Читать книгу Альманах «Истоки». Выпуск 15 - Группа авторов - Страница 37

Артём

Он появился в батальоне зимой, – бесснежной, грязной, дождливой зимой, – с холодными туманами по утрам и ледяными полуденными ветрами. Зимой воевалось спокойно. Полк очень редко выходил на операции. В липкой рыжей грязи увязали даже танки, не говоря уж о прочей боевой технике. Духи тоже предпочитали зимой отдыхать, – горные перевалы заваливало снегом, да и обширные виноградники на склонах, летом превращавшиеся в зелёнку, были белы и непролазны. Зимой было почти мирно. Разве что какой-нибудь шебутной полевой командир бросал свой отряд на дорожный пост. Иногда мина срабатывала под колесом машины, идущей из Баграма в полк с мукой или консервами. Но с летней войной это ни в какое сравнение не шло. Летом везде, – в ущельях и в горах, в старинных глиняных городах и крошечных кишлаках, в благоухающих садах и в виноградниках, – всюду стреляли, всюду рвались мины, сверкали по ночам трассирующие очереди, пылили бесконечные колонны, грохотали батареи, рушились дома и горели хлебные поля. Лето пахло горькой полынью, железом, дымом и кровью. На обочинах дорог угольно чернели сгоревшие машины и лежали облепленные мухами, вздувшиеся мёртвые ослики с белыми глазами. Летом было жарко.

– Ну, а пока стояла зима. Солдаты скучали, считали дни, толстели, делались белее и румянее. И в ту зиму его почему-то перевели к ним из Джабаль-Уссараджа, из 177 полка. Артём. Прозвище, накрепко к нему приклеившееся с первого дня. На самом деле звали его Григорием, это фамилия у него была Артёменко. Нельзя сказать, чтобы Гвоздик с ним подружился. Просто поговорил раз-другой, и оказалось, что тот понимает всё с полуслова. Артём играл на гитаре и пел. Вообще, бренчали на гитарах и пытались петь многие, но почти у всех это получалось плохо. А он здорово пел. Пел Окуджаву, Высоцкого, Галича. Здорово пел, потому что сам сочинял стихи и песни. Иногда он пел свои песни, и это было лучше Окуджавы, лучше Высоцкого и Галича. Потому, что те пели или про давнишнюю, или про мирную, и потому какую-то ненастоящую жизнь. А он писал о самом настоящем, – о пыльных горных дорогах и о чужих глиняных городах, о красной крови на серых камнях, о надежде и о безысходности…

Ранней весной Артём затосковал, и стал настойчиво добиваться перевода в разведроту. Его многие отговаривали, – мол, чем тебе здесь не служба? Хочешь раньше времени в цинк загреметь? Он только отмахивался досадливо: «Ну почему же обязательно в цинк? – И уже всерьёз закипал. – Надо же так! Попасть на войну, и настоящей войны не увидеть!»

Дембеля, – эти загорелые усатые мужчины, – возражали резонно, – мол война, парень, – она везде война.

Но Артём был непреклонен.

И вот однажды, солнечным майским утром, он собрал в вещмешок свои нехитрые солдатские пожитки, взял гитару.

– Ну, бывайте, пацаны! – И перебрался в палатку разведчиков.

Летом разведрота выходила часто. Даже слишком часто. Разведчики надевали штормовки, кроссовки, кеды, – словно обыкновенные туристы, и ночью незаметно выскальзывали из расположения полка. Возвращались дня через два-три, а то и через неделю. Приходили так же внезапно, как и уходили, – пропылённые, обросшие щетиной.

Когда разведрота исчезала, Гвоздик начинал ждать. Часто приходил к их палаткам, чтобы узнать, не вернулись ли? Потом разведчики возвращалась, чумазые и уставшие. Чистили оружие.

Гвоздик вытягивал шею, ещё издали высматривая тонкое горбоносое лицо. Иногда видел его, иногда – нет. Подходил к ребятам: «Ну, пацаны, как дело прошло?» Они: «Нормально!» Или: «Хреново!» И добавляли: а Артём в оружейку пошел, или в баню, или еще куда-нибудь. Гвоздик находил его и неизменно спрашивал:

– Ну что, всё ещё куришь?

– Курю!

– Но ведь Минздрав-то предупреждает!..

– Ну и что? Просто хочу быть человеком. Ведь сказал же один учёный дядя: «Человек – существо двуногое, бескрылое и курящее».

