шуринька, а время-то идёт.

Но извини, отвлеклась. Про маму, ещё. И Пашу, про него.

Говорит:

– Солнышко моё, ты в своём уме? Посмотри на меня – где я и где все они: молодые, бойкие, талантливые, как черти, с руками, ногами, с песнями и бутылками, с пленэрами, пейзажами, натюрмортами, с отсутствием запретов друг на друга. На кой хрен кому нужен убогий копеечный натурщик, который без протеза вообще не человек, который даже обнять по-мужицки не сумеет, ежели чего! Я ж для них реликтовый экземпляр, уродец, инвалид, решивший просто не коптить небо в коммуналке, а продать своё уродство в обмен на минимальный тариф. Я ведь им интересен лишь для античного сюжета, особенно где калеки требуются и юродивые. Ты чего?

Она:

– Эти сволочи просто не знают ещё, что такое настоящий мужчина. Что это такое есть, когда женщина обмирает и проваливается в пропасть, и летит туда, не желая долететь до дна, потому что таких, кто её туда отправит, на свете раз-два и обчёлся. А когда узнают, поздно будет, вот посмотришь. Одни набалуются, другие натешатся, и все тебя позабудут. По пейзажам своим поедут с ногами и руками этими, с песнями своими и бутылками. А я не желаю, не хочу, чтобы они тобой пользовались по-всякому. Или уже попользовались?

И смотрит на него прожигающее. А у самой слёзы собираются, везде, даже из ушей, кажется, сейчас брызнут.

Ну он, как всегда, в келью, за шкаф. И протезом об паркет – грох! И так до вечера: он там, а она или в уборной плачет, или мусор носит постоянно, будто этот мусор тут же обратно нарастает, как дрожжи.

Интересно, а с папой моим она тоже в пропасть эту летала, как с Пашей, или всё там у них было по-другому, потому что в Швеции? Ты как про это думаешь, Шуринька? Я ведь даже лица его не видала, не то что фигуру и всю остальную мужскую стать. Это ведь ненормально, не находишь?

Ладно, проехали.

Короче, про меня, про разговор наш с мамой насчёт девственности продолжаю.

Говорю:

– Нет, не было пока, не пробовала. А чего – надо уже?

Она аж зашлась вся. Не смей, говорит, так про себя. С мужиками спать самое последнее дело, я-то знаю.

Я просто рот от удивления раскрыла – как же так, говорю? Это ты про что сейчас такое толкуешь? А как же Паша твой?

Она:

– Я с Пашей не сплю, я с ним живу и люблю.

Я:

– А чего ж ты охаешь каждую ночь как умалишённая?

Она:

– Своим охаю, наверно, не чужим.

Я:

– А ему тогда зачем кровь портишь, если все довольны?

Она:

– Чтоб не сдохнуть. Только ты этого не сумеешь понять. И чтоб сам он не сдох. Так устроена правда жизни. Есть то, что сильнее нас, баб, но нет того, что сильнее мужиков. Знаешь, как в народе говорят – сильный пол слабее слабого в силу слабости сильного пола к нему же. Так-то, дочка.

Как тебе это нравится, бабушка? Лично мне – никак не нравится, хотя я пока никуда не летала, ни до какого дна. Но спрашиваю всё ж таки маму свою, пока она не остыла.

Говорю:

– А разница-то в чём, в пропасть ты летишь, не зная дна, или просто нормальная любовь без истерики?

Она:

– А во всём. И чем дальше, тем страшней будет, что больше не будет. Ясно тебе?

Я:

– А если вообще нет любви никакой, не случилось? Подыхать вхолостую, девственником?

Она:

– Никто не умрёт девственником, не волнуйся, жизнь поимеет всех.

Оп-па! Вот это мама у меня! Просто Пифагор какой-то в греческой бочке из-под маслин. Или кто там жил в ней, не помнишь?

А только всё равно дура, что Пашку мучает, не даёт спокойно позировать и просится туда к нему посмотреть. У нас там обстановка особая, не для нервных, не для ревнивых и не для чокнутых от внутренней муки.

Написала «у нас», и сама себе удивилась, веришь? Как будто бы и я там вместе с ним позирую. Или рисую. Не знаю, а только есть в этом что-то высокое, волнующее, манящее. Особенно если другое никакое не умеешь делать, а хочется и имеешь. Это я про своё тело, бабушка.

Хочешь, расскажу?

Хочешь, знаю.

