Читать книгу Последний самурай - Хелен Девитт - Страница 5

В Великобритании 60 миллионов человек. В Америке 200 миллионов. (Правильно, да?) Я даже не угадаю, сколько миллионов англоязычных из других стран добавятся в общую сумму. Но руку дам на отсечение, что из всех этих сотен миллионов от силы человек 50 прочли Aristarchs Athetesen in der Homerkritik[2] (Лейпциг, 1912) – труд, не переведенный с родного немецкого и обреченный пребывать непереведенным до скончания времен.

В 1985 году я вступила в этот крошечный орден. Было мне 23.

Первая фраза сей малоизвестной работы выглядит так:

Es ist wirklich Brach- und Neufeld, welches der Verfasser mit der Bearbeitung dieses Themas betreten und durchpflügt hat, so sonderbar auch diese Behauptung im ersten Augenblick klingen mag.

Я учила немецкий по «Самоучителю немецкого языка» и мигом распознала несколько слов:

Это поистине что-то и что-то, которое что-то с чем-то эти что-то делает что-то и что-то обладает, то есть что-то также это что-то может что-то при первом чём-то.

Остальное я расшифровала, посмотрев слова Brachfeld, Neufeld, Verfasser, Bearbeitung, Themas, betreten, durchpflügt, sonderbar, Behauptung, Augenblick и klingen в немецко-английском словаре Лангеншидта.

Если б видели знакомые, вышло бы неловко, потому что немецкий мне уже полагалось освоить; а нечего было убивать время, проникая на оксфордские лекции по аккадскому, арабскому, арамейскому, хеттскому, пали, санскриту и йеменским диалектам (не говоря уж о высшей папирологии и подготовительной иероглифике); надо было брать приступом фронтиры человеческих познаний. Беда в том, что если ты выросла в городишке, который счастлив заиметь свой первый мотель, в городишке, который только смутно (если вообще, говоря вообще) осознает самое существование Йемена, тебя так и подмывает изучать йеменские диалекты, поскольку ты подозреваешь, что другого шанса может и не быть. Чтобы поступить в Оксфорд, я наврала обо всем, кроме своего роста и веса (в конце концов, отец мой наглядно иллюстрирует, что бывает, если рекомендации и оценки тебе предоставляют другие люди), и хотела выжать из учебы максимум.

То обстоятельство, что я доучилась и получила исследовательскую стипендию, лишний раз доказывает, сколь целесообразнее рекомендации и оценки, которыми я снабдила себя сама (став круглой отличницей, natürlich[3]; вписала, к примеру, фразу «У Сибиллы разносторонние интересы и исключительно самобытный ум; обучать ее – сплошное удовольствие»), нежели все то, что сочинили бы любые мои знакомые. Одна беда – теперь придется исследовать. Одна беда – когда член стипендиатского комитета сказал: «Немецкий вы, разумеется, знаете в совершенстве», – я беспечно ответила: «Разумеется». Ну а что – это могло оказаться правдой.

В общем, Рёмер – слишком темная материя, ему не место на открытых полках Нижнего читального зала с востребованными классическими текстами. Год за годом эта книга пылилась во тьме недр земных. Ее пришлось добывать из книгохранилища, направить можно в любой читальный зал Бодлианской библиотеки, и я заказала ее в резервный фонд Верхнего читального зала Корпуса Рэдклиффа – библиотеки под каменным куполом посреди площади. Там можно читать безнадзорно.

Я сидела на галерее, глядела на этот воздушный колокол, на сводчатые стены, забитые исключительно интересными на вид томами неклассического содержания, или в окно, на бледные камни колледжа Всех святых, или же, само собой, на Aristarchs Athetesen in der Homerkritik (Лейпциг, 1912). Поблизости – ни одного античника.

У меня сложилось впечатление, что смысл фразы таков: Приступив к этой теме, автор поистине пересекал и боронил непаханое новое поле, и на первый взгляд это заявление может показаться особенным.

Похоже, она не стоила затраченных усилий, но мне полагалось продолжать, и я продолжила, или, говоря точнее, собралась продолжить, но тут подняла голову и слева на полке ненароком заметила книгу о Тридцатилетней войне, на вид исключительно интересную. Я ее достала, она и впрямь оказалась исключительно интересна, и когда я от нее оторвалась, уже настало время обедать.

Я пошла на Крытый рынок и час разглядывала свитера.

Кое-кто придерживается мнения, будто контрацепция аморальна, ибо цель совокупления – размножение. Кое-кто придерживается схожего мнения, будто единственная причина читать книгу – написать книгу; люди извлекают книги из праха и тьмы, пишут тысячи слов, которым предстоит кануть во прах и тьму, а затем их извлекут из праха и тьмы, дабы другие люди присовокупили свои тысячи слов к этим тысячам слов во прахе и тьме. Порой книгу извлекают из праха и тьмы, дабы породить книгу, которую потом станут продавать в магазинах, и она, быть может, окажется интересной, но люди, которые ее купят и прочтут, поскольку она интересна, – это несерьезные люди, а были бы серьезными, наплевали бы на интересность, писали бы тысячи слов и затем поручили их праху и тьме.

Кое-кто полагает, будто смерть – судьба хуже скуки.

Я увидела на Рынке несколько интересных свитеров, но все были дороговаты.

В конце концов я от них оторвалась и возвратилась в гущу битвы.

Приступив к этой теме, автор поистине пересекал и боронил непаханое новое поле, и на первый взгляд это заявление может показаться особенным, напомнила я себе.

Исключительно неинтересно, должна сказать.

Я перешла ко второй фразе, продралась через нее с тем же соотношением затрат и пользы, потом к следующей, и к той, что за ней. На одну фразу уходило минут пять-десять – страница в час. Постепенно в тумане проступили очертания сути – как затонувший собор Дебюсси, sortant peu à peu de la brume[4].

La cathédrale engloutie[5] в конце концов взрывается аккордами меланхолического величия, ff!!!! Но когда я спустя часов 30 наконец начала понимать…

49 человек во всем англоязычном мире знали, что́ мне предстоит. Остальные не знают и не интересуются. И однако сколь многое определяет этот миг откровения! Лишь вообразив мир без Ньютона, без Эйнштейна, без Моцарта, мы можем постичь разницу между этим миром и миром, в котором я закрыла Aristarchs Athetesen in der Homerkritik, одолев две фразы, и в хладном пренебрежении условиями моей стипендии взяла с полки Schachnovelle[6]. Не прочти я Рёмера, я не узнала бы, что из меня не выйдет ученого, не встретила бы Либераче (нет, не того), и мир недосчитался бы…

Я говорю больше, чем знаю. Надо постепенно. Я день за днем читала Рёмера, и когда прошло часов 30, в час не золотой, но свинцовый[7] у меня случилось просветление.

