Читать книгу Меньшинство меня самого. Путешествие с друзьями - Харви Гиллман - Страница 7

У всякой вещи есть имя своё, данное ей в соответствии с её природой и свойством.

Джордж Фокс

– Когда я беру слово, оно означает то, что я хочу, не больше и не меньше, – сказал Шалтай презрительно.

– Вопрос в том, подчинится ли оно вам, – сказала Алиса.

– Вопрос в том, кто из нас здесь хозяин, – сказал Шалтай-Болтай. – Вот в чем вопрос.

Льюис Кэрролл

«В начале было Слово и Слово стало плотию», и обитало с нами. Именно через слово мы обрели реальность – для самих себя, и для других. Слово создаёт чувство реальности во всём, что нас окружает. Оно даёт значение, оно наводит порядок. По мере нашего взросления, по мере того, как наше видение трансформируется, меняется и то, как мы используем слова. В детстве мы принимаем тот факт, что у каждого предмета есть своё имя. Эти имена нам передаются родителями, сёстрами, братьями, прохожими, теми, с кем мы сталкиваемся в магазинах, в школе, имена приходят к нам из книг. Эти имена наполняют систему ценностей нашей конкретной группы. Когда мы сами принимаем эти имена, мы, пускай бессознательно, перенимаем те же суждения, ту же систему мнений об окружающем мире, что и остальные люди. Мы утверждаем и подтверждаем наше членство, мы говорим «я – тутошний». Дети эскимосов с малолетства знают, что для определения снега есть много разных слов. Для эскимосов очень важно, что они могут различать и определять разные типы снега, поскольку это важное знание в их жизни, от этого зависит добыча пропитания. Детям ацтеков не нужны все эти варианты названий мороза, снега, холодной погоды. Им хватает одного слова – для них эта тема не так важна. Получается, что те слова, которые используются детьми, подтверждают их принадлежность к конкретной группе, определяют порядок окружающего их мира.

Наш с вами язык может стать более гибким, или даже может трансформироваться, если вдруг мы окажемся в новой обстановке, если наши обстоятельства изменятся, если наши ценности подвергнутся изменениям, если мы войдём в некую новую общину, новую группу. Такая перемена языка очень даже может привести к конфликту с нашей исходной общиной. Из недавних примеров уместно привести такой: дети из пролетарских, рабочих семейств, успешно сдавшие экзамены и поступившие в частные школы, наверняка столкнутся с этим конфликтом. Не секрет, что в частных школах, где учащиеся – по большей мере выходцы из семей среднего класса, общаются на языке, отличном от языка улицы. Поэтому многие из детей рабочих вынуждены стать как бы двуязычными: они говорят, конечно, по-английски, но в школе это один английский, а дома – другой. Успешными, в понимании этих академических институтов, считаются те, кто принял код поведения нового учебного заведения. И всё равно, коррекционные отделения многих школ были и остаются наполненными учениками, которые не смогли осуществить прыжок из одной субкультуры в другую. Язык этих ребят, вполне достаточный для коммуникации дома, недостаточен для того, чтобы с его помощью быть на требуемом уровне в классной комнате, где учитель использует речь и жестикуляцию, основанные на иной кодовой системе.

В детском возрасте я узнал о сосуществовании разных миров. В каждом из них был свой особенный способ передачи информации и выражения чувств. Дома мы говорили на английском, изредка пересыпаемым идишем, но на самом деле, никто из нас не умел бегло говорить на идиш. Люди, бегло говорящие на идиш, у нас ассоциировались с ультраортодоксальными иудеями, чей английский был весьма далёк от идеального. Мы слышали, как эти люди говорили по-английски с сильным акцентом (наш английский тоже был с акцентом, но мы, понятное дело, не ведали о том, ибо говорили с ланкаширским акцентом, как и все окружающие нас). Не припомню, чтобы кто-то запрещал бы мне использовать какие-то выражения на идиш в школе. Мы догадались о том сами – через каникулы на христианские праздники, через уроки музыки и прочие нееврейские мероприятия, не имеющие отношения к рабочему классу.

