Читать книгу Если ты найдешь это письмо… Как я обрела смысл жизни, написав сотни писем незнакомым людям - Ханна Бренчер - Страница 8

С того момента как мы ступили на землю Бронкса, мы словно оказались вовлечены в нечто большее, чем мы сами. Тебе наверняка знакомо это чувство: кажется, будто можно ненадолго уйти, потом вернуться – и все будет выглядеть прежним. Люди могут оказаться другими, их истории могут становиться светлее или мрачнее на протяжении медленно тянущихся августа и октября, но все вокруг по-прежнему будет пульсировать привычностью.

Мы стали близкими друг для друга, даже не прикладывая к этому усилий. Это не было похоже на то стремление подружиться, которое я ощущала в четвертом классе, когда стала одеваться в неоновые цвета – кричащие, режущие глаз фломастерные краски. Я думала, что из-за этого популярные девочки захотят сидеть рядом со мной в столовой. Непохоже на колледж, где мне казалось, будто нужно восемнадцать раз поужинать в ресторане с девчонками из моего общежития, прежде чем меня перестанет терзать страх, что они забудут обо мне. Ничего такого. Все просто: «Ты здесь, а значит, ты одна из нас. Ты теперь часть нас».

Так обстоят дела не во всех уголках этого района, но там, где мы жили, было легко почувствовать себя желанными, и я стала скучать по этому чувству. Я привыкла, живя там, что меня воспринимают как должное, и теперь скучаю по тому, как незнакомые люди со мной здоровались. Они просто любили нас. Я не предполагала, что такое возможно, потому что никогда прежде не сталкивалась с подобной любовью. Я едва удерживалась, чтобы не прошептать: «Как вы вообще можете меня любить? Сидеть со мной? Разговаривать? Вы ничего обо мне не знаете. Неужели все действительно может быть так просто?»

* * *

Одна из моих соседок по квартире называла это словом «агапе». Я никогда прежде не слышала этого слова, но у нее оно было любимым и мгновенно очаровало меня. Определение агапе – «любить человека именно таким, каков он есть», а не таким, каким он, как мы надеемся, станет при должном исправлении. Та самая идея, что каждый человек – личность многослойная, так что никак нельзя ограничивать его тем, что ты видишь в нем с первого взгляда. Она основана на предпосылке, что любить человека – значит всегда надеяться на него.

В те первые несколько дней я усердно практиковалась в агапе и быстро влюбилась во все, что нас окружало. Например, в нашу веранду – да, у нас была веранда, настоящая правильная американская веранда, прямо как в мультике «Эй, Арнольд!». И мы сидели на нашей веранде, держа в ладонях чашечки кофе из «Моти». Всего шестьдесят центов – и все равно это был лучший кофе, какой я пила в своей жизни.

«Моти» – так назывался винный погребок через улицу от нашего дома, с рядами настолько узенькими, что они порождали новые формы клаустрофобии. Подходишь прямо к прилавку и просишь у мужчины с седой шевелюрой, который всегда стоит сбоку от кассы, чашку кофе.

– Со сливками и сладкий, пожалуйста.

– Всегда пожалуйста, – улыбается он, исчезает за прилавком и появляется вновь, перегоняя к тебе по столешнице маленькую картонную чашечку, накрытую сверху двумя салфетками. Один глоток. Ты чувствуешь, что «подсела». Ставок больше нет.

* * *

А потом еще был Хуан.

Хуан был вундеркиндом из парикмахерской, расположенной через улицу от нас, буквально дверь в дверь. В его салоне всегда было не протолкнуться, и в течение всего дня люди целыми компаниями сидели снаружи на пластиковых «дачных» стульях. Сразу после окончания уроков в школах я видела на вращающихся креслах детишек, на головенках которых выбривали звездочки и зигзаги. В этом салоне никогда не было свободных мест. И люди там всегда смеялись.

Я увидела Хуана, как только мы впервые въехали в ворота нашего нового дома и начали вытаскивать чемоданы из машины. Он смотрел на меня с неотразимо притягательной улыбкой. Я тут же почувствовала себя дурочкой в фирменной волонтерской футболке, словно заявилась в Бронкс как девчонка в летний лагерь. Мои щеки полыхнули жаром. Я проводила его взглядом, когда он вернулся к своей работе, кивнув мне как бы на прощание. Хоть голова его и была опущена, я чувствовала, что он улыбается.