Лет примерно 2300 назад Александр Македонский выступил из Македонии завоевывать все, что попадется на пути. Он все завоевал до самого Египта, основал Александрию, потом отправился воевать дальше на восток и умер, предоставив соратникам грызться из-за добычи. Птолемей уже правил Египтом и так там и остался. Страной он правил, сидя в Александрии, и именно он создал одно из величайших чудес этого города – Библиотеку, собранную посредством прямодушного и беспощадного стяжательства.

Изобретение печатного станка отстояло от них не ближе, чем чудеса XXXVIII столетия от нас; все книги тогда копировались вручную. Вкрадывались ошибки, особенно если копировали копию скопированной копии; порой копировщика посещала светлая идея, и он вписывал подложные строки или целые подложные абзацы, а потом все наивно переписывали текст вместе с этой светлой идеей. Что делать? Воспроизводить оригинал как можно точнее. Библиотека, внеся в афинский публичный архив внушительный залог, позаимствовала оттуда оригинальные рукописи греческих трагедий (Эсхил, Софокл, Еврипид и прочие) и все скопировала. А потом запаслась наиточнейшими версиями, просто-напросто оставив оригиналы себе, вернув копии и плюнув на залог.

История не слишком увлекательная, и однако о Библиотеке, об Александрии и о ненормальных, которые там жили, многое можно порассказать, и все завораживает, потому что одни тамошние писатели по части извращенности и своенравия дадут фору всему остальному миру. Если некуда ставить зонтики, кое- кто отправится в «Икею» и купит стойку, которую нетрудно собрать самому в домашних условиях, а кое-кто поедет за 100 миль на аукцион в шропширской глуши и разглядит потенциал в откровенно бессмысленном сельском агрегате XVII века. Вот за агрегат на этом аукционе бились бы друг с другом александрийцы. Они любили обдирать древние труды (имевшиеся под рукой в Библиотеке, собранной посредством беспощадного стяжательства), выискивали редкие слова, которых давно никто не понимал и уж конечно не использовал, и вводили их как альтернативы менее интересным лексемам, поддававшимся человеческому пониманию. Они обожали мифы, в которых люди бесновались, или пили волшебные зелья, или в минуты стресса превращались в камни; они обожали сцены, в которых бесноватые люди толкали странные, обрывистые речи, усеянные несправедливо забытой лексикой; они любили сосредоточиться на каком-нибудь банальном эпизоде мифа, раскрутить его и отбросить сам миф – любого «Гамлета» они бы превратили в «Розенкранца и Гильденстерна». Эти исследователи, ученые, математики, поэты сбивали с пути истинного цветок римской юности и втискиваются в любую книгу, посвященную главным образом не им; если предоставить книгу им, они тотчас расцветают целым отдельным томом сносок – и говорю я, разумеется, о «Птолемеевской Александрии» Фрейзера, книге, ради которой я вернусь из-за гроба (однажды я просила о ней на смертном одре, но не получила). Однако время поджимает – Чудо-Мальчик смотрит кассету, кто знает, сколько это продлится, – каков же вклад Рёмера в эту великолепную тему?

Рёмера интересовал разбор гомеровских текстов, проведенный Аристархом, который возглавлял Библиотеку вскоре после 180 г. до н. э. (неприглядная история с трагедиями случилась до него). Аристарх алкал идеального Гомера; поскольку оригинальной рукописи не существовало, беспощадности и налички было недостаточно: приходилось сравнивать копии и выявлять ошибки. Он пометил к удалению (атетезе) строки, которые счел тексту чуждыми, и первым описал в комментариях ход своих рассуждений. Никаких трудов Аристарха не сохранилось. Остались маргиналии «Илиады» – там пальцем ни в кого лично не тыкали, но, вероятно, были они выдержками из Аристарха, дошедшими до нас через третьи руки; были и другие маргиналии, где фигурировали имена.

Кое-какие из этих через третьи руки выдержек своим блеском поразили Рёмера; очевидно, что они принадлежат Аристарху, и очевидно, что Аристарх был гений. Другие выдержки были слишком глупы для гения: очевидно, что они принадлежат кому-то другому. Когда кто-нибудь другой выдавал некую блестящую мысль, Рёмер тотчас понимал, что на самом деле это сказал Аристарх, и если ему встречались бесхозные блестящие комментарии, он тоже мигом постигал их гениальное авторство.

С абсолютной и явной очевидностью это полнейшая ахинея. Если перемешиваешь все имена, какие попадутся, так, чтобы кто-то один всегда выходил гением, значит, ты не веришь источнику, который порой сообщает, что кто-то другой сказал нечто выдающееся или гений сморозил глупость, но ведь этот источник и заставляет тебя полагать гения гением. Чтобы понять, в чем проблема, достаточно на секунду задуматься, но Рёмер умудрился написать целый научный трактат, не задумавшись ни на секунду. Приняв глупость за критерий неаутентичности, он один за другим приписывал маргиналии Ксенодоту или Аристофану (нет, не тому), или списывал на искаженное цитирование Дидимом, и еще саркастически + злорадно комментировал бестолковость этих недоумков.

Разобравшись, что он такое говорит, я не поверила, что он взаправду такое говорит, и прочла еще 50 страниц (со скоростью 20 минут / страница, тем самым добавив к общему времени еще 16,66 часов), и оказалось, что он говорит такое взаправду. Я уставилась на страницу. И зажмурилась.

Скажем, ты растешь в городишке, который счастлив заиметь свой первый мотель, переезжаешь из города в город, едва один мотель достроен и пора строить другой. В школе ты, естественно, не звезда, и средняя оценка твоя – «хорошо с минусом». Потом ты сдаешь тест на способность к обучению и потрясаешь всех способностью, которая выставляет среднюю оценку «хорошо с минусом» в совершенно новом свете. Учителя воспринимают результаты теста как личное оскорбление. Ты подаешь заявления в разные колледжи, те требуют рекомендаций, и учителя, доводившие тебя до отупелой немоты, в рекомендациях сетуют на твою незаинтересованность. На основании блестящих результатов теста тебя собеседуют, спрашивают, каковы твои интересы, а интересов у тебя нет. Внешкольных занятий тоже нет, потому что из всех внешкольных занятий был только клуб поклонников Донни Осмонда[8]. По причине твоей незаинтересованности все твои заявления отфутболены.