Когда мне было 8 или 9 лет, я начал посещать дополнительные занятия по изучению иврита – после школы. Здесь мне сообщили, что иврит – священный язык, то есть на нём не разговаривают. Мне рассказали, что те сионисты, которые полагали, что все евреи должны жить в Израиле и говорить всё время на иврите, были грешниками, потому что они поторопились в вопросе прихода Мессии и пропагандировали профанацию священного языка, требуя использования иврита вне молитвы, да ещё и с непокрытой головой. Так что уже ребёнком я знал о существовании разных языков, знал и о том, что каждый язык представляет различные нравственные нормы и мировоззрения. А ещё я узнал, что иудеи-реформаторы, или, что ещё хуже, иудеи-либералы, будут гореть в аду, потому что они не знают идиш, и потому, что они выкинули иврит из синагог. (Позже мне стало известно, что они всё-таки говорили на иврите, но для меня это было уже неважно, поскольку в моём понимании они уже были отправлены в ад.)

Всё это было весьма запутано, потому что мои родители на самом деле были ортодоксами только номинально. Они едва говорили на идиш, совсем не знали иврит, сионистами их можно было назвать с большой натяжкой, да и вообще они полагали, что быть шибко религиозным не стоит. Все не-евреи, «гойим», в расчёт совсем не брались, они как-то просто выпадали из картины, были за рамками. Меня воспитывали так, что я не считал себя англичанином. Я также не назвал бы себя «еврей», я не использовал это слово. Я был Yid, иудей. Евреями нас называли как раз гойимы. Несмотря на всю эту путаницу, я знал одно: я хотел чувствовать принадлежность к чему-то. Я должен быть способным идентифицировать себя с какой-то общиной, что давало бы смысл моему существованию. Но в то же время, в каждой общине, в каждой группе я чувствовал, что меня поджидают две опасности: с одной стороны всякая группа желает доминировать над любым членом группы, добивается его или её полной верности. С другой стороны, всякая группа стремится отделиться от окружающего общества, стать самодовольной сектой, уверенной в своей правоте. С лингвистической точки зрения она пыталась силком ввести свой особенный жаргон в речь своих последователей или полагала доказанным, что истины тебе не видать как своих ушей, если ты не пользуешься одобренным свыше словарным запасом. (И понятно, что только сама группа определяет, что есть истина.)

Мой первый протест и восстание против ортодоксии моего детства, кстати, касался как раз слов. Мы сидели в маленькой комнатке в синагоге, в той самой, где позднее, в возрасте 13 лет я праздновал свою бар-мицву, достигнув религиозного совершеннолетия. Мой учитель иврита говорил о молитве. В молитве, – говорил он, – мы изъясняемся словами, которые священны сами по себе. Выраженные нами, слова эти летят в небеса, к священному трону с тем, чтобы заступиться за нас. Я помню, что я стал спорить, заявив, что это слова должны выражать нас, а не наоборот. Я привык к тому, что три раза в день я произносил набор молитв, но я думал, что мы говорим с Богом этими словами. Если мой раввин был прав, думал я, то, получается, что слова были более священны, чем люди, которые пользовались ими, а этого не может быть. В те годы я по своему характеру был скорее конформист, соглашатель. Поэтому бунт мой был довольно важной революцией, возможно, началом конца моего иудаизма на ранних его этапах.