В общем, оно есть, но только я стала замечать это совсем недавно, в том смысле, что рассматриваю себя и изучаю, сверху и вплоть до пяточек. Вот почему я так страстно мечтаю тебя увидеть, чтобы понять, к чему я приду, к какому результату. Уж очень хочется на себя пожилую поглядеть, уже сейчас, куда меня приведёт моё тело и моё лицо.

Ты не против?

Говорят, по женской линии, от мам к дочкам, переходят бёдра, кожа, зад и пот. Но если по маме эти важные фрагменты ко мне не перешли – это я уже вижу сейчас, и никто меня в этом не разубедит, – то это определённо означает, что себя я могу увидеть, только оказавшись рядом с тобой. Через одно поколение – это научный факт. И это неважно, что ты в возрасте, Шуринька, главное я всё равно смогу оценить, почувствовать само направление, ухватить тенденцию – так говорила наша уволенная за живот географичка.

Теперь – откровенно, и только с тобой, ни для кого ещё, ладно?

Маму свою, твою невестку, я интересной больше не считаю, как бы мне ни было от этого неприятно и не хотелось о таком говорить. Раньше мне казалось, что она красивая, ладная такая и от неё всегда хорошо пахнет. Но потом я поняла, что это запах не женского аромата, а простой родственности, прикипелости ребенка к матери. А как пахнет от женщины, если отбросить тот родовой запах, зависит только от неё самой. Тут, оказывается, так много всего придумано: и кожа сама, и духи, которые нужно на себя, и не абы какие, а похитрей, с подбором. Потом ещё одежда, тоже важно, несмотря что неживое. Если, к примеру, накрахмалено, то свеженько получается, бодро. Но только знаешь, этот дух нужно чуток пригасить, согласна? Отвести крепкость и подмешать туда нежного, ласкового, тихого.

А «Красную Москву» ненавижу.

Мазалась?

Ужас! Разит каким-то приторным, как будто в морковный чай навалили сахару, потом растворили туда же ландрин и бухнули кило пудры. А другие парфюмерии не знаю никакие, только в разных неожиданных местах носом улавливаю по случайности.

Один раз в дом напротив сходила, к академикам, дядя Филимон попросил в квартиру туда передать, что отключают на недолго.

Я пошла, а дверь открыла хозяйка. Ты бы видела это, Шуринька!

Как в кино всё: на голове вуалька, на щеке родинка, как у Любови Орловой в фильме про цирк, а по телу шёлковое, в обтяг, с твёрдыми плечиками, струится и падает к туфелькам. А между ними и краем шёлка – чулочек в ажур.

В театр собирались, кажется, не меньше. Спешили. Но я успела, втянула носом – это я про запахи, про духи и прочее. Вот это было, я понимаю!

Ну всё там – сирень как будто, и словно видишь её, что не белая, а в синеву, в фиолет, в остренькое и порезче белого. А по сирени – утренний туман, вперемешечку, лёгонько, и по травке стелется, по молодой, как у нас в Башкирии была по весне, первая, ближе к озеру росла, её овцы больше другой любили, сразу же срезали под корень.

И главное, не сильно разит этим всем, как от мамы, а едва-едва, словно колыхается вокруг тебя и слабенько долетает, но это, оказывается, ещё сильней действует на нос и на мысли, чем когда бьёт напрямую, с размаху, до щипоты в глазах.

А тут и сам он выходит, хозяин, не старый ещё совсем, но уже солидный, с важными глазами и в костюмане с иголки. А под шеей бабочка, настоящая, чёрная, шёлк в пунцовую полоску. Просто завал, Шуринька, завал!

И благоухает от него. Так же, как от неё, но только мужским, убойным, невероятным. Опять же не в том смысле, что разит, а просто с ног валит необычностью, потустороннестью какой-то, совершенно чуждой всей нашей жизни. И как будто тянет к чему-то, зовёт, чего-то сделать заставляет, совершить, намутить, сама не понимаю.

Это уже одеколон, не духи, но той же пронзительной и одновременно касательно-слабой силы. Там и сухое, и кисленькое, и горьковатое. Упругое такое, мускулистое, но и ласковое, как будто атлетический человек с буграми мышц под тонкой рубашкой прижимает тебя осторожненько-осторожненько к себе, и ты, чуя эту силу, всё же больше склоняешься к взаимности, к нежности, к покою: без опаски, но с трепетом.

Как-то так, в общем, типа того.

Мама бы сказала, сволочи. Не знаю почему, но я именно так почувствовала в тот момент, кожей всей ощутила эти слова её непроизнесённые. А оба они, нет, ничего, вежливо поблагодарили и улыбнулись просто, когда сказала, что отключат их. Нашу конюшню не отключат, а их важный подъезд отрубят от всех удобств на полдня, не меньше. Мама бы ещё сказала, так им и надо, а эти бы так не сказали, хоть и академики или дипломаты – тоже поняла я тогда про них такое, нанюхавшись беспредельно сказочных запахов.