В один прекрасный день ты валяешься на кровати в номере мотеля. У твоей матери день не задался: она за стенкой 63-й раз играет на пианино «Революционный этюд» Шопена. У твоего отца день задался: к нему явился член Гидеонова общества, предложил разложить по тумбочкам библию, и отцу выпала возможность категорически заявить, что этой макулатуры в его мотеле не будет. В верхнем ящике каждой тумбочки, объясняет он, лежит «Происхождение видов» Дарвина. День задался еще как, потому что с утра один постоялец спер не полотенце, а «Происхождение видов». Ты безучастно пялишься в телик. По телику «Янки в Оксфорде»[9].

И тут тебя осеняет.

Уж Оксфорд-то не попрекнет тебя тем, что не ходила в клуб поклонников Донни Осмонда. Уж Оксфорд-то не потребует безмозглого воодушевления просто в доказательство твоей способности воодушевиться хоть чем-нибудь. Уж Оксфорд-то не примет слухи за свидетельства. Уж Оксфорд-то не ткнет тебя носом в рекомендацию, ничегошеньки не зная о ее авторе.

Может, поступить туда?

Я подумала: уеду из Мотельвилля, буду жить среди разумных существ! Мне больше никогда не будет скучно!

Я не учла Рёмера. И сейчас подумала: может, во всем виноват мой немецкий?

Но Рёмер взаправду такое говорил, и я взаправду потратила на чтение 46,66 часов. Я поглядела в книгу. Поглядела в зал под куполом. Там тихонько шелестели страницы. Я подперла голову рукой.

Я потратила 46+ часов на этот образчик нелепой логики и не прочла ни слова Музиля, Рильке, Цвейга. Но стипендию мне платили не за чтение просто хороших книг; мне платили стипендию за мой вклад в багаж человеческих знаний. Я разбазарила 47 часов, а люди между тем умирают от голода + детей продают в рабство; но у меня нет разрешения на работу, я не могу просто заниматься тем, чем заниматься стоит. Если б не нужно было разрешение на работу, можно было бы обойтись без стипендии + если б я вернулась в Штаты, можно было бы обойтись без разрешения на работу, но возвращаться в Штаты я не хотела.

В «Графе Монте-Кристо» есть такой персонаж, который годами долбит каменную стену и наконец выбирается: он оказывается в другой камере. Вот такую минуту я и пережила.

Лучше бы я 47 часов потратила на йеменские диалекты.

Я постаралась взбодриться. Подумала: я в Великобритании! Можно сходить в кино, поглядеть рекламу «Карлинг Блэк Лейбл»! Потому что нет в мире лучше рекламы, чем британская реклама, а реклама «Карлинг Блэк Лейбл» – пик развития британской рекламы. Я не знала, какое мне охота посмотреть кино, но реклама будет великолепная. Тут я вдруг сообразила, что в том и беда, вот она, дьявольская гнусность этой жизни: одна минута «Карлинг Блэк Лейбл» против двух часов каких-нибудь «Охотников за привидениями 35», которые и смотреть-то неохота. В общем, я решила не ходить в кино, и если бы…

Кино я отменила. Решила: пойдем поищем жареных кур.

Американцу в Великобритании даны источники утешения, каких больше нигде на свете нет. Одно из замечательных свойств этой страны – множество жарено-куриных забегаловок, торгующих жареными курами из штатов, по ту сторону Атлантики жареными курами отнюдь не знаменитых. Если ты слегка опечален, загляни в «Жареных кур Теннеси», если ты в глубоком отчаянии, «Жареные куры Айовы» явят тебе свет в конце тоннеля, если жизнь бессмысленна, а смерть недоступна, проверь, может, где-нибудь на острове по рецептам, которые передавались из поколения в поколение, «Жареные куры Аляски» жарят эскимосских кур.

Я оседлала велосипед и поехала по Каули-роуд, мимо «Жареных кур Мэриленда», мимо «Джорджии», и всю дорогу размышляла, чем бы таким заняться без разрешения на работу. Наконец я спешилась у «Жареных кур Канзаса».

Вешая замок на велик, я вдруг подумала: Рильке работал секретарем у Родена.

Вот что я знала о Рильке: он был поэт; он поехал в Париж и устроился секретарем к Родену; на выставке в Большом дворце увидел работы Сезанна и потом день за днем приходил и смотрел на них часами, потому что никогда не видел ничего подобного.

Я не знала, как Рильке получил эту работу, и вольна была воображать, что он просто явился под дверь. Может, мне тоже просто явиться под дверь? Уехать в Лондон, в Париж, в Рим, явиться под дверь к художнику или скульптору, к человеку, которому разрешение на работу, скорее всего, по барабану. Я бы увидела всякое только что пришедшее в этот мир и глазела бы часами.

Расхаживая туда-сюда, я пыталась вспомнить художника, которому пригодился бы помощник.

Расхаживая туда-сюда, я подумала, что, наверное, будет проще вспомнить художника, если я уже окажусь в Лондоне, Париже или Риме.

Денег у меня было немного, так что я еще походила туда-сюда, размышляя, как бы мне попасть в Лондон, Париж или Рим. В конце концов я пошла в «Жареные куры Канзаса».

Я уже собралась заказать «Куриную корзину» и тут вспомнила, что записалась на ужин в колледже. Колледж славился своим шеф-поваром, но все равно меня подмывало остаться с курами, и если бы…

Я не буду об этом думать. Я это не всерьез, но если бы…

Да какая разница? Сделанного не воротишь.

Просто так вышло, что в тот вечер я собралась на ужин в колледж; просто так вышло, что я сидела рядом с бывшей выпускницей; не просто так вышло, что говорила я об интеллектуальной моногамии и разрешениях на работу, поскольку больше ни о чем думать не могла, однако просто так вышло, что соседка моя сочувственно заметила, мол, Бальтюс[10] был секретарем у Рильке, просто так вышло, что она оказалась дочерью чиновника + потому ее не пугала британская бюрократия + она сказала, что если я в силах пережить позор, став

Почему они ругаются?

ПОЧЕМУ ОНИ РУГАЮТСЯ?

ПОЧЕМУ ОНИ РУГАЮТСЯ?