Сегодня мне это видится, как конфликт между волшебным использованием языка, в котором слово священно по сути своей, эффективно само по себе (эссенциалистская позиция), и динамическим использованием языка, в котором ценность слова зависит от его расположения в каком-то особенном контексте (экзистенциалистская позиция). В первом варианте мир видится в традиционных понятиях; сторонник этого подхода готов принять вещи такими, как они есть, потому что они всегда такими и были. Он говорит о реальности как о разделении меж правильным и неверным. Приверженец же второй версии видит язык как некую жидкость. Ссылки на традицию не очень помогут, поскольку именно говорящий в эту минуту, именно в этом контексте творит смысл. Одна из ранних квакеров, Анн Одланд, являла как раз прекрасный пример тому, когда говорила, что слова, не инспирированные Духом Святым, не несут в себе правды, даже несмотря на то, что, формально говоря, слова эти были правильные. Она говорила, что если священник, чья жизнь не зиждилась на личном опыте познания Бога, изречёт «Господь жив», он скажет неправду, поскольку истина находится не в словах, но в духе, что стоит за ними. Раннее квакерство, со своим упором на «здесь и сейчас» в отношении слов, было экзистенциалистским: слова сами по себе не были священными, если за ними не было священного контекста, а контекст зависел от личности говорящего. Более поздний период квакерства, по-прежнему во многом полагающийся на вдохновение, вскоре кодифицировал новые динамические шаблоны речи. Так появилась квакерская манера речи, манера поведения, где спонтанность была сбалансирована правильностью и ссылкой на «традиционные ценности Общества нашего любезного», как будто бы эти традиции волшебны уже потому, что просуществовали длительное время.

Коды и община

Каждая группа использует свой язык, который отражает приоритеты пользователей этого языка, и который вполне служит свою службу. Если мы скажем, что какой-то язык – ограниченный, то мы на самом деле хотим сказать, что он ограничен в нашем понимании. Мы судим о нём в соответствии со своими ценностями. Дети из числа этнических меньшинств познают с младых ногтей тот факт, что в большом мире, за пределами их общины, некоторые ценности чтут в большей степени, чем те, что важны в их кругу. Они в смятении по причине этого конфликта подходов, перед ними обманчиво встаёт простой выбор: либо согласиться с домашними ценностями, познать их смысл и осознать свою причастность, либо отвергнуть их и отправиться на поиски своей общины во внешний мир. В последнем случае они перенимают особенности более широкой группы. Они меняют свой диалект, полируют интонации своей манеры говорить, стараясь избавиться от местечкового или иностранного говора, некоторые даже пытаются осветлить свою кожу или выпрямить курчавые волосы.

Однако этот процесс можно назвать некоей формой нанесения себе увечий. Ты перерубаешь свои корни в надежде, что новая почва даст тебе новые. Здесь я не имею в виду расовые особенности и наследственность, поскольку я не знаю об этом ничего, кроме как с биологической точки зрения. Кроме того, любые разговоре о расе для меня всегда ассоциируются с Гитлером и гитлеризмом. Что я здесь имею в виду, – я говорю о корнях сознания на ранней стадии развития. Выбор между своим миром и миром глобальным – лукавый. Если ты сделал свой выбор и отвергнул прошлое, – ожидай предательства, ибо ты предал сам себя. Вот чему меня учил и учит мой жизненный опыт: жизненное изобилие, житие в Духе – всё это является вызовом тому, что ложно. Но это требует приятие самого себя таким, как ты есть, приятие всего того, что ты испытал в своей жизни, независимо от того, приятно это или нет. Такая жизнь ведёт к отказу от приспособления под новые ценности, и неважно, твои ли они, или это ценности более широкой группы. Важно то, что ты их отвергаешь, если они нарушают целостность человека.

Лингвистическая интерлюдия – на самом деле, вовсе и нет

Языковые допущения

В 1887 году польский еврей, окулист из Варшавы, доктор Людвик Лазарь Заменгоф, опубликовал свою работу «Международный язык», посвящённую новому языку эсперанто. В основе имени нового языка лежит латинское слово sperare, «надеяться». В век националистического раздрая и войн люди мечтали о будущем, надеялись на то, что общение станет возможным поверх границ и барьеров, что все размолвки и недопонимания станут достоянием истории. В большей степени такие мечты были у еврейского населения, у тех, кто всегда страдал от вспышек националистической ксенофобии. И если квакер Уильям Пенн в конце XVII века мечтал о Союзе европейских принцев, то два столетия спустя Лазарь Заменгоф, сам из числа гонимых, полагал, что он нашёл ответ на националистическое разделение Европы.

