Читать книгу …Ваш маньяк, Томас Квик - Ханнес Ростам - Страница 23

– Я не совершил ни одного из тех убийств, за которые был осужден, и ни одного из всех остальных, в которых я сознался. Вот так обстоит дело.

На глаза Стюре навернулись слезы, голос изменил ему. Он пристально смотрел на меня, словно пытаясь заглянуть мне в душу и понять, верю я ему или нет.

Единственное, что я знал, – что он солгал. Но лжет ли он мне сейчас или лгал тогда, когда признавался? Или в обоих случаях? Ответа я не знал, но шансы разобраться во всем этом выросли на порядок.

Я попросил Стюре рассказать мне всю историю с самого начала, чтобы я смог ее понять.

– Когда я в тысяча девятьсот девяносто первом году попал в Сэтер, то питал надежду, что пребывание в больнице поможет мне сделать шаг вперед, лучше познать и понять самого себя, – неуверенно начал он.

Его жизнь была сломана, самооценка упала до нуля. Он искал экзистенциального подтверждения, хотел стать кем-то, ощущать осмысленность бытия.

– Меня давно интересовала психотерапия, в особенности психоанализ, и именно на этом пути я надеялся обрести веру в себя, – пояснил он.

Один из врачей отделения, Чель Перссон, который, к слову сказать, не был психотерапевтом, сжалился над ним, однако Стюре очень скоро понял, что он не слишком интересный пациент. Когда Чель Перссон попросил его рассказать о своем детстве, Бергваль ответил, что у него не осталось никаких особых воспоминаний, – ничего, достойного внимания, в его детстве не происходило.

– Довольно скоро я понял, что нужно предъявить свидетельства из детства, травматические воспоминания о драматических событиях. И какова же была реакция, когда я начал рассказывать нечто в этом духе! О, какой был успех!.. Потом речь пошла о том, что я сам подвергался сексуальным посягательствам и избиениям, в результате чего и стал преступником. История рождалась на сеансах психотерапии, а создание моих рассказов облегчалось бензодиазепинами.

Стюре страдал зависимостью от бензодиазепинов еще тогда, когда поступил в Сэтерскую больницу в апреле 1991 года, и со временем препаратов становилось больше, а дозы увеличивались. По словам Стюре, это являлось результатом того, что происходило на психотерапевтических сеансах.

– Чем больше я рассказывал, тем больше бензо мне назначали. А чем больше я их глотал, тем больше мог рассказать. В конце концов я получил практически неограниченный доступ к лекарствам – к наркотикам.

Стюре утверждает, что постоянно пребывал под воздействием препаратов все те годы, пока шло расследование убийств.

– Ни одной минуты я не находился в трезвом состоянии. Ни единой минуты!

К бензодиазепинам очень быстро формируется зависимость, и вскоре Стюре уже не мог жить без лекарств. Он «актуализировал вытесненные воспоминания» во время психотерапевтических сеансов, признавался то в одном, то в другом убийстве, участвовал в одном расследовании за другим. В обмен на это он получал положительное внимание со стороны психотерапевтов, врачей, журналистов, полицейских и прокуроров. И неограниченный доступ к наркотикам.

Я задумался по поводу тех, кто окружал Квика в те годы, пока шли следствия, – адвокат, прокурор, полицейские.

– Осознавали ли они, что ты был «под кайфом»?» – спросил я.

– Наверняка! Во-первых, они знали, что я принимал ксанор и все такое, но самое главное – мое поведение явно показывало, что я находился в состоянии наркотического опьянения. Как можно было этого не заметить? Это просто невозможно!

В том, что последнее утверждение – чистейшая правда, я лично имел случай убедиться при просмотре сделанных в Норвегии записей. Невозможно было не заметить: Бергваль настолько одурманен, что временами не в состоянии говорить и передвигаться. А прием препаратов происходил совершенно открыто.

– Употребление лекарств когда-либо обсуждалось между тобой и твоим адвокатом?

– Нет! Никогда.

– Никто не ставил под сомнение использование этих средств?

– Никогда в жизни. Я даже не слышал, чтобы кто-нибудь задал хоть малейший вопрос по этому поводу.

По словам Стюре, врачи, психотерапевты и санитары совместными усилиями обеспечивали ему постоянный свободный доступ к наркотическим препаратам.

– Да, сегодня это кажется непостижимым, но тогда я был благодарен им за то, что никто не задавался этим вопросом. Это означало, что я мог продолжать употреблять наркотики.

Стюре утверждал, что постоянно находился в состоянии наркотического опьянения в течение десяти лет. За это время он помог осудить самого себя за восемь убийств, которых не совершал.

Затем все внезапно прервалось.

– Однажды, должно быть, в середине две тысячи первого года, поступило указание нового главврача Сэтерской больницы Йорана Чельберга. Все препараты отменить. Никаких бензодиазепинов. Меня охватила полнейшая паника при мысли об абстиненции и побочных эффектах.

Я подумал о словах, произнесенных бывшим главврачом Йораном Чельбергом в беседе со мной несколькими месяцами раньше, – что он не желает «участвовать в сокрытии правового скандала». Кажется, я начинал догадываться, что думал Чельберг по поводу Квика, убийств и приема лекарств.

