Читать книгу Охотники за новостями - Гуга Лолишвили - Страница 7

В октябре в Тбилиси наступает прохлада.

Пора дождей ещё не пришла. Дни стоят пасмурные и сухие. Созревает хурма – её налитые вяжущей мякотью светло-оранжевые плоды, блестят на скинувших листву деревьях и томят грудь ностальгией по вишне с черешней, по так быстро пробежавшему лету.

Небо становится пронзительно лазурным и чуть подёрнуто лёгкой дымкой. Кажется, что тбилисские птицы в эти дни торопятся пропеть все песни до прихода зимы, они заливаются на все голоса, ускоряют ритм и тогда в их пении явственно слышатся напевы грузинского криманчули, напоминающего тирольский йодль.

Всё вокруг – деревья, кусты, дома затемнены и кажутся, вырезанными из плотного картона, декорациями, установленными на фоне небесной лазури. Воздух приятно холодит после летнего зноя. В эти дни он чище чем обычно, дышится легко и приятно, и тянет подолгу гулять.

Вот бывший музей Ленина, здание которое в смутные дни начала 90-х сначала заняла Партия Национальной Независимости, затем здесь расположился Госсовет Грузии, а потом парламент шеварднадзевского созыва. Сразу за ним гостиница «Иверия», которой тогда ещё только предстояло стать убежищем, сначала для беженцев из Абхазии, а потом для семей потерявших свои дома в результате госпереворота 92-ого года, когда целый район, примыкавший к Дому Правительства, будет разрушен артиллерией оппозиции. Но довольно об этом, тогда ничего этого ещё не случилось.

Пойдём дальше мимо прямоугольного фонтана под гостиницей «Иверия», мимо конной статуи грузинского царя Давида Строителя (этот памятник спустя много лет перенесут на другой конец города в Ахали Дигоми), мимо «Ушей Андропова» – громадного, невнятной формы обелиска, на площади перед которым в советские времена проводили коммунистические демонстрации и парады и впоследствии снесённого – здесь можно перейти улицу, чтобы навестить каменных львов у станции метро Руставели и напиться воды чистой, как сосновая роща и холодной как северный полюс, затем нырнуть в крытый пассаж, где у букиниста можно было купить редкую книгу по смешной, сегодня, советской цене, и, наконец, в финале этого длинного предложения, выйти к круглому зданию государственной филармонии, перед которым раскинула мощные руки зелёная Муза Зевсовна, являюшаяся для тбилисцев, тем же, чем для москвичей памятник А. С. Пушкину – излюбленным местом свиданий. Во времена событий, о которых написано в этой книге влюблённые так и сговаривались: «В 5 вечера я буду ждать тебя под музой!».

«Я буду ждать тебя под музой». Это звучало нежно и томительно, и являлось почти признанием.

Именно в такой октябрьский день мы с Зурабом Кодалашвили брели по проспекту Руставели, направляясь в кафе, рядом с известной на весь город, хинкальной у ресторана «Мухамбази».

Витрина парикмахерской, в которой я когда-то стригся наголо перед призывом в армию, была покрыта паутиной трещин, словно кто-то примерившись стукнул палкой в центр стекла и оттуда во все стороны потянулись нити расколов и казалось, что витрина вот-вот рассыпется, но поравнявшись с ней я понял, что это были не трещины, а отражение облетевших и обнажённых до самых тоненьких веточек, платанов. За стеклом, в обитом красным дерматином кресле томился мальчик, которого стригли под «полу-бокс».

Свободные парихмахеры курили снаружи сорококопеечные сигареты «Мтквари» (очень скверное курево, которое преподносило сюрпризы – иногда сигарета не раскуривалась и в расковырянном бумажном патроне оказывалась щепка наглухо загородившая цилиндр) и вели местные разговоры о политике.

«Звиад – это голова, – говорил один другому, – Он нас вытащит вот увидишь, Котэ, он нас вытащит. Попомни мои слова. Интеллигентный человек, поэт, переводчик. Он нам не чета, не какой-нибудь…, – (он хотел сказать: парикмахер, но из самоуважения сдержался и поведя глазами в сторону остановил их на подъехавшем такси) продолжил, – Не какой-нибудь там таксист, кацо, – но это ему показалось малоубедительным и он опять поискал глазами и приметив проезжавшего на мотоцикле с коляской гаишника, продолжил. – или там, милиционер. Нет, Котэ, он не какой-нибудь милицинер, он дело знает. Конечно я ничего плохого не хочу сказать о милиционерах, ни тем более о таксистах, благослави их Господь, особенно таксистов, но Звиад то не таксист. он человек другого масштаба, личность! Он нас вытащит».

Котэ молча курил и судя по его пассивности, не разделял оптимизма своего коллеги, которому, как назло было необходимо подтверждение верности своих слов,

– Что я не прав? Разве неверно говорю? – китпятился тот, – Звиад интеллигентный человек, поэт и сын поэта…

– Писателя, -негромко поправил Котэ, бросая окурок в урну, до которой он не долетел.

– Что?

– Его папа был писатель, не поэт.