Ты что, прочесть не можешь?

я МОГУ но ПОЧЕМУ

Ну, они ищут самураев, которые защитят их деревню от бандитов

Это я понимаю

но некоторые думают, что это только время зря терять

ЭТО я понимаю

потому что тот самурай, которого они позвали, оскорбился, когда ему предложили кормить его три раза в день

это я ПОНИМАЮ

а теперь они говорят я же говорил

ЭТО Я ПОНИМАЮ НО ПОЧЕМУ ОНИ РУГАЮТСЯ

По-моему, это для тебя слишком сложно.

НЕТ

Может, тебе подрасти сначала

НЕТ

Ну хотя бы до 6

НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ!

ЛАДНОЛАДНОЛАДНОЛАДНОЛАДНО. Ладно. Ладно.

По-моему, он еще маловат, но что тут сделаешь? Я сегодня в газете прочла ужасные слова:

В отсутствие доброжелательной фигуры мужчины одинокая мать, растя сына, ведет борьбу, обреченную на провал. Ей жизненно необходимо обеспечить мальчику мужскую ролевую модель – соседей, дядей, друзей семьи, которые разделяли бы его интересы и увлечения.

Это все прекрасно, но у Людо нет дядьев, а среди моих знакомых не водится доброхотных филателистов (если б водились, я бы от них пряталась). Это меня беспокоит. Я как-то прочла, что аргентинские солдаты связывали диссидентов и сбрасывали их с самолетов в море. Я подумала: ну, раз Л нужна ролевая модель, пускай смотрит «Семь самураев» + получит целых 8.

Крестьяне видят толпу. Самурай идет на берег реки, где его обреет монах.

Сквозь толпу проталкивается усатый человек с мечом, садится на корточки и чешет подбородок. (Это Тосиро Мифунэ.)

Красивый юноша аристократической наружности спрашивает кого-то, что происходит. В сарае прячется вор. У него ребенок в заложниках. Самурай просит у монаха кэсу и два рисовых колобка.

Самурай переодевается. Он чувствует взгляд Мифунэ и оборачивается. Глаза его черны на белом лице на черном экране. Взгляд Мифунэ бесстрастен. Глаза у самурая черны на белом лице. Мифунэ чешется. Самурай отворачивается. Снова смотрит на Мифунэ; глаза его черны лицо бело. Он отворачивается и идет к сараю.

Мифунэ садится неподалеку на бадье, смотрит.

Самурай говорит вору, что принес еду, кидает в дверь рисовые колобки и шагает следом.

Вор выбегает из сарая и падает замертво.

Самурай роняет меч вора в грязь.

К ребенку бегут родители.

Мифунэ выскакивает вперед и машет мечом. Прыгает вокруг трупа.

Самурай уходит, не обернувшись.

машинисткой (я призналась, что умею 100 сл/м), можно получить разрешение на работу + работу.

Выше я хотела сказать, что если б 30 апреля 1985 года не открыла Рёмера, мир недосчитался бы гения; я сказала, что мир без Ужасного Ребенка был бы все равно что мир без Ньютона + Моцарта + Эйнштейна! Я не знаю, так ли это; откуда мне знать, так ли это? Не всякий гений – вундеркинд + не всякий вундеркинд – гений + в 5 еще рано судить. Сидис[11] в 8 знал 12 языков, в 12 читал лекции по стереометрии в Гарварде и кончил в безвестности, и помнят его только тревожные родители молодых да ранних. Сезанн сам научился рисовать на третьем десятке. А вот Бернини был вундеркиндом и гением, и Моцарт тоже. Невозможно? Нет. Возможно.

Возможно, но вероятно ли? Если Л – Моцарт или Ньютон, спустя 10 столетий людям интересно будет узнать, что он почти

Зачем он отрезал волосы? Зачем он переоделся?

ЗАЧЕМ ОН ОТРЕЗАЛ ВОЛОСЫ? ЗАЧЕМ ОН ПЕРЕОДЕЛСЯ?

ЗАЧЕМ

Он должен прикинуться монахом, чтобы вор ничего не заподозрил и не убил ребенка.

А чего монах сам не пошел?

По-моему, буддийские монахи не верят в насилие. И монаху, наверное, не удалось бы разоружить вора. К тому же тут важно, что он это делает за просто так и чтобы спасти ребенка, и дальше мы узнаем, что больше всего он раскаивается…

Я бы сказала ему: пускай фильм говорит сам за себя. Я уже было это говорю, убежденная, что ошибиться здесь нельзя, но тут вспоминаю комментарии мистера Ричи к последней сцене посадки риса. Мистер Ричи – автор «Фильмов Акиры Куросавы», и поскольку во всем, что касается фильмов Куросавы, не выходивших на видео, я полагаюсь на эту книгу, лучше бы мистер Ричи не говорил, что финал демонстрирует неблагодарность крестьян, а сцена посадки риса – элемент надежды. Раз фильм сам за себя не говорит, придется мне сказать о фильме что-нибудь такое, чего я бы лучше

Я говорю Л, что где-то читала, как в эпоху Токугавы не-самураев, носивших меч, карали смертью. Говорю, что, по мнению мистера Ричи, бритье головы для самурая – обычно знак уничижения. Говорю, что усатого актера зовут Мифунэ Тосиро, поскольку не хочу, чтоб он подхватил мою дурную привычку по лености произносить имена на западный манер, и записываю имя на бумажке, чтоб он его в следующий раз узнал. Я говорю, что актера, который играет самурая, зовут Симура Такаси, и, немного поразмыслив, записываю иероглифами Симуру, а поразмыслив продолжительно – Такаси. Видела, говорю, два способа писать имя Куросавы, иероглифы «Куро» («черный») и «Акира» (не знаю) всегда одинаковые, но «Сава» пишут по-разному. Записываю обе версии + говорю, что вежливее использовать ту форму, которую предпочитает носитель имени. Он спрашивает, кто тут Куросава, и я отвечаю, что Куросава в фильме не появляется, он режиссер, а Л спрашивает, что такое режиссер, и я отвечаю, что проще будет объяснить, когда он посмотрит фильм. Тут я понимаю, что эти обрывки данных – хлипкая оборона против всего, что заставляет мужчину, когда ему велят выкинуть человека из самолета, поступать как велено, и очень жаль, потому что у Л сразу куча новых вопросов. Он просит записать имена всех остальных актеров – он на них потом посмотрит. Я обещаю поискать в автобиографии.