В первые несколько недель я усаживалась на веранде – стратегически важном наблюдательном пункте, – зарывшись носом в книги, а он стриг людей. Мы пожирали друг друга глазами, как четвероклассники, но дальше этого дело не двигалось. Даже не так: никакого дела вообще не было. Это было ежедневное повторение того, что Джимми Томпсон заставлял меня чувствовать в восьмом классе. Ладошки потеют. Сердце мчится вскачь. Я просто пропадала, стоило увидеть Хуана и его красивую бороду.

* * *

Однажды утром я и одна из моих соседок сидели на веранде на «наших местах». Ее место было в правом углу. Мое – на верхней ступеньке, откуда было видно Хуана.

Один человек отделился от группы мужчин, беседовавших у витрины парикмахерской. Он посмотрел в упор на нас обеих, сунул два пальца в рот и издал пронзительный свист. Резко сдвинул каблуки и отдал честь по всей форме.

– Он что, отдает нам честь? – одними губами шепнула я соседке.

– Ну да, – прошептала она в ответ.

Даже не посмотрев, нет ли машин на нашей улочке с односторонним движением, этот мужчина помчался к нам. Буквально помчался. Это был один из тех моментов, когда ты готова поклясться, что вся твоя жизнь успевает промелькнуть перед глазами. Ты думаешь о свадьбе, которой у тебя так и не случилось. О внуках, которых ты не пеленала. Бегун набирал скорость. Но все же резко затормозил перед нижней ступенью крыльца и вновь отдал честь.

– Капитан! Сержант! – произнес он громко. Он явно ждал, что мы отдадим ему честь в ответ, но потом сменил стойку «смирно» на «вольно», сорвал с головы бейсболку, обнажив сияющую лысину, схватил нас обеих за руки и пожал их.

Его звали Сарженто. Это, пожалуй, и все, что я поняла из его речей. Все остальное, что он наговорил, нуждалось в переводе с испанского, но даже моя соседка с трудом понимала, о чем он говорит. Он сказал ей, что служит в армии (хотя нам показалось, что это было много лет назад). Возбужденно болтал о том, что наш район стал объектом атаки. Нам нужно быть готовыми сражаться. Отсюда и прозвища, которые он нам дал, – Сержант и Капитан.

Пока он говорил, я заметила, как грязны его лицо и бейсболка. Его армейский китель тоже был запачкан. Глаза – разноцветные. Один голубой, другой – странного серебристо-белого оттенка. Дела района занимали его несказанно. Но в нем чувствовался некий благородный дух.

В последующие недели мы пытались выманить у него больше сведений о том, кто он такой, но он в основном ограничивался боевыми приказами. Мы уже знали, что он бездомный. Полагаю, большую часть того времени, что мы с ним беседовали, он был немного навеселе. Иногда он мел полы в парикмахерской, а потом пытался покупать нам всякую всячину на добытую лишнюю пару долларов. Однажды я спросила его, где он ночует. И содрогнулась, когда он указал пальцем на одну из скамеек в скверике через улицу. Я пыталась сделать вид, что способна забыть об этом. Мысль о том, что он лежит, свернувшись клубком, на парковой скамейке, когда столбик термометра падает до однозначных плюсовых чисел, значительно затрудняла для меня наше общение. Мне хотелось отдать ему свою постель и все те вещи, которых у меня не было, чтобы их пожертвовать.

Как ни странно, сидя на веранде и слушая, какими мерами нам надо спасать наш район, я чувствовала себя увиденной Сарженто. Вот слово, которое мне уже давно хотелось использовать: увиденная. Выделенная из толпы. Замеченная. С того дня и далее стоило ему заметить меня, как он разворачивался кругом, вставал по стойке «смирно» и отдавал честь – этакий резкий знак внимания. А потом шагал ко мне через всю улицу.

* * *

Я записывала все, что чувствовала в те первые несколько недель, в темно-красный дневник с магнитным замочком на обложке. Стопка страниц быстро росла. Спустя несколько недель я уложила дневник в конверт и отправила его почтой Селии. Она найдет его: он будет ждать ее в почтовом ящике кампуса в Массачусетсе. Она возьмет дневник, перечитает, заполнит следующие два-три десятка страниц, а потом отошлет обратно мне.

Эти дневники стали для нас пространством, где мы могли делиться своими мыслями. Даже если невозможно было сделать так, чтобы человек сидел рядом с тобой, видя жизнь твоими глазами, все равно возникало ощущение, что ты можешь обнять его и водить с собой по городу, стоило раскрыть дневник и поднести ручку к странице.

