Читать книгу Кошки-дочери. Кошкам и дочерям, которые не всегда приходят, когда их зовут - Хелен Браун - Страница 11

К утру настроение у меня улучшилось. Сквозь жалюзи пробивался солнечный свет. Рядом спал Филипп. Я разбудила его, и мы пошли выпить кофе и купить свежего хлеба.

Независимо от того, что принесет мне этот день, все будет хорошо. Я как-то смотрела передачу Стивена Хокинга о Вселенной. Тот факт, что все мы сделаны из звезд, странным образом меня успокаивал. Наши тела в буквальном смысле состоят из частиц, оставшихся после Большого взрыва. Мы не умираем. Мы превращаемся в звездную пыль. Пыль к пыли.

Я надеялась, что смогу быть храброй, как мама. Когда у нее диагностировали рак кишечника в последней стадии, она восприняла новость стоически. «Я уплываю на свой остров, – сказала она с мечтательной улыбкой. – Там так красиво. Я его уже почти вижу. Я возвращаюсь на Бали». У женщин в нашей семье какая-то мистическая связь с островами?

Кажется, в тот момент мама больше заботилась о нашем благополучии, чем о своем. Пока рак пожирал ее внутренности, а кожа приобретала восковой оттенок, она целыми днями принимала гостей, стремящихся выразить сочувствие, и отвечала на телефонные звонки тех, кто был не в силах скрыть свое горе.

Когда боль отступала, она просто лучилась счастьем и говорила, что это лучшие дни в ее жизни. Как-то мы сидели вдвоем, а мама подняла костлявый палец и сказала: «Смотри на меня. И запоминай».

Местный священник навестил ее, чтобы удостовериться, не пришла ли пора провожать прихожанку в последний путь. Я отвела его к ней в комнату и закрыла дверь. Мама нечасто ходила в церковь, зато пела в хоре. Она всегда говорила, что ее молитва – это пение. Через несколько минут священник вышел; он выглядел потрясенным и все говорил, что никогда прежде не встречал настолько умиротворенного человека. Шах и мат.

Наполовину актриса, наполовину гуру, мама ослепляла нас всех.

Присев на кровать, я слушала, как мама планирует собственные похороны, и делала пометки в блокноте. Она не хотела, чтобы гости сразу впали в уныние, поэтому выбрала в качестве первой песни «Утро настало» Кэт Стивенс. Затем мама хотела, чтобы друзья из хора выстроились перед алтарем и спели ее любимый гимн «Дай мне, Господи, быть орудием Твоего мира». Слова, приписываемые святому Франциску Ассизскому, – высшее выражение материнской любви: «Дай мне, Господи, утешать, а не ждать утешения, понимать, а не ждать понимания, любить, а не ждать любви».

– Я так волнуюсь, – прошептала мама. – Как думаешь, сколько людей придет?

– Не знаю, – ответила я, стараясь придумать цифру побольше. – Человек сто пятьдесят?

– И все? – Маму мой ответ не обрадовал.

– Ну, нет. Может, в два раза больше.

Устроившись поудобнее на подушках, чья белизна подчеркивала ее заострившиеся черты, мама довольно улыбнулась.

– А когда гроб будут выносить из церкви, пусть кто-нибудь поет «Bali Ha’i»[14], – продолжила она давать инструкции.

В 1963 году мама прославилась в городе, сыграв Кровавую Мэри в мюзикле «South Pacifi c». Я спросила, не знает ли она кого-нибудь из местных, чей голос может сравниться с ее. Мама весьма категорично покачала головой. Тут потребуется исполнитель международной величины. Вот Сара Вон[15] подошла бы.

– Да, потрясающее будет зрелище, – вздохнула мама. – Жалко, что я не смогу прийти. Хотя, думаю, часть меня все-таки будет там присутствовать.

Сомневаюсь, что я когда-нибудь смогу быть такой же сильной ради своих детей. По сравнению с мамой я настоящая трусиха. Хотя мы с ней нередко ссорились (в основном по поводу секса и замужества), мы были очень близки. Фактически, мы спорили с собственным отражением. Я до сих пор иногда набираю мамин номер, чтобы ощутить связь с ней.