не родился; Рёмер на его пути будет весо́м, как великая чума, что погнала Ньютона домой из Кембриджа. Но с чего бы ему не кончить плохо? Как извлечь дитя из чрева на воздух – легко понять. Выходит и выходит, пускает слюни и орет. Тотчас проявляются его таланты – на них охотятся и забивают их до бесчувствия. Однако и Моцарт был когда-то изумительной, ошеломительной обезьянкой.

Когда не ладились дела, что с ними регулярно и случалось, мой отец с насмешливой улыбкой говорил: Ты можешь много грустных слов проговорить, средь них нет слов грустней «могло бы быть»[12]. Если Л получится хорошим не каким-то чудом, но поступив правильно, а не наоборот, другим его спасение принесет пользу; если он выйдет плохим (что тоже вероятно), его пример может их уберечь.

Крестьяне переглядываются. Этот человек им и нужен. Они идут следом за ним из деревни.

И Мифунэ тоже идет.

И юноша аристократической наружности тоже. Он догоняет самурая на дороге и падает на колени.

Л (читает субтитры): Меня зовут Кацусиро Окамото. Возьмите меня в ученики

Л: Я Камбэй Симада. Я просто ронин. Что такое ронин?

Я: Бесхозный самурай.

Л: Я не самурай, и у меня нет учеников

Л: Пожалуйста возьмите меня

Л: Встань а то невозможно разговаривать

Л: Мне неловко ты меня переоцениваешь

Слушай, мне нечему тебя научить

У меня просто обширный боевой опыт

Иди прочь и забудь об этом, не ходи за мной

Это для твоего же блага

Л: Я намерен идти за тобой, что бы ты ни сказал

Л: Я тебе запрещаю

Я не могу позволить себе учеников

Подбегает Мифунэ, смотрит на самурая. Камбэй: Онуси – самурай ка? Мифунэ (выпрямляясь в полный рост): [невнятный вопль]

Л: Ты самурай?

Л: Ну еще бы!

Камбэй и Кацусиро уходят. Выбегает крестьянин, падает на колени.

Я рассказываю Л, что в автобиографии Куросава превозносит Мифунэ до небес, только вот отмечает, что у Мифунэ очень резкий голос, микрофоны его улавливали с трудом. Говорю, как это очаровательно, что переводчики перевели японский на пингвиний.

Л: Какой пингвиний?

Я: На который переводят английские переводчики. У меня просто обширный боевой опыт! Я намерен идти за тобой! Большинство англоговорящих понимают пингвиний, даже если обычно на нем не говорят, но все равно.

Л: А там говорят по-другому?

Я: Может быть, они говорят на японском по-пингвиньи. Нам остается только догадываться. Камбэй говорит: Тада кассэн ни ва дзуйбун дэта га, тада – просто, кассэн – битва, бой, сообщает нам Халперн (но, может, это в словарь проник пингвиний. Большой вопрос), ни – в, ва – тематическая частица, дзуйбун – много, дэта – случалось, га – тоже частица, мы сейчас вникать не будем, но она, по всей видимости, довольно распространенная, мне как-то не верится, что это она и придает пингвиний оттенок…

Л: Ты когда научишь меня японскому?

Я: Я его сама толком не знаю.

Л: Научи тому, что знаешь.

Я: [НЕТ НЕТ НЕТ НЕТ] Ну

Л: Пожалуйста

Я: Ну

Л: Пожалуйста

Сладкий глас рассудка: Ты уже столько всего начал, по-моему, лучше еще поработать над этим, а уж потом начинать новое.

Л: Сколько еще?

Я: Ну

Л: Сколько еще?

Только этого не хватало – учить пятилетнего ребенка японскому, который я и сама-то пока не выучила.

Я: Я подумаю.

Я бы хотела ослеплять своим стилем. Вряд ли во мне откроются таланты Сезанна; если я не оставлю иных замет, хотелось бы, чтоб эти потрясали читателя. Но писать надо так, чтобы меня поняли; как сохранить совершенство формы? Пред моим внутренним взором страница – по-моему, De Natura Deorum[13] Цицерона: сверху одна-единственная латинская строка, остальное по-английски (возможно, по-немецки), пояснения к именам, по прошествии 2000 лет неузнаваемым. Вот так оно и будет смотреться, если я стану объяснять все свои отсылки для читателя XXXXV века – читателя, который, чего доброго, знает имя всего одного гения XXI столетия (ныне пятилетнего). Я что пытаюсь сказать – перед моим внутренним взором маячит страница, поверху строка со словами «Карлинг Блэк Лейбл», а остальное – слепой текст мелким шрифтом, сноска к пиву «Карлинг Блэк Лейбл», рекламе «Карлинг Блэк Лейбл», высочайшему пику британской рекламной индустрии, джинсам «ливайс», рекламе потертых «ливайсов», спародированной в классической рекламе «Карлинг Блэк Лейбл», тексту классической песни «Дошли до меня слухи»[14] в исполнении Марвина Гэя в классических джинсах и в классической рекламе пива, не говоря уж о пояснениях касательно того, что американская аудитория была трагически обделена, поскольку имела возможность экспортировать джинсы и импортировать пиво, но лишена была шанса узреть славные образчики британской рекламы, порожденные этими предметами международной торговли. Сказать я хочу вот что: я читала книги, написанные 2000 или даже 2500 лет назад, или 20 лет назад, и через 2500 лет придется объяснять все, даже Моцарта, а как начнешь объяснять, конца этому не будет.

СКОЛЬКО ЕЩЕ?

СКОЛЬКО ЕЩЕ?

СКОЛЬ, КО, Е, ЩЕ?

Я: Ну, если прочтешь «Одиссею», и «Метаморфозы», книги 1–8, и «Калилу и Димну» целиком, и 30 из «Тысячи и одной ночи» и 1-ю книгу Самуила плюс Книгу Ионы плюс выучишь знаки кантилляции и сделаешь 10 глав из «Алгебры по-простому», я тебя научу всему, что знаю.

Л: Я все сделаю.

Я: Хорошо.

Л: Я сделаю.

Я: Отлично.

Л: Увидишь.

Я: Я знаю.

Л: А ты меня научишь алфавиту, пока я делаю остальное?

Я: Там нет алфавита. Там два вида силлабария, слоговой азбуки, каждая по 46 символов, 1945 иероглифов китайского происхождения, которые в ходу со Второй мировой войны, и где-то 50 000 иероглифов, которые появились еще раньше. Я знаю слоговую азбуку и 262 иероглифа, но я их все время забываю, и поэтому, говоря правду, я вообще-то не готова тебя учить.