* * *

Мы начали пересылать друг другу дневники спустя семестр после нашего знакомства. Я была на курс старше Селии. Она на один семестр уехала учиться в Прагу, а я осталась, чтобы завершить последний год обучения и получить диплом. Ей было двадцать, мне – двадцать один. Мы обе собирали доказательства – и всевозможные улики – в поддержку истины, о которой никто и никогда нас не предупреждал: жизнь – это череда моментов расставания. Только-только начинаешь приспосабливаться к месту, человеку или работе – и тут все меняется, и снова приходится искать точку равновесия. Когда тебе от двадцати до тридцати, такое происходит постоянно, снова и снова. А может быть, это продолжается и после тридцати. И я готова биться об заклад, что этот процесс не прерывается и потом, когда люди становятся старше и друзья начинают ускользать, даже не сказав «прощай», или «я люблю тебя», или «я буду по тебе скучать».

В какой-то момент жизнь хлопает тебя по макушке и вручает список того, что ты можешь сохранить. Этот список удивительно длинен. Ты можешь хранить письма. Ты можешь сохранить упорство в своих попытках. Можешь хранить секреты и верность обещаниям. Можешь хранить стойкость на своем пути. Можешь сохранить у себя его толстовку – ту, которую он бросил на полу в гостиной. Можешь хранить фотографии и воспоминания – но людей сохранить ты не можешь. Люди – не вещи, их сохранить нельзя.

– Иногда мне кажется, что я не хочу ехать, – сказала мне Селия вечером накануне своего отъезда в Прагу. Белые огоньки гирлянды оплели комнату, точно плющ. Мы сидели на полу в моей квартире, нянча в руках чашки с «Липтоном». Так у нас было заведено.

– Я знаю, – прошептала я, не желая, чтобы она уезжала. – Но ты должна шагнуть в мир. Ты должна увидеть, что он для тебя приготовил. И ты должна сама решить, что хочешь быть там целиком. Все мы будем здесь, когда ты вернешься.

Однако в глубине души я вовсе не была в этом уверена. Я знала, что она уедет и я изменюсь, и все начнет разъезжаться в разные стороны. Возможно, отныне и впредь мы не будем знать ничего, кроме расстояний и расставаний. Трудно было помешать мыслям блуждать между картинками будущего – переезды, вручение дипломов, новые рабочие места, любовь, семьи… Все это могло случиться слишком быстро, глазом моргнуть не успеешь. И все же я сказала ей, что нельзя жить в двух местах одновременно. Она должна выбирать. И вкладываться в это единственное место некоторое время – столько, сколько это «некоторое время» ей позволит.

Через пару недель после начала того семестра прибыл первый дневник из Праги. Она написала на обороте обложки: «Пообещай, что ты никогда не забудешь меня, потому что, если я буду думать, что ты меня забудешь, я никогда не уйду». Однажды мы нашли эту цитату в общежитии, вырезанную на старой деревянной койке. И она, увы, потеряла для нас часть своей ценности, когда мы узнали, что первым сказал эти слова Пятачок Винни-Пуху.

Было нечто особенное в возможности носить Селию с собой и читать о ее приключениях на бумажной странице, а не на экране. Осязаемость дневников брала верх над любой другой формой коммуникации. Она ощущалась иначе, чем текстовое сообщение, иначе даже, чем просто рассказ о случившемся «по горячим следам» при личной встрече. Не было «горячего следа». Не было необходимости докапываться до корней тайн, окружающих нас. Думаю, если когда-нибудь какой-нибудь великий историк доберется до наших симпатичных дневников, он, вероятно, придет к такому выводу: «Этим двоим было ясно очень немногое. Однако они пытались выяснять. Они влюблялись. Они искали Бога. Они любили создавать чудеса из повседневности. Но в первую очередь они подбадривали друг друга и делали друг друга сильнее. И это было самое главное».

* * *

В те первые недели сентября я проводила слишком много времени, делая записи для Селии на веранде нашей квартиры. Селия была первым человеком, которому я написала, что моя работа в Манхэттене окажется не совсем такой, на какую я рассчитывала.

Годом раньше пост представителя ООН представлял собой работу с частичной занятостью. Тот, кто служил представителем ООН, одновременно работал преподавателем английского как второго языка в иммиграционном центре на первом этаже дома, где была наша квартира. Когда в должность вступила я, преподавательские обязанности были с меня сняты. Предполагалось, что я буду посещать встречи и конференции в ООН, составлять резюме, готовить статьи и заседать в комиссиях, но все же эта должность и близко не давала достаточного количества работы на 38-часовую рабочую неделю.