– Ну и какая разница? Это одно и тоже! Поэт и писатель они как две стрижки – «на нет» и «полу-бокс». Не так?».

Котэ угрюмо молчал. Вероятно его грызли сомнения, но он не хотел их высказывать потому, что ни в чём не был уверен. Он повернулся и пошёл к входу, на пороге остановился и бросил через плечо:

– Когда я был маленьким – хотел стать врачом, лечить людей.

– Ты это к чему?

– Ни к чему, так просто. Был бы мой папа доктором, я бы тоже стал доктором.

– А кем был твой отец?

– Официантом.

– А почему же ты не стал официантом?

Котэ пожал плечами.

– Ну парикмахер лучше, чем официант, – уверенно сказал первый не дождавшись ответа, – А твой сын уже станет доктором.

– У меня нет сына.

– Ну будет же…

Котэ вошёл в парикмахерскую. В витрине было видно, как он подошёл к пустому креслу и сел в него сам в ожидании следующего клиента.

«Хотя лучше бы ты стал доктором, – пробормотал ему вслед словоохотливый „звиадист“. – Ну какой из тебя парикмахер, кацо?! Ножницы и расчёску правильно держать не можешь. Шёл бы в доктора. Или в таксисты или в автоинспекторы».

Заведение, куда мы направлялись, привлекало нас близостью, относительной чистотой и цифрами в меню – аппетитный горячий шницель, залитый глазуньей, стоил какие-то совсем небольшие деньги. Последний пункт был для нас особенно актуален по причине довольно плачевного состояния бюджета нашей «Иберии».

Но в тот день настроение у нас не лучше бюджета, и от того, не считаясь с его дефицитом, мы спросили по порции «Энисели»*

(*Примечание – Энисели – сорт грузинского брэнди). Потом, как это обычно бывает, ещё… и ещё……

Грустили мы за отсутствием перспектив. Вся штука в том, что «Иберия» находилась на тот момент в состоянии куколки:

В один прекрасный летний денёк всякая, не слопанная воробьями, и уважающая себя за это гусеница, превращается в куколку, в этакий неподвижный кокон, спрятанный где-нибудь под лепестком дикой розы или листом кизила. Так и мы – программу-минимум (обзаведение клиентами-подписчиками и закрепление на информационном рынке) исполнили; то есть гусеницей быть вроде бы перестали и было самое время продолжать развиваться дальше, становиться бабочкой, чтобы расправив крылья с причудливыми узорами и завив цветочным нектаром усы, флиртовать со встречными лимонницами да павлиноглазками; но, и в этом «но» заключалась наша профессиональная трагедия, мы не имели программы максимум.

Конечно, мы могли и дальше оставаться за лепестками. Но нас с Зурабом это не устраивало. Это так скучно и неинтересно – торчать за лепестками, особенно, когда тебе двадцать лет! Хотелось большего – узоров на крылья, нектара, павлинглазок. Всё это находилось где-то совсем рядом. Казалось, Удача уже объявила посадку на свой пароход и сама в капитанской фуражке у трапа проверяет билеты, вот-вот раздастся команда «отдать концы», все торопятся на борт, чтобы под командой самого желанного из всех капитанов обойти рифы и найти заветные острова, а мы блуждаем где то рядом, но никак не можем выйти на дорогу, которая ведёт в эту гавань.

Наши подписчики использовали нас как сигнальную или проверочную инстанцию, то есть проверяли у нас достоверность какого-либо события имевшего место в Грузии, либо получали от нас сигнал, чтобы самим подготовить материал. Единственный человек, кто работал нами по-настоящему – Гулико Уратадзе из грузинской службы радиостанции «Свобода». Она ежедневно включала наши сообщения в выпуск, и каждый вечер гнусавый голос Зураба вещал в радиоэфире местные новости. Ещё была «Экспресс-Хроника», для которой я писал еженедельные обзоры. Все остальные – звонили из своих московских корпунктов лишь затем, чтобы уточнить, проверить, спросить… или попросить встретить и разместить их очередного корреспондента. Мы добросовестно встречали, размещали. поили вином, но такое положение вещей нас не устраивало, а мы не могли его изменить. Требовалась метамарфоза.

Ма пытались спасти положение, отчаянно пускаясь в авантюры, но все наши затеи наталкивались на волнорез из отсутствия опыта, везения, дефицита бюджета и «гениальные» проекты, радужно сверкнув напоследок в лучах осеннего солнышка, один за другим, лопались, как мыльные пузыри.

Чего стоила идея проведения в Тбилиси конкурса красоты! Мы нашли спонсоров – израильскую компанию по пошиву вечерних дамских туалетов, успешно начали переговоры об аренде концертного зала грузинской филармонии, объявили набор участниц… и всё «ухнуло», разбившись о подводные рифы в изобилии окружающие острова, на которых обитаетУдача. Мы с Зурабом послали партнёров вместе со спонсорами подальше и зареклись заниматься шоу – бизнесом. Оттого то мы невесело потягивали «Энисели», который в советские времена гордо именовался коньяком.