Л: Тогда пускай меня учит японец.

Блестящая мысль. Доброжелательный японец будет замещать ему дядю! Доброжелательный двойник Мифунэ станет приходить к Л и болтать про филателию, или футбол, или свою машину на языке, маскирующем отчаянную скуку предмета обсуждения. Но японец, наверное, захочет денег.

Я: Мне кажется, мы не можем себе этого позволить.

Я когда-то читала книжку про австралийскую девочку, которой подарили английского бульдога; послали в город большой грузовик – забрать огромное (предполагали они) животное, и привезли бульдожьего ребенка, который помещался в ладони. Я тогда думала, что и сама бы не отказалась от крошечной бульдожки. Что я понимала? Л прочел «Али-Бабу», и про Моисея в тростнике, и De Amicitia[15] Цицерона, и «Илиаду», которую я подсунула ему по ошибке, + умеет играть «Чистоганом, не шлифуя»[16], которую выучил на слух + пытался воспроизвести раз 500 – он преуспел, и это замечательно, но когда в той же комнате печатаешь «Дайджест вышивки по шерсти» за 62 года, порой нелегко пережить положенный

Ибо кто такой Моцарт? Вольфганг Амадей Моцарт (1756–1791) – гениальный австрийский композитор; с пяти лет учился музыке у своего отца Леопольда, выступал перед европейскими монархами, играл на арфе с завязанными глазами, исполнял и другие трюки. Сочинял струнные квартеты, симфонии, фортепианные сонаты, концерт для стеклянной гармоники и несколько опер, в том числе «Дон Жуан» и «Волшебная флейта». Сестра его Наннерль обучалась так же, но музыкальным гением не стала. Я слыхала, как умный человек утверждал – мол, это доказывает, что из женщины не выйдет музыкального гения. Как можно, возражаете вы, утверждать это, ЗНАЯ, что у брата и сестры необязательно есть общие гены, и не подписываться при этом под маловероятной теорией о том, что при надлежащем обучении из любого человека может получиться Моцарт? Вы возражаете, а я только подумала; однако умному человеку так редко приходится думать,

Что такое слоговая азбука?

Слоговая азбука – это набор фонетических символов, которые обозначают слоги

что думать он отвыкает.

Что такое слоги?

Ты знаешь, что такое слоги.

Не знаю

Слог – это фонетический элемент слова, содержащий гласную, скажем, слово «содержащий» можно разбить на «со-дер-жа-щий» и каждому элементу присвоить обозначение. В китайском все слова из одного слога – они односложные. А многосложные – это что?

Когда много слогов?

Exactement[17].

А олигосложные – это когда немного слогов

Это правда, но так обычно не говорят, люди, как правило, противопоставляют одно многому

Дуосложные

Благозвучия ради проще сказать «двусложный» или хотя бы «бисиллабический». Вообще, если составляешь слово, используешь числительные-префиксы. Можно латинские, и тогда выходит «дисиллабический», но обычно люди после «моно» употребляют «би»: моногамия – бигамия, моноплан – биплан. И обычно латинские числительные используются со словами латинского происхождения: универсальный, бивекторный, мультивалентный, биаксиальный, мультимедиа, а греческие числительные – со словами греческого происхождения: тетраэдр, тетралогия, пентаграмма

Трисиллабический

Можно и так

Тетрасиллабический

Да

Пентасиллабический гексасиллабический гептасиллабический октасиллабический энасиллабический декасиллабический гендесиллабический додекасиллабический

Именно

Трискедекасиллабический тессарескедесиллабический пентекедекасиллабический геккедекасиллабический гептакедекасиллабический

А кто такой Бернини? Джованни Лоренцо Бернини (1598–1680) был «величайшим гением итальянского барокко», в семь лет переехал в Рим и учился у своего отца,

ЭЙКОСАСИЛЛАБИЧЕСКИЙ

скульптора Пьетро. Рудольф Виттковер (немецкий историк искусств, бежавший от нацистов [как тут подступиться-то?], автор «Искусства и архитектуры Италии 1600–1750»), сравнивает его талант к нечеловеческому

эннеакейкосасиллабический

ТРИАКОНТАСИЛЛАБИЧЕСКИЙ

сосредоточению с Микеланджело ([1475–1564], художником, поэтом, гениальным скульптором…). «В отличие от ужасного, одинокого гиганта XVI века, это был человек бесконечного обаяния, блестящий и остроумный собеседник, очень общительный, аристократ по своим манерам, хороший муж и отец, первоклассный

эннеакетессараконтасиллабический ПЕНТЕКОНТАСИЛЛАБИЧЕСКИЙ гискепентеконтасиллабический

организатор, наделенный непревзойденным талантом творить быстро и легко»[18].

А Сезанн? Поль Сезанн (1839–1906) – гениальный французский художник, связанный с импрессионистской

трискегексеконтасиллабический

художественной школой. Он был немногословен: люди прозвали его Медведем. Писал очень медленно и с

октокегексеконтасиллабический эннеакегексекон- тасиллабический ГЕБДОМЕКОНТАСИЛЛАБИЧЕСКИЙ

трудом. Прославился своими пейзажами и натюрмортами. Краску на холст наносил блоками, зачастую не кистью, а мастихином. Работал так

гептакегебдомеконтасиллабический

медленно, что не могли стоять неподвижно

ОГДОЭКОНТАСИЛЛАБИЧЕСКИЙ

даже фрукты: они гнили,

Какое самое длинное слово в мире?

Я не знаю. Я же не все слова в мире знаю.

А какое ты знаешь самое длинное слово?

Я не знаю.

Как это не знаешь?

Кажется, название полимера. Я его уже не помню.

дуокегдоэконтасиллабический

Погоди. Вот хорошее. ди(2-этилгексил)гексагидрофталат.

Это полимер?

Нет.

А что значит?

Я раньше знала.

А вот папа знает.

Да черта с два он знает (думаю я) – подмывает так и сказать, но я не ЗНАЮ точно, что он не знает, тут действует лишь (на мой взгляд) высочайшая вероятность + пожалуй, не стоит чернить его имя перед Л, если нет неопровержимых доказательств.

МОЖЕТ БЫТЬ, знает. Об этом речь не заходила.

А о чем заходила?