Как ты думаешь, есть тут какая-то связь, или всё это просто плоды моего дурного воображения?

Да, про маму не закончила, про наследство по линии тела.

Так вот, странное дело, казалось бы, ноги у мамы не толстые вовсе, хотя в ляжках и полноватые немного, но всё равно при этом они не соприкасаются и не трутся друг об дружку в самом начале их верха. Это удивительно просто, что ей так повезло с бёдрами. На просвет если посмотреть, есть дыра, малый треугольничек, и это хорошо, нормально. У других вообще никакого просвета нет, всё затянуто ляжками, и это ужасно. Но на этом всё хорошее с её ногами кончается, и начинается всё остальное. А остальное такое: длина ног короче размера гармонии, кривизна линий желает заметного распрямления, щиколотка сделана не в обхват большим и указательным пальцем, а большим и безымянным, и это говорит об излишней толщине её, что нарушает всё ту же Пашину гармонию мироздания.

Теперь про зад, мамин же. В целом он ничего себе, но больше толстый, чем нормальный. Мой, бабушка, совсем не такой, у меня он как два кулачка, крепко сжатые и близко сдвинутые. И из каждой полужопки растёт совершенно прямая нога, с аккуратной коленной чашечкой по пути и малюсеньким обхватом щиколотки. А пальчики как тянучки – пробовала тянучки? Сами ровненькие, а потянешь – кажется, тоже потянутся следом.

Скажи, а у тебя прыщи были? Помнишь, я про чирьи свои писала? Так нет их больше, как и не было никогда, сгладилось всё и пропало. Чуть-чуть веснушек, правда, после них осталось, но Паша сказал, что это, наоборот, трогательно и никому не мешает жить. А кто поумней, так тому ещё и в масть. Так и сказал про них, как про лошадь.

Вот у мамы не было и нет никаких веснушек, но зато кожа на попе шершавая, если потрогать.

В бане было. Как кожура, негладкая, дверь наша так обита дермантином, но ещё сильней. Я в ужасе, но меня успокаивает то, что всё у меня через поколение идёт, в тебя, я уже говорила, и по-другому не хочу чтобы было.

Зато у меня ещё не пахнет под мышкой, вообще. Это, я так поняла, зависит не от чистоты самого тела, а от игры природных биологических явлений. К Филимону нашему, к примеру, просто подойти невозможно на ружейный выстрел – так несёт, что в удушье бросает: что летом, что зимой, что через тулуп, что где и как угодно. Я даже улавливаю эту вонь от него, когда он где-то постоит, а потом уходит оттуда, но успевает испоганить воздух потным следом своим.

А мама, кстати сказать, не страдает этим недостатком, хотя и могла бы.

А вот с Пашей немного иначе. Знаешь, я слышу их запахи оттуда, из кельи, ночью особенно, когда просыпаюсь или ещё не заснула. Он всё же потеет, как мужчина и как мужик, но не противно, а даже немного приятно. Это не кислое и не удушливое, а волнительное и пробивающее насквозь, через нос, а после туда, в середину, вниз, в живот и ещё ниже. Мама всегда утром проветривает дополнительно, когда проснётся, и я, бывает, нос высуну поутру и последний краешек ухватываю от ночного этого облачка, которое так и висит, не колышась, на наших метрах.

Шуринька, а вдруг у тебя остались настоящие духи, похожие на академиков или дипломатов? Оттуда ещё, со времён посла Советского Союза. Я бы откапала немного, если тебе не жалко для меня. Мне даже ночью два раза снилось, что душусь ими и сама превращаюсь в облачко, в пар над бывшей головой, и летаю, летаю, и везде оставляю после себя обалденный дух и благовоние.

Бабушка, если ты мне не ответишь и на это моё письмо, то я обижусь уже окончательно и навсегда. Прошу тебя, не поленись и договорись с кем положено, что со мной тебе можно. А с другими всеми как хочешь, они нам чужие и ненужные, если что.

На этом я снова усердно и ласково обнимаюсь, целуюсь и прощаюсь с тобой. До твоего мне письма, которое придёт, я знаю это точно и верю в это крепко.

Твоя единственная внучка, живущая неподалёку,

Шуранька Коллонтай.

P.S. Ты так, наверно, ни разу и не заквасила кумыс из кефира? Если нет, то очень жалко, он бы тебе хорошо помог для всего и от всякого.