Читать книгу Альманах «Истоки». Выпуск 15 - Группа авторов - Страница 36

Май. Цветение сирени.

Пахнет свежестью земля.

Небо, солнце, свет и тени,

маки, крыши, тополя.

Ранним утром на пленэре,

взяв этюдник и мольберт,

в Буживале и в Аньере

или в Эксе, например,

за фиксацией мгновений,

чтобы только бы успеть

ворох новых впечатлений

на холсте запечатлеть.

Ощутить их в полной мере

поспешим скорей сюда!

Здесь, друзья, в Ла Гренуйере

плещет золотом вода.

Здесь, как музы на Парнасе,

женщины – лови момент!

У мамаши Клэр в запасе

есть кальвадос и абсент.

Ярче день, и небо ближе.

Аржантёй и Пти-Женвиль.

Ведь отсюда до Парижа

лишь каких-то восемь миль.

Полчаса всего лишь тряски.

Рельсы, шпалы, поезда.

Только кисти, только краски.

Только солнце и вода.

Облака глядятся в окна.

Мутной Сены берега.

Ещё влажные полотна

Ренуара и Дега.

Дождинки мелкие секут

лицо и плечи.

Три тысячи шестьсот секунд

до нашей встречи.

До мига, стоить что готов

иных столетий.

До разговора не из слов —

из междометий.

До звона выпавших ключей

на мокрых плитах.

До сердцу милых мелочей,

давно забытых.

До бестолковой суеты

у касс вокзала.

До бесконечного: “А ты?” —

“А ты сказала?”

До нас, скрывающих испуг

и боль в уловках

нетерпеливых этих рук

и губ неловких.

И пусть надсаженный гудок

хрипит протяжно,

ведь всё, что в жизни было до, —

уже не важно.

Дома мелькают, провода

повисли косо.

Бегут по рельсам поезда,

стучат колеса.

Составы скорые идут

дождям переча.

Три тысячи шестьсот секунд

до нашей встречи.

Ты – ткань огня и сумрака стена,

тугих небес натянутые нити,

бездонная ночная пелена

и солнце воспалённое в зените;

доверчивость ресниц и кротость век,

прохлада простыней

и сна прикосновенье,

гуденье пчёл в садах, и первый снег,

и вёсен бесшабашное цветенье;

листвы переплетённой кружева

над головой,

рассветы и закаты;

дремотных трав упругих тетива

и грома отдалённого раскаты;

озноб и грохот проливных дождей

по мостовым, и радуг коромысла

в круговороте безмятежных дней,

исполненных гармонии и смысла.

Ты – кораблей бумажных паруса

в ручьях звенящих,

Фонарей мерцанье,

и утренних трамваев голоса,

и площадей застывшее молчанье.

Ты – даль иной неведомой земли,

плоды её, наполненные соком.

Ты – облако, плывущее вдали

в прозрачном небе, чистом и высоком.

Ты – небо,

в брызгах солнца столько лет

хранящее тепло и гомон птичий.

Ты – стая птиц, летящая на свет.

Ты – жизнь сама.

Не счесть твоих обличий…

Так июльское щедрое солнце куражилось вволю,

что казалось, господство его ещё долго продлится.

На горячий и пыльный державной Москвы Капитолий

триумфатором август въезжал в золотой колеснице.

Опрокинулись дни под ногами возниц неумелых.

Осень ржавит листву, да и то это только начало.

Сотни туч вороных, и гнедых, и каурых, и серых

понеслись над землёй табуном лошадей одичалых.

Разбежались по небу. Ни богу, ни чёрту, ни ветру

ни за что не догнать – ни ответа от них, ни привета.

Осень гончих собак собирает в погоню, но тщетно —

их в уютное стойло уже не загонишь до лета.

Над полями бегут, развевают косматые гривы.

По раскисшим дорогам стучат ретивые копыта.

Это дождь барабанит мне на ухо без перерыва:

ничего не забыто, прости, ничего не забыто.

Никто и ни в чём не виноват.

Как Джотто и Пикассо —

мы в разных системах координат,

шкалах глубин и высот,

где условные Кеплер и Птолемей

неравный ведут отсчёт.

Где линия жизни моя твоей

ни разу не пересечёт.

Сочащиеся сумерки из пор

пустынных улиц. Фонари и те

бессильны в этой схватке. Старый двор

почти неузнаваем в темноте,

заполнившей вселенную на треть,

где кольца дыма и вина глоток —

как средство впасть в анабиоз, и лишь

сощурен глаз, пытаясь рассмотреть

над головой нависший потолок,

фактуру стен и очертанье крыш

на фоне прохудившихся небес,

торгующих дождём из-под полы.

И, шлёпая по лужам, под навес

спешит прохожий. Сдвинуты столы

ночных кафе. И ливень льёт в окно

и превращает в хлябь земную твердь.