Я говорила о Розеттском камне. Он – о своей машине и любимом писателе.

А какая у него машина?

Он не сказал. Диэтил-диметилметан. Диэтил-диэтилмалонат. Диэтил-метил-этилмалонат.

трискегдоэконтасиллабический тессарескегдоэконтасиллабический пентекегдоэконтасиллабический

не успевал он их дописать. Поэтому он использовал

октокегдоэконтасиллабический эннеакегдоэконтасиллабический ЭНЕНЕКОНТАСИЛЛАБИЧЕСКИЙ

восковые муляжи.

А кто был Рильке, а Цвейг, а Музиль? Кто был Ньютон? А Эйнштейн? Рильке

Объясни мне слоговые азбуки!

ОБЪЯСНИ МНЕ СЛОГОВЫЕ АЗБУКИ!

ОБЪЯСНИ МНЕ СЛОГОВЫЕ АЗБУКИ!

Ну

Они трудные?

Не очень

Пожалуйста

Ну

Пожалуйста

Мы же договорились

Гискеэненеконтасиллабический дуокененеконтасиллабический

Гленн Гульд (эксцентричный блестящий канадский пианист середины XX века, специалист по творчеству И. С. Баха [гениального немецкого

ГЕПТАКЕНЕНЕКОНТАСИЛЛАБИЧЕСКИЙ

композитора XVIII века]) о «Хорошо темперированном клавире» (даже не думайте) говорил, что прелюдии

ОКТОКЕНЕНЕКОНТАСИЛЛАБИЧЕСКИЙ

—это лишь предисловие,

ЭННЕАКЕНЕНЕКОНТАСИЛЛАБИЧЕСКИЙ

они не представляют

ГЕКАТОНТАСИЛЛАБИЧЕСКИЙ

подлинного интереса с музыкальной точки зрения. Но

Научи меня ОДНОЙ слоговой азбуке

Мы же договорились

А бывает язык с одной слоговой азбукой?

Тамильскому, кажется, хватает одной

Значит, тамильский – моносиллабарический язык

Да

А японский – дисиллабарический язык, но обычно люди называет его бисиллабарический

Да

трисиллабарический тетрасиллабарический пентасиллабарический гексасиллабарический

читатель

гептасиллабарический

может

октасиллабарический

утешаться

энасиллабарический

и простым

декасиллабарический гендекасиллабарический додекасиллабарический

предисловием.

геккедекасиллабарический

Надеюсь, я не хуже справлюсь с

Гептакедекасиллабарический

ОКТОКЕДЕКАСИЛЛАБАРИЧЕСКИЙ

ЭННЕАКЕДЕКАСИЛЛАБАРИЧЕСКИЙ

ЭЙКОСАСИЛЛАБАРИЧЕСКИЙ

Гиске

Ты пропускаешь шедевр современного кинематографа. Дочитай «Одиссею», и я тебе объясню хирагану, ага?

Идет.

Эмма предложила мне разрешение на работу + работу.

Я сказала: Идет.

* * *

«Одиссея», песнь 1.

* * *

«Одиссея», песнь 2.

* * *

«Одиссея», песнь 3.

* * *

«Одиссея», песнь 4.

* * *

Я ничего такого не задумывала. (Л читает песнь 5-ю «Одиссеи». Прочел четыре книги за четыре дня. Я бы продолжила там, где остановилась, но потеряла свои записи.) Вообще-то я хотела последовать примеру г-на Ма (отца знаменитого виолончелиста), который, я где-то читала, начал учить Йо-Йо, когда тому было 2.

Coupez la difficulté en quatre[19] – таков был его девиз, и это означало, что он разбивал музыкальную пьесу на очень маленькие задачи, а ребенку полагалось одолеть одну задачу в день. Так же г-н Ма поступал с китайскими иероглифами: ребенку полагалось учить один иероглиф в день – по моим подсчетам, выходит две простые задачи, но вы поняли. Я решила, что это сильно поможет Л и мало затруднит меня + когда ему исполнилось 2, я начала работать с карточками.

По-моему, первой простой задачей был кот. Одолев эту простую задачу, Л захотел продолжить, он захотел, чтобы все до единого слова из его лексикона оказались на карточках, он зарыдал ПУРПУРНЫЙ ПУРПУРНЫЙ ПУРПУРНЫЙ, когда я попыталась прекратить, пришлось записывать. На следующий день он взялся за первую свою книжку, «Добб не любит хоп-хоп-хоп»[20] Доктора Сьюза, и заплакал, едва начав, потому что не знал ни Добба, ни Хопа. Я мигом сообразила, что если обучать двухлетнего трудоголика методом «покажи и расскажи», в день на машинопись мне останется минут, может, 6 + поэтому (сомневаясь в нашей способности прожить на 55 пенсов в день) поспешно пробежалась по основным принципам фонетического метода обучения. Он научился произносить «дэ», видя «д», и «ха», видя «х», и к концу недели читал так: Добб. Не. Лю. Бит. Хоп. Хоп. Хоп. Кот. В. Шля. Пе.

Я подумала: Получилось! Получилось!

Он сидел на полу, находил что-нибудь интересное и тащил показать мне.

Гром на ножках. Он откопал сокровище. Так? говорила я И он предъявлял мне страницу – О Радость! – о небесный восторг

Вот

Чудо!

И еще одна находка! Что бы это могло быть? Да неужели… Нет-нет… Да… Да… Это же

Кот

И так он выдергивал со страницы чудо за чудом, пока не научился невозмутимо вынимать из обычного, пустого, как правило, черного цилиндра то кролика, то голубя, то гирлянду разноцветных платков.

Чудо диво чудо диво клево

Я надеялась, что буду успевать работать больше.

В один прекрасный день он сообразил, что на полках стоит куча других книг.

Он выбрал книжку с картинками и пришел ко мне в расстройстве.

Этот письменный прибор из гуттаперчи повествует о многом

Я объяснила письменный прибор, гуттаперчу и повествует

считается, что он изображает Нептуна и создан в память об успешном использовании данного материала для изоляции первого подводного телеграфного кабеля, проложенного из Англии во Францию в 1850 году.

+ я сказала НЕТ.

Я сказала Ты же знаешь много слов, правда, и он сказал Да, и я сказала Давай ты потренируешься читать те слова, которые знаешь, а потом выбери ПЯТЬ СЛОВ, которых не знаешь, и я тебе объясню.