Будучи журналистом, мама с раннего возраста приучала меня к печатной машинке. Я, конечно, сопротивлялась, как могла, но в результате стала именно тем, кем она хотела меня видеть. Когда мы узнали, что мама умирает, я ощутила виноватое предвкушение свободы. Наконец-то я разделаюсь с образом, в рамки которого она меня загнала! Но было слишком поздно. Я жила по ее выкройке.

Когда мы с Филиппом встретились в тот день в клинике, у хирурга были плохие и хорошие новости. Да, анализы подтвердили, что у меня рак. Опухоль разрослась почти до семи сантиметров в диаметре. Зато, судя по всему, пока обошлось без метастазов. Конечно, еще рано об этом говорить, но, вполне возможно, после удаления правой груди – при условии, что в левой все чисто, – я смогу вернуться к нормальной жизни.

Нормальная. Жизнь. Аллилуйя! Я бы расцеловала доктора, если бы она не находилась под надежной защитой письменного стола. Я давно заметила, что хирурги не слишком любят, когда их трогают, хотя это странно, если учесть, как глубоко они сами погружаются в других людей. Идя по улице после беседы с врачом, я с наслаждением подставляла лицо зимнему солнцу. Голые ветви деревьев тянулись к невинно-голубому небу. Чайка, сидящая на макушке статуи, чистила перья и снисходительно поглядывала на тепло одетых людей, с поднятыми воротниками.

Я скользила по морю бесстрастных лиц, уткнувшихся в айподы и мобильные телефоны. Такое чувство, что весь мир поразил синдром Аспергера. Склонившись над маленькими коробками и подключившись к ним при помощи свисающих с ушей проводов, люди все сильнее привязывались к несуществующей реальности. Прикованные к абстрактному, оторванные от жизни, они превращались в полулюдей-полуроботов. Как бы мне хотелось, чтобы они на секунду остановились и почувствовали эфемерную радость быть человеком, впитали красоту этого мира. Ведь мы здесь так ненадолго…

Ожидая в приемной, когда меня вызовут на МРТ, я заполняла анкету и наткнулась на вопрос, не страдаю ли я клаустрофобией. «Слегка», – нацарапала я посредине между вариантами «да» и «нет». Некоторым пациентам приходится давать общий наркоз перед тем, как погрузить в утробу МРТ. Лично мне эта процедура напоминала рождение наоборот.

Врачи снова принялись называть меня «милочкой», в частности рентгенолог, который делал мне в руку укол с окрашивающим раствором. Ради спокойствия и процветания этой больницы, всех медсестер, докторов, техников, лаборантов и санитаров с анализами и тележками я бы хотела вытатуировать у себя на лбу фразу: «Милые милочки, ПОЖАЛУЙСТА, не называйте меня так!»

Сестра предупредила, что в аппарате будет шумно, и предложила на выбор джаз или классику в наушниках. В обычной ситуации я предпочла бы классику, но у медиков странные понятия о вкусе (вспомните белые лилии!). С них станется включить оперу Вагнера или похоронный марш. Джаз безопаснее.

Две медсестры уложили меня на каталку, как кусок мяса на поднос, и вручили тревожную кнопку на случай, если в МРТ мне станет дурно. Лежа на животе, так что груди торчали точно в нужных отверстиях, я поехала внутрь аппарата под «Девушку из Ипанемы»: «Высокая и загорелая, юная и привлекательная…»

Я всегда недолюбливала эту песню, а теперь прямо-таки возненавидела, поскольку в этот момент чувствовала себя приземистой, бледной, старой и уродливой – словом, полной противоположностью той бразильской красотки. Слава богу, вскоре все звуки потонули в гудении МРТ.

– Все в порядке, миссис Браун? – спросил мужской голос в наушниках.

Предупредительность молодости в голосе, солнечный австралийский акцент… Я неожиданно приободрилась. К тому же он не назвал меня милочкой!

– Да! – крикнула я, хотя, наверное, кричать было совсем не обязательно.