Ты с этой непогодой заодно.

И сердце камнем падает на дно

колодца, чьё название – не смерть

ещё, но боль. И за окном темно

как в омуте. И легче умереть.

Произнесу перед Творцом: за свет и краски дня

спасибо матери с отцом, зачали что меня.

Спасибо близким и родным, со мной делившим кров,

что мне глаза не выел дым и жар чужих костров.

Спасибо им, кто уберёг от стали и свинца,

за то, что я узлы дорог распутал до конца.

Чтоб вовремя успеть свернуть от благовидной лжи,

я выбрал самый долгий путь. Он был длинною в жизнь.

Спасибо всем, кто помогал мне этот путь пройти.

Спасибо тем, кто согревал меня на том пути.

И пусть простит меня мой Бог, что, выбившись из сил,

я сделать большего не смог, о главном не спросил.

Но всё, что не успею я, в моей стезе земной,

успеет сделать за меня тот, кто идёт за мной.

Ветер ставни трепал,

и гремели всю ночь водостоки.

Дождь хлестал, словно плетью,

по стёклам, карнизам и крышам.

Всё утихло вдали.

Облака поднимаются выше.

Высыхает асфальт.

Занимается день на востоке.

Шумно лязгает цепью,

тяжёлый вращается ворот.

Продирает глаза,

просыпается каменный город.

Из рассеянной тьмы

проступают деревья и зданья.

Фонари и дома

принимают свои очертанья.

Просыпаются жители города,

сна разрывая объятья.

Из постелей встают,

надевают костюмы и платья.

В ванных комнатах долго стоят,

ловят воду горстями.

Бутерброды на завтрак жуют

пополам с новостями.

Обжигаясь, пьют чай или кофе

и усмиряя зевоту,

торопливо выходят за дверь

и идут на работу.

В отражении мутных витрин,

преломляясь, дрожат силуэты.

Едут в душных вагонах метро,

читают газеты.

Разбегаются, сходятся,

движутся в тесном потоке.

Поднимается пар от земли,

занимается день на востоке.

Там, на небе, взошедшее солнце

дымится оплавленной пулей.

Просыпается город,

гудит потревоженный улей.

Из предместий, из спальных районов,

с задворок, с окраин

громыхают, звенят,

приближаясь, грохочут трамваи.

Мимо тысячи автомобилей

проносятся с воем.

Народившийся день,

как гнойник, наливается зноем.

Он шагает по улицам

в копоти, в краске, в побелке,

по бульварам кипящим,

вращая секундные стрелки,

увлекая прохожих

в толпе, в кутерьме, в круговерти

обреченно крутиться волчком

от рожденья до смерти.

В переулках кривых,

пустырями, глухими дворами,

заблудившийся в прах,

затерявшийся между домами,

где на вымытых окнах

цветы резеды и герани,

где вся жизнь на ладони,

вся жизнь, как в кино на экране.

Ты проходишь, вернувшись сюда

после долгой разлуки,

узнавая знакомые с детства

предметы и звуки.

Ты идёшь,

память прожитых лет

собирая по крохам,

по тропинке,

заросшей крапивой и чертополохом.

Здесь особенный воздух свободы

и запах особый.

Пахнет пылью, духами, бензином,

ванилью и сдобой.

Пахнет липами, солнцем,

кустами цветущей сирени.

Приближается полдень,

короче становятся тени.

Воробьи пролетают над крышами,

и повсеместно

разливается солнце

и падает с неба отвесно.

Пузырится бельё на ветру,

словно парус на рее.

Беспощадное время бежит

всё быстрей и быстрее.

Всё смешалось в погоне и спешке,

в толкучке и давке:

поликлиники, церкви,

пивные ларьки,

бакалейные лавки,

светофоры, проспекты, пассажи,

троллейбусы, скверы,

бани, дворники, дети, собаки,

милиционеры,

ателье, магазины, вокзалы,

музеи, афиши

на фасадах домов,

раскалённые стены и крыши.

Вечереет. Чуть тлеет асфальт,

словно поле сраженья.

Бесконечный поток тормозит,

замедляет движенье.

Ещё несколько тактов – и стихнет

вот-вот уже скоро

шевелящийся, шумный,

большой муравейник,

Содом и Гоморра.

День подводит черту

неизбежной полоской заката.

Бьют на башне часы,

завершается круг циферблата.

Разливаются в воздухе сырость

и запах карболки.

Начинается дождь,

разбивается взгляд на осколки.

Это время дробится

на вехи, эпохи и миги.

Этот день – лишь страница

ещё не дописанной книги.

С глазами

полными слёз,

с осколками

разбитого зеркала

в сердце,

кровоточащем от боли,

сложить

из крохотных льдинок

холодное слово:

ВЕЧНОСТЬ.