Стюре считал, что его признания в убийствах и свободная выдача препаратов – своего рода молчаливый уговор между ним и Сэтерской больницей, но теперь договор внезапно оказался разорван. Стюре отреагировал бурно – гневом, озлобленностью и страхом.

– Как я смогу жить без лекарств? Как я смогу существовать – чисто физически?

На этом этапе Стюре сидел на таких огромных дозах бензодиазепинов, что количество препаратов пришлось постепенно снижать в течение восьми месяцев.

– Это было трудное время. Я практически не выходил из своей комнаты. Единственное, на что у меня хватало сил, – это слушать радио «Р1».

Бергваль скрестил руки на груди, ухватившись пальцами за собственные плечи.

– Я лежал на кровати вот так, – проговорил он и сильно затрясся.

– Стало быть, ты неожиданно протрезвел и почувствовал себя здоровым. Но тут оказалось, что ты осужден на пожизненное заключение за восемь убийств.

– Да.

– И ты сам способствовал этому!

– Да. И я не находил никакого выхода. Рядом со мной не было никого – ни одного человека, к которому я мог бы обратиться за поддержкой.

– Почему?

Мой собеседник замолк, с удивлением посмотрел на меня, потом рассмеялся и ответил:

– А куда бы я обратился? Позвонить своим адвокатам я не мог, они способствовали тому, что меня осудили. Я оказался совершенно один в этой ситуации…

– Ни одного человека, с которым ты мог бы поговорить?

– Нет, мне никого не удалось найти. Наверняка такие люди существовали…

– Те, кто окружает тебя в отделении сейчас… тебе известно, как они относятся к вопросу о твоей виновности?

– В общем и целом, думаю, они считают меня виновным. Правда, мне кажется, что среди сотрудников есть исключения. Но это никогда не обсуждается.

После статьи в «Дагенс Нюхетер» в ноябре 2001 года, когда Квик объявил о своем тайм-ауте, полицейские допросы прекратились. Вскоре после этого Кристер ван дер Кваст закрыл все дела, по которым в тот момент шло следствие. Квик прекратил принимать журналистов и погрузился в молчание, продолжавшееся почти семь лет.

Однако было и еще одно, никому не известное обстоятельство. В то же самое время Стюре прекратил посещение психотерапевтических сеансов. Без лекарств он не мог ни о чем поведать. Он не хотел продолжать рассказы о сексуальных посягательствах в детстве и убийствах во взрослом возрасте, да и не мог ничего сообщить без бензодиазепинов. Именно наркотические препараты снимали тормоза, что позволяло ему участвовать в психотерапевтических сеансах и полицейских допросах.

– В течение нескольких лет я вообще не встречался с Биргиттой Столе. Потом мы начали встречаться раз в месяц для «социальной беседы». Но, как проклятие, в этих беседах звучали ее слова: «Ради родственников погибших ты должен продолжать свою историю». Для меня это было продолжением кошмарного сна!

Но самое ужасное заключалось в том, что Стюре почти не помнил того, что происходило с ним в бытность его Томасом Квиком. Общеизвестно, что большие дозы бензодиазепинов отключают когнитивные способности – процессы обучения просто не работают.

Поначалу я подозревал, что Стюре симулирует потерю памяти, но вскоре убедился, что он и вправду понятия не имеет о событиях, рассказать о которых было бы в его интересах. Я осознал, что это обстоятельство делает почти невозможным отказ от собственных показаний.

– Очень надеюсь, что в карточке есть записи по поводу тех средств, которые мне давали. Я ведь даже не знаю, отмечались ли они.

То, что сообщил Стюре, означало, что вся история с Томасом Квиком – не только правовой, но и крупномасштабный медицинский скандал. Пациент закрытой психиатрической клиники, которому назначено неправильное лечение: непрофессиональная психотерапия и бездумное применение препаратов. Приговоры за восемь убийств являлись последствиями этого неправильного лечения. То есть если Стюре говорит правду. А как я мог проверить правдивость его слов?

– Для меня было бы очень ценно посмотреть твою медицинскую карточку, – сказал я.

Стюре вдруг смутился.

– Я не уверен, что хочу этого, – проговорил он.

– Почему?

Он помедлил с ответом.

– Мне чудовищно стыдно при мысли, что кто-то посторонний прочтет, что я говорил и делал в те годы.

– О господи! Вся страна читала о том, как ты насиловал детей, убивал, расчленял, поедал их тела! Чего еще тебе стесняться? Кажется, дальше уже просто некуда.

– Не знаю, – повторил Стюре. – Но я должен обдумать это дело.

Его ответ вызвал у меня подозрения. Может быть, Стюре стремится скрыть от меня карточку, поскольку в ней содержится иная правда?

– Тогда подумай над этим, – сказал я. – Но если ты хочешь, чтобы истина увидела свет, важна полная открытость с твоей стороны. Правда и ничего, кроме правды…

– Да, ты, конечно, прав, – пробормотал Стюре. – Просто мне ужасно стыдно…

После долгого и исчерпывающего разговора мы попрощались. Когда я собрался идти, а Бергваль – нажать кнопку звонка, чтобы вызвать санитара, мне вдруг вспомнилась одна важная вещь.

– Стюре, можно я задам тебе один вопрос, над которым я размышляю уже полгода?

– Да?

– Что ты делал во время своих отпусков в Стокгольме?

Он широко улыбнулся и ответил без секундного колебания. Его ответ заставил и меня улыбнуться.