В основе эсперанто лежит латынь, с добавлениями из других европейских языков. Заменгоф был типичным представителем своего времени и культуры. И хотя на эсперанто могут говорить небольшие группы людей практически во всех странах мира, структура этого языка отражает европейское мышление. И даже более того, – мышление, характерное для мужской части европейцев. Скажем, на языке эсперанто «отец» – «patro», а брат – «fratro». «Patrino» – мать, а «fratrino» – сестра. Два последних слова в лингвистическом смысле – производные от слов в мужском роде. Понятно, то окончание «ino» служит для образования уменьшительного, так что указанные два слова можно трактовать как маленький папа и маленький брат! И нет ничего удивительного в том, что в тогдашнем обществе, где женщина была экономически зависима от мужчины, аналогичная схема наблюдалась и в вопросах лингвистики.

В своей статье в издании Ежеквартальные труды по женской тематике Дороти Смит писала: «В течение длительного времени женщины были исключены из работы по созданию форм мысли, образов и символов, при помощи которых мысль выражалась и предопределялась». Это видно из того, что мужской род слов не всегда и маркирован как мужской род, то есть это как бы общий род. Поясним на примере. Для сравнения возьмём «поэт» и «поэтесса». Первое слово описывает художника-созидателя, оно нейтральное в отношении рода и пола. Второе слово описывает явно женщину, причём, возможно, даже упор делается на тот факт, что персонаж – натура артистическая, даже несмотря на тот факт, что это – женщина. Английское слово wench, молодая девушка или девка, когда-то обозначало ребёнка любого пола, а потом это слово стало обозначать ребёнка именно женского пола. В конце XVI века этим словом называли деревенскую девушку, или девушку из среды рабочего класса. Слово использовалось с оттенком ласки, с определённым налётом сексуальных намёков, и довольно скоро оно стало обозначать распутную женщину. Слово перебралось через океан, где – по причине низкого социального статуса того, кто им наделён – словом этим стали называть темнокожих служанок. Похожие аналогии можно привести для английских слов master (изначально уважительное обращение к мужчине) и mistress (изначально аналог слову master женского рода, впоследствии чаще использовалось как описание незамужней женщины, состоящей во внебрачных отношениях с женатым мужчиной, любовница), bachelor (изначально использовалось как синоним слову «учёный», ставший определением холостяка, который, вообще-то, может жениться, но по каким-то своим причинам не делает этого) и spinster (изначально обозначало профессию прядильщицы, пряхи, но впоследствии этим словом называют немолодую девушку, не вступившую в брачные отношения, теперь это, скорее, пренебрежительно-оскорбительное обозначение незамужней женщины старше того возраста, когда обычно вступают в брак). Эти примеры показывают, как слова, ассоциирующиеся с женщиной, обрели негативные ассоциации. Ну, и, конечно, в английском языке более 200 слов, которыми можно описать сексуально активную женщину, в то время как для аналогичного типа мужчины таких слов около 20. Большинство слов из этой двадцатки носят шутейный характер, они незлобливо весёлые, – ведь сексуальные похождения мужчин обществом рассматриваются как вполне приемлемое поведение, чего не скажешь о женских подвигах в этом направлении.

В 1973 году Би-би-си показала 13-серийный фильм «Восхождение человека», параллельно с ним вышла и книга с таким же названием. В какой-то школе детей попросили что-то нарисовать по теме «Восхождение человека». Дети нарисовали мужчин, идущих, строящих дома, сражающихся в боях, пашущих землю и т. д. Никто не нарисовал женщину. Восхождение-то – человека, такое ведь было задание! В английском языке понятие женщина – woman