Гудение сменилось ритмичным позвякиванием. Меня как будто засунули внутрь гигантского колокола. Я подумала о Лидии и представила, что мы вместе медитируем где-нибудь в монастыре на Шри-Ланке. В самом сердце загадочной земли и спокойствия. Вот только монастырский колокол хорошо бы слегка приглушить!

Я позволила воспоминаниям увлечь меня в другое время и перенести в тот день на пляже, когда я со своим другом Яном прогуливала уроки после экзаменов в шестом классе. Блестящий черный песок, мандариновое солнце, нависшее над горизонтом. Совершенный момент между детством и юностью, когда я впервые познала блаженство.

– Вы хорошо справились, – сказал рыжеволосый молодой человек. Именно его голос я слышала в наушниках.

– А разве могло быть иначе?

– Некоторые люди двигаются.

К счастью, МРТ показала, что в левой груди все чисто.

В тот же день я позвонила сестре Мэри в Новую Зеландию. Восемь лет назад она перенесла мастэктомию и понимала, как я себя чувствую, поэтому разговаривала со мной спокойным, мягким тоном.

– Не бойся, ты не будешь одинока, – сказала она. – Очень скоро ты найдешь друзей. Я нашла, и ты тоже найдешь. Многие женщины прошли через это, они знают, как тебе помочь. Ты даже не представляешь, насколько важна может быть их поддержка.

Мэри не разговаривала со мной таким тоном с тех самых пор, как мы были детьми. Она очень ответственно подходила к роли старшей сестры, Защитницы. Расстояние, которое проложило между нами время, испарилось. Сестра потеряла левую грудь. Я лишусь правой. Мы будем идеальной парой.

Мы словно вернулись в нашу общую комнату с желтыми нарциссами на обоях. По утрам я смотрела на разбросанные по подушке кудри Мэри, и меня охватывало удивительно сильное чувство привязанности. Мы все делали вместе: играли в куклы и поздно ночью слушали сериалы по радио, пока не начинали слипаться глаза.

А потом это вдруг прекратилось. Мэри подарили новое транзисторное радио синего цвета; она начала слушать десятку лучших поп-исполнителей, купила бикини и сказала маме, что хочет отдельную комнату. Мама объяснила мне, что Мэри все-таки на пять лет старше, она уже выросла и у нее появились другие интересы. Я не понимала, почему это мешает сестре играть со мной в куклы или слушать радиошоу «Жизнь с Декстером», но смирилась и переехала в комнату поменьше, рядом с туалетом.

А сейчас Мэри предлагала побыть со мной, пока я буду приходить в себя после операции. И я с радостью приняла предложение.

Стоя вечером под душем, я внимательно разглядывала правую грудь, с которой мне вскоре предстояло расстаться. После операции ее бросят в больничную печь. Может быть, она превратится в облако. Странно, но, подумав об этом, я приободрилась. Мысль о том, что часть моего тела будет плыть над городом клочком тумана, чтобы слиться со звездной пылью, не могла не радовать.

Когда-то упругая и подтянутая, моя грудь утратила форму после того, как я с ее помощью вскормила четверых детей. Ну и, возможно, привлекла пару-тройку мужчин. Я пробежалась пальцами вокруг соска, под которым затаился враг. За исключением припухлости от биопсии, на ощупь он ничуть не изменился. Никакого рака. Злокачественные клетки затаились.

Наверное, потерять грудь не так уж страшно, подумала я. В детстве мама рассказывала мне о племени воинственных амазонок, которые сами отрезали себе правую грудь, чтобы она не мешала стрелять из лука. Мама, мама… Она всегда любила делиться любопытными фактами о человеческих нравах. Под ее руководством я впитывала книги Энид Блайтон[16] и одновременно разглядывала изображения африканских рабов, которых перевозили в корабельных трюмах, как скот.

Устроившись на коленях у мамы, я представляла храбрых амазонок, которые бегут через джунгли, потрясая единственной грудью, а потом раскачиваются на тарзанке и плюхаются в Амазонку. Уже в зрелом возрасте я узнала, что на самом деле древние воительницы жили не в долине Амазонки, а где-то в окрестностях современной Турции. Признаюсь, я была слегка разочарована. В любом случае, если они могли отрезать себе грудь без анестезии, мне-то чего бояться?