В помещении полутемно. Вокруг звякали вилки, тарелки, витали обрывки чужих разговоров…

День набирал обороты и эти шумы становились всё тише и тише, а печаль всё меньше и меньше – «Энисели» ловко обматывал каждый оголённый рецептор нервных проводов изоляционной лентой лёгкого опьянения.

Я допивал «коньяк» первым и потянулся.

– Ну, пошли, что ли…

– А куда торопиться? – грустно поитересовался размякший от переживаний и коньяка Зураб, – на «Свободу» мы уже передали…

– Ты, что забыл – к четырём часам Вигнанский придёт. Он какого-то особо перспективного студента привести сулил.

– Да? – вяло удивился Зураб, – А на кой нам студент? Самих себя прокормить бы.

– Вигнанский ручался, что одарённый много не ест.

– Ну тогда пошли, – сдался Зураб, и вздохнул так, что можно было прослезиться.

Обещанный вундеркинд оказался тощим юнцом с лицом простодушным и нахальным одновременно. Эта странная личность оседлала свободный стул, поджала ноги и принялась с неподдельным интересом озираться по сторонам.

– Знакомьтесь, – это Тенгиз Аблотия заявил Мишель, сияя так, словно привёл к нам самого Дату Туташхиа, да ещё не одного, а с Георгием Саакадзе впридачу.

Юнец на мгновение оторвался от стула и состроил гримасу, которую напускают по команде фотографа: «Улыбочку, снимаю!»

– Это я вам про него говорил, – продолжил соловьём заливаться Мишель, – Очень и очень смышлёный парнишка, приехал из Сухуми. Учится на втором курсе журфака, был у нас на практике в Вечёрке…

Такая болтливость насторожила и улучив момент я подмигнув Вигнанскому, вышел в коридор. Мишель последовал за мной.

– Для чего ты пытаешься устроить судьбу этого типа? Я то думал, в самом деле самородок. Откуда он взялся? Может это родственник твоего главреда?

– Да, понимаешь… – сделал Мишка, неуклюжую попытку надуть меня, – Он был у нас на практике в…

– В Вечёрке – смышленый парнишка – приехал из Сухуми. Только я это уже слышал. Можешь повторить эту историю своей бабушке. Мы с тобой сидели за одной партой, и ты мне на уши крошишь такой чёрствый батон?!

– Но я серьёзно хочу ему помочь, – возразил Мишель настолько уверенно, что если бы не я не знал его со школьной скамьи, то мог и поверить. Но я то знал его именно с этой скамьи и так на него посмотрел, что он запнулся и добавил: – Во-первых.

– Вот-вот. Помочь это во-первых! А, что у нас – во-вторых? Я полагаю, всё объясняется, именно – во-вторых.

– Между прочим если ты думаешь, что я стараюсь только для себя, то ты ошибаешься! Для тебя, между прочим, тоже.

– Так-так…

– Он, понимаешь, один живёт.

Я не понимал.

– Ну один! Совсем один. Понимаешь?

Но я не понимал.

– Комнату снимает, понимаешь? На проспекте Мира он комнату снимает. – Вигнанский терпелив, как психиатр разговаривающий с пациентом.

– И поэтому мы должны взять его в «Иберию»? Только почему же его одного? На проспекте Мира много народу живёт. Прямо так их всех к себе заберём или пусть сначала подстригутся?

– Ну да, конечно – протянул Вигнанский и в его голосе зазвучало лёгкое раздражение, – Только… ах, не делай вид, что ты ничего не смекаешь. Конечно, я корыстолюбивый подлец, а некоторые очень даже порядочные. Но это они такие до поры до времени, исключительно пока тепло. А как насчёт зимы? Зимой, когда скамейки городских скверов и парков станут холодными и мокрыми от тающего снега, когда вместо травы под ногами зачавкает слякоть, а Млечный путь скроется под зимними тучами и…

Тут, наконец, меня осенило.

– Заткнись, я всё понял.

– Ну! – устало ворчит Мишка, – Он понял! Стараешься для них! Выбиваешься из сил! Уф! – он на мгновение останавил взмыленную клячу своего красноречия, но тут же опять пришпорил её, – Квартирка на проспекте Мира! Своя! Ну, то есть, технически, его, Тенгиза, но какая разница! Наконец то будет, куда в дождь и снег девушку пригласить! А то зимой кино да кино. И девушки в шерстяных колготках. Ненавижу шерстяные колготки! – тут он спохватился и натянул повод клячи направив её с шаткой на твёрдую тропу, – Хотя это всё как ты понимаешь на втором плане. А главное это самое… человеку помочь – вот! Он же здесь один! Молодо-зелено и всё такое. А вдруг в дурную компанию попадёт? А так будет под моим… то есть, под нашим присмотром. Так? Или не так?

Если бы я отрицательно мотнул головой, то вышло, что я исключительно за то, чтобы Тенгиз попал в дурную компанию и сбился с праведного пути. Потому я кивнул. Только потому! А то, что Мишель всё равно «корыстолюбивый подлец», так об этом я ему скажу! Прямо как есть! Весной. Когда в парках растает снег.

Так в «Иберии» появился Тенгиз Аблотия.