– Ладно, тогда получи подарок из Африки, – Гвоздик протягивал ему пачку сигарет с фильтром, армейский дефицит. Сигареты бывали только советские или болгарские, но уж так повелось у них: подарок из Африки, да подарок из Африки…

Недалеко от землянок первой роты была древняя заброшенная каменоломня, – там солдаты брали мрамор на строительство бань, каптёрок и туалетов. Мрамор был белый, с зелёно-синими разводами. Иногда им удавалось уйти туда. Они устраивались среди облитых солнцем глыб, белых слепящих глыб. Больно было смотреть на искрящийся мрамор. Артём неторопливо перебирал струны, и скорее даже не пел, а просто читал стихи, – чужие и свои. А Гвоздик лежал на горячих камнях, покуривал бесплатную солдатскую сигаретку, и смотрел вниз, – на полк, на дорогу, на далёкие горы Гиндукуша. Говорят, там, – за самыми дальними горами, – уже Пакистан… Говорят, там кедры растут… А чуть в стороне, на западе – горы Искаполь, древние греки, кажется, их так назвали…

Там когда-то воевал Александр Македонский…

Гвоздик лежал на горячих сияющих камнях, смотрел на солнце сквозь белый мраморный осколок с синей изогнутой прожилкой.

– Эх, надо будет потом пожить на берегу какого-нибудь океана, а?

Артём отложил гитару, взял у него прозрачный осколок, поглядел сквозь морскую волну на солнце и согласился после армии пожить на берегу океана.

Разведчики часто выходили в рейды, слишком часто. Разведрота уходила, и Гвоздик каждый день узнавал, не вернулась ли? Потом шёл и ещё издалека видел чёрных ребят в выбеленных солнцем штормовках.

– Привет, пацаны, как дело прошло?

– Нормально, а Артём в палатке.

– Всё куришь? Но ведь Минздрав… Ну, тогда вот тебе подарок из Африки…

– Что-то ты давно ничего своего не пел.

– Не сочиняю, ни черта не получается почему-то… Высоцкий вот был отпетый забулдыга, а как писал! А я еще вроде не совсем отпетый, а – ни черта!

– Или я уже отпетый?..

– Ничего, Артём, ты еще выстрелишь бронебойной песней, так выстрелишь, что все барды в Союзе будут рыдать от зависти…

– Привет, пацаны, как дело прошло?

– Нормально, а Артём в оружейке…

– Привет, как дело прошло?

– Хреново.

– А где Артём?

– Он это… Во дворе санчасти он…

Двор санчасти. Посередине растянут на железных трубах, врытых в землю, драный брезентовый тент. Под тентом три горбатые, мраморно застывшие простыни. Капитан-медик.

– Не суйся, сержант, эй! Не положено.

– Надо, капитан, там мой товарищ.

– Ну, иди тогда…

Гвоздик стащил с лица убитого простыню, посмотрел. Отошёл, вернулся, – словно вспомнил что-то важное. Сунул под простыню пачку сигарет с фильтром. Было жарко, и по простыне бегали крупные зелёные мухи. Гвоздик стоял под солнцем посреди выжженного двора санчасти, а под тентом белели простыни. Двор санчасти медленно описывал круги, плавные круги, а в центре неподвижно белели простыни, мёртвые простыни, мраморные простыни. Двор кружился, кружилась санчасть… Удушливо разило лизолом. Бурым клейким лизолом было вымазано солнце, вонючий лизол грязными потёками растекался по небу, плыл по земле, а по простыням бегали большие зелёные мухи…

Одеяла

Под утро, на бэтээре, гружёном тюками серых солдатских одеял, прикатил круглолицый, улыбчивый лейтенант, – порученец из штаба полка. Всё на порученце было новое: и полевая фуражка, и китель, и скрещённая на спине портупея, – не обмялся ещё лейтенант.

Не успев спуститься с брони, он уже замахал рукой:

– Здорово, летуны! А у меня для вас приказик!..

И такими странными были его мальчишеская весёлость и детское это слово «приказик», – здесь, в предрассветной мгле, возле громоздких тел вертолётов, седых от инея. А сизые из-за выпитого накануне спирта и бесконечной усталости вертолётчики хмуро слушали порученца. – «Приказано осуществить выброску сорока пяти одеял полушерстяных армейских на восточный склон высоты 3292!» – Лейтенанта явно забавлял канцелярский язык «приказика». Он улыбался и прыскал смехом, отчего козырёк новенькой его фуражки трясся над бровями.

Сонные солдаты аэродромной обслуги таскали одеяла в вертушку.

Летуны вяло матерились, курили в кулак. Тягуче сплёвывали на бетон.

– Какой же интересно му…дрец, – немолодой бортмеханик намеренно растянул первый слог, – придумал такую хреновину?

– Да это, пацаны, наш начштаба придумал, – продолжал забавляться порученец. – Первая рота в рейде на трое суток, так чтобы воины не помёрзли, велено сбросить им одеяла. Вот будет номер, пацаны, когда их одеяла сами к ним прилетят!

– Сами, значит… – коренастый приземистый штурман снова сплюнул, и зачем-то растёр плевок ногой. – Сами…