Инспектор моей должности старался обеспечить мне постоянное рабочее место в штаб-квартире ООН. Например, я покупала офисные принадлежности. Однажды случился один момент, точь-в-точь как в фильме «Дьявол носит «Прада», когда я пыталась тащить по Лексингтон-авеню здоровенный офисный принтер, балансируя на каблуках. Но, если не считать нескольких часов в неделю, делать было особо нечего. В то время как мои соседи в поте лица трудились в Бронксе, я ехала на поезде в Манхэттен и пыталась как-то себя занять.

– Чтобы работать на этой должности, вы должны уметь ценить продвижение мелкими шажками, – сказала мне одна женщина во время профориентации в ООН, на которую я ездила первые две недели после начала работы. – Порой прогресс движется медленно, но будут и маленькие победы.

Я крепче, чем она могла бы себе представить, цеплялась за мысль о маленьких победах, когда поняла, насколько предельная занятость усиливает ощущение цели. Без работы чувствуешь себя беспомощной. Мне нужно было найти иной способ заполнить эти часы.

* * *

– Вы можете еще раз объяснить мне, с кем я говорю? – звучал в трубке голос с густым ирландским акцентом.

– Меня зовут Ханна. Я одна из волонтеров нового набора, живу над иммиграционным центром. Это сестра Маргарет?

– Да, это сестра Маргарет.

Где-то на ее стороне линии слышались грохот и отзвуки эхо.

Сестра Маргарет была исполнительным директором общественного центра, обслуживающего район Фордем. Центр предоставлял всевозможные услуги, от детского сада до приюта для матерей-одиночек. Когда я набрала в поисковике ее имя, в ответ мне был выдан только телефонный номер и адрес блога, который не обновлялся с 2008 года. Он мало отражал ту работу, которую сестра Маргарет вела в районе Фордем-роуд на протяжении последних тридцати лет. Если удавалось заставить ее усидеть на месте достаточно долго, чтобы рассказать историю целиком, она говорила, что все началось с миски супа и сэндвич-ролла. Это скромное начало в последующие тридцать лет привело к гораздо более значительному результату, чем очередь к благотворительной суповой кухне. В Бронксе появилась разветвленная организация, обслуживающая несколько групп населения, в том числе детей, бездомных мужчин и женщин, матерей-одиночек, иммигрантов и пациентов со СПИД/ВИЧ.

– Я ищу какую-нибудь дополнительную волонтерскую работу, – сказала я сестре Маргарет по телефону. – Мне порекомендовали…

– О, приходите же, приходите! Мы с удовольствием вас примем.

– И когда мне…

– Можете прийти сегодня. Приходите прямо сейчас! Если пойдете направо от своего дома и повернете направо там, где дорога раздваивается у супермаркета «Си-Таун», справа увидите наше здание. Там есть вывеска! До скорого! – и в трубке воцарилась тишина.

Никаких препятствий. Никакого обсуждения. Никакого «мы перезвоним вам, если решим, что вы нам подходите». Просто – приходи. Приходи прямо сейчас. Приходи какая есть. Через считаные минуты я выбежала из дома, повернула у магазина «Си-Таун» и вскоре уже шла по длинному коридору, по обе стороны которого тянулись классы, полные малышей из района Фордэм-роуд; стены были сплошь покрыты детскими рисунками на темы осенних листьев.

* * *

– Вы можете вставить нас в ту штуку, о которой все говорят? – это был один из первых вопросов, которые она мне задала. Я шла по пятам за сестрой Маргарет, которая показывала мне классные комнаты – там доставали закуски из ярких ланчбоксов и выпутывали сэндвичи из оберточной фольги.

– В ту штуку?.. – переспросила я.

– Ну да, где люди общаются. Какая-то штука в компьютере. Вы же ладите с компьютерами, верно?

– Вы имеете в виду Фейсбук? – догадалась я.

– Да! Вот именно! Все постоянно твердят мне, что нам это необходимо.

– Да, – уверенно ответила я. – Конечно, это я сделать могу.

И она тут же повела меня в свой кабинет, знакомиться с двумя другими женщинами, которые работали в офисе детского сада.

– Сандра! Шелли! Вы должны познакомиться с нашей новой девочкой-волонтером. Она некоторое время поработает с нами!

Они освободили для меня место. Выделили мне стол. Опять возникло то же чувство – чувство принадлежности. Чувство, что ты желанна – такая, какая есть.