Кто-то позвонил в дверь. Я не торопилась открывать. Наверное, Катарина опять задержалась, и теперь ей лень искать ключи на дне сумочки. Неспешно накинув халат, я спустилась в холл, на ходу готовя обвинительную речь. В скором времени в этом доме все изменится. Пора моим близким учиться быть самостоятельными.

– В последний раз… – начала я, открывая дверь.

На пороге стоял мужчина. Точнее, Нэд. Руки в карманах, дикий взгляд, вид еще более взъерошенный, чем обычно.

– Прости, я думала, что это Катарина, – сказала я, внезапно почувствовав себя неуютно в халате, хотя Нэд, кажется, ничего не заметил.

– Есть новости от Лидии? – рассеянно спросил он.

– Нет, – ответила я, все еще злясь на него за то, что он похитил мою дочь и увез в аэропорт. – Наверное, она только добралась до монастыря. А у тебя есть новости?

– Нет, – буркнул Нэд, изучая носки ботинок.

Да, не одну меня ранил отъезд Лидии. Плотнее запахнув халат на груди, я пригласила Нэда в дом и поставила чайник на плиту. Несмотря на определенную долю взаимной неприязни, сейчас мы могли вместе выпить чаю. Я открыла холодильник. Нэд пошатнулся и вцепился в спинку стула.

– С тобой все в порядке?

– Не уверен, – пробормотал он. – Я прекратил принимать лекарство.

Я сжала в руке пакет с молоком. Как я уже говорила, Лидия ничего не рассказывала о болезни Нэда. Она не любила, когда на людей навешивали ярлыки. Тем более что регулярный прием лекарств поддерживал его в нормальном состоянии. В противном случае он терял связь с реальностью и начинал слышать голоса.

Я сталкивалась с такими людьми лишь раз в жизни, еще когда работала журналисткой. Мне пришлось брать интервью у убитой горем матери, чей сын смыл свои таблетки в унитазе, а потом прыгнул в клетку со львами в зоопарке.

Опыт журналисткой работы помогает в жизни, но он же воспитывает в вас склонность к раздуванию сенсаций. Заголовок «Жертва рака убита любовником своей дочери» возник у меня в голове, пока я осторожно пятилась к подставке для ножей, стараясь загородить ее от Нэда. Сейчас мне меньше всего хотелось разбираться с накачанным, вернее – что куда хуже! – не накачанным лекарствами парнем Лидии.

Но, как оказалось, я беспокоилась зря. Нэд взял себя в руки, сел за стол и с тоской в глазах вцепился в чашку с кофе. Подобно двум престарелым кумушкам, мы принялись делиться историями о том, как нас расстроила бессердечная Лидия, которая до сих пор не потрудилась позвонить. При этом мы оба знали, что, вполне вероятно, ее самолет еще не приземлился или она не успела добраться до места, где ловит телефон. Но стыдно нам не было!

Итак, мы попили кофе, поговорили и условились, что тот, кому Лидия позвонит первому, сразу же сообщит об этом другому, после чего явно довольный Нэд ушел. Соперники стали союзниками. По крайней мере, на время.

В тот вечер я бросалась к телефону каждый раз, когда он начинал подавать признаки жизни. Нам позвонили Роб и Мэри, но Лидия молчала.

Шли дни, я стала пациентом «на полную ставку». Между разнообразными процедурами и анализами нам зачастую приходилось молниеносно принимать важные решения.

Например, моя хирург объявила, что уходит в отпуск, так что либо операция откладывается на месяц с лишним (и раковые клетки еще пять недель используют мое тело, как парк аттракционов), либо она передает меня другому врачу. Я выбрала второй вариант, хотя это и означало, что мне придется привыкать к снисходительной манере ее коллеги.

В то же время меня волновала перспектива реконструктивной хирургии. Хотя восьмилетняя разница в возрасте между мной и Филиппом с годами стала значить куда меньше, он продолжал оставаться «молодым мужем». И я не хотела шокировать его столь радикальными переменами в своей внешности – честно говоря, ради нашего общего спокойствия.

Проще всего было выбрать силиконовый имплантат. Но врач рассказала о возможности использовать для восстановления груди не силикон, а жир, уютно устроившийся у меня на бедрах. Конечно, эта операция будет куда сложнее, но перспектива превратить складку в сказку не может не радовать!

Пластический хирург показала нам фотографии своих пациенток. Она явно гордилась проделанной работой, хотя неискушенному взгляду результаты ее трудов навевали скорее мысли о докторе Франкенштейне и его монстре… Эта женщина могла сделать соски из чего угодно – из пальцев ног, из ушей. Она знала, как срезать мышцы со спины и прикрепить их на грудь – но ей больше нравилось работать с имплантатами.

Я же, в свою очередь, мечтала найти хирурга, который предпочитал бы превращать в грудь валики жира. К счастью, в нашем городе работал такой специалист. Грег участвовал во множестве международных конференций и специализировался как раз на варианте «складку в сказку». Фотографии его трудов выглядели не столь отталкивающими (правда, не исключено, что он просто лучше фотографировал).

Тем временем я стала настоящим экспертом в том, что касалось рук хирургов. Руки Грега с мягкими пальцами и веснушками на тыльной стороне внушали доверие. Этот невысокий и худощавый человек обладал каким-то мальчишеским обаянием и был очень общительным (для хирурга). Глядя на его светлую кожу и рыжие волосы, я невольно задумывалась, а не был ли он в прошлой жизни шотландским волынщиком. В общем, Грег располагал к себе с первой минуты знакомства.

Как мне сказали, для мастэктомии и последующей реконструкции груди потребуются три хирурга и несколько ассистентов; я проведу на операционном столе почти восемь часов, а восстановительный период займет три месяца (как я поняла потом, этот срок был рассчитан на двадцатилетнего победителя Олимпиады с невероятно высоким болевым порогом). Грег оставит у меня на животе шрам в форме улыбки и постарается расположить его как можно ниже, чтобы потом я смогла носить бикини. Как будто я до операции их носила.

В то же время он планировал слегка уменьшить мою левую грудь, чтобы она не слишком отличалась от правой. И конечно, он сделает все от него зависящее, чтобы художественно скрыть шрамы.

Я не торопилась проникаться его оптимизмом. То, что предлагал Грег, напоминало не обновление, а скорее полную перекройку тела. Для меня это было все равно что одновременно согласиться на прыжок с моста на резинке, подъем на Эверест и участие в мировом чемпионате по регби.

– Мы живем в обществе, одержимом грудью, – настаивал Грег.

«Что за чушь!» – подумала я. А по пути домой остановилась на светофоре и заметила скульптуру, на которую прежде не обращала внимания. Она целиком состояла из бетонных грудей.

На кухонном столе лежал DVD с фильмом о пластике груди. Меня почему-то не слишком тянуло вставлять его в проигрыватель. Судя по всему, на восстановление после этой операции уйдет больше времени, чем на то, чтобы прийти в себя после мастэктомии. И все же, пусть я никогда не была Памелой Андерсон, бегать остаток жизни амазонкой я тоже не собиралась.

DVD я смотрела вместе с мужем – и время от времени не могла удержаться от вскриков. Как эти женщины могут так легко говорить об операции, которая оставила на их теле такие шрамы?

Наверное, стоит вообще отказаться от этой затеи, подумала я. А потом вспомнила рассказ подруги о том, что она почувствовала, проснувшись после операции и увидев пустое место там, где раньше была грудь. Да, с пластикой придется помучиться, зато это поможет избавиться от психологической травмы.

Собрать трех хирургов у одного операционного стола – все равно что пригласить Леди Гагу, Анджелину Джоли и Елизавету II на один благотворительный вечер. Врачи хмурились и шелестели ежедневниками в поисках даты, которая подойдет всем троим. В результате операцию назначили через три недели. Мне казалось, что ждать придется целую вечность.