Уж не знаю, что он там понял в нашем уговоре. Спросил про Нептуна, создан, память, успешном, материале, изоляции и подводном. Пусть ваше воображение поведает вам, как я все это объясняла. Он прочел несколько слов, которые знал, и положил книгу на пол. Затем пошел за следующей книгой. Какой приятный сюрприз. В, И, К и наш старый друг Вот в «Истине и других загадках»[21]! Но увы – ни гуттаперчи, ни Нептуна.

Он положил книгу на пол и шагнул к полке.

На 20-й книге я подумала: Ничего не получится.

Я сказала: Поставь книжку на полку

+ он злорадно завопил и положил ее на пол

и я поставила ее на место, а его посадила в манеж, и он разрыдался.

Я сказала: Слушай, давай ты посмотришь красивые картинки в «Классике пластиков», а если знаешь слово, можешь его прочитать, смотри, какое красивое желтое радио

а он прорыдал НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ

Я сказала: Ну хорошо, вот тебе «Истина и другие загадки», там целые кучи, горы и моря слов, давай посмотрим, может, на этой странице ты какое-нибудь слово знаешь

+ он прорыдал НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ, выдрал страницу, а книгу кинул подальше.

Я подумала: Сочиним другую простую задачу. Простую задачу, которую можно решать каждый день, но чтобы при этом на полу не валялись сотни книг.

И я отвела его в «Грант и Катлер», купила французскую книжку с картинками, и Yaortu la Tortue[22], и L'Histoire de Babar[23] (а также «Письма к Сезанну» Рильке, которые тоже там нашлись). Каждый день учила его простым словам, и он оставил английские книжки в покое.

Я подумала: Получилось! Получилось!

В один прекрасный день он нашел на полке французские книжки. Я объяснила пять слов из Zadig[24]. Вскоре на полу валялся «Задиг» и еще 20 французских книг. После чего Л вернулся к английским.

Я подумала: Сочиним другую простую задачу.

Я подумала: арифметика – несложная задача. Научила его считать дальше 5, и он за три дня досчитал до 5557 и разрыдался, потому что счет никак не заканчивался + я в отчаянном озарении сказала, что бесконечность тем и хороша: точно знаешь, что тебе всегда хватит чисел. Научила его прибавлять 1 к числу – вроде бы простая задача, + он исписал примерами 20 листов миллиметровки: 1 + 1 = 2, 2 + 1 = 3, 3 + 1 = 4, разрыдался и был унесен в постель. Я однажды читала книжку, где мальчик, который в детстве слишком много учился, заболел воспалением мозга; я ни разу не сталкивалась со случаями воспаления мозга вне литературы, но все равно тревожилась + предпочла бы, чтобы Л прекратил, но он рыдал, едва я пыталась прекратить. Поэтому я научила его прибавлять к числу 2, и он исписал примерами еще 20 листов миллиметровки: 2 + 2 = 4, 3 + 2 = 5.

Сколько ему было лет, спрашивает читатель. Кажется, года 3.

Теперь он поуспокоился: если можно покрыть расчетами 20 листов, к бесконечности не стремится. И таскать книги с полок ему больше не надо. Я научила его перемножать однозначные числа + он на 20 листах составляет таблицы умножения для 1–20. Понятия не имею, как заставить трехлетку заниматься этим, если он не хочет, и равно не имею понятия, как это прекратить, если он хочет, но после пары месяцев таких вот занятий уже легко было объяснить ему переменные + функции + дифференциалы. В общем, к 4 он читал по-английски + немного по-французски + покрывал 20 листов графиками для x + 1, x + 2, x + 3, x + 4, x² + 1, x² + 2 + т. д.

С год назад мне выдалась минутка перечитать 16-ю песнь «Илиады». Я печатала «Мелоди Мейкер» за 1976 год и добралась до интервью с Джоном Денвером[25], где певец объясняет:

Понимаешь, Крис… Я для себя понял, что такое успех, и успех для меня – это когда человек находит то, в чем может выразить себя, находит то, что делает его совершенным, и, занимаясь этим, служит другим людям. Если он нашел такое дело, он добился успеха.

И тут не важно, чем ты занят, – копаешь канавы, выдаешь книжки в библиотеке, работаешь на бензоколонке, избираешься президентом Соединенных Штатов, не важно: если делаешь то, что хотел делать, и привносишь некую ценность в чужие жизни, ты добился успеха как человек.

Так вышло, что в моей области, в шоу-бизнесе, успех много с чем сопряжен, но все это – деньги, слава, удобства, возможность путешествовать, повидать мир, все это – лишь глазурь на торте, а торт у всех одинаковый.

Недавний президент Соединенных Штатов говорил нечто подобное (как и Денвер, взаправду приятный дядька), и поскольку без толку размышлять о том, как именно он привносил ценность в чужие жизни, я решила, что пора прерваться и перечитать 16-ю песнь «Илиады». Я печатала уже часов пять или шесть – день пока что задался.

В 16-й песни убивают Патрокла – он идет в бой, надев доспех Ахилла, дабы приободрить греков + напугать троянцев, поскольку сам Ахилл воевать по-прежнему отказывается. Некоторое время Патрокл побеждает, но слишком увлекается; Аполлон поражает его + мутит ему очи + отнимает у него доспех + Патрокла ранит Евфорб + затем убивает Гектор. Я вдруг вспомнила, что Гомер обращается к Патроклу в звательном падеже + это очень трогательно. К сожалению, я не нашла «Илиаду, песни 13–24», нашла только «1–12» и решила почитать про Гектора + Андромаху в песни 6.

Как только я села, Л подошел и посмотрел в книгу. Все смотрел + смотрел. Сказал, что ничего тут прочитать не может. Это потому, сказала я, что тут по-гречески + другой алфавит + он сказал, что хочет научиться.

Только этого не хватало – учить греческому 4-летку.

Раздался глас Чужого + глас его был сладок, как мед. И молвил тот глас: Он же совсем маленький. Они столько времени торчат в школе – может, ему лучше поиграть?

Я сказала: Ага, еще успеет поскучать в классе со всеми остальными вместе.

Чужой сказал: Он только запутается! Ты подорвешь ему самооценку! Добрее ответить нет!

У Чужого длинная шея, похожая на угря, и рептильные глазки. Я обеими руками стиснула ему горло и сказала: Гори в аду.

Он закашлялся + сладко промурлыкал: Прости, что помешал. Сколь удивительно материнство! Столько времени на развитие младенца. Какая самоотверженность!

Я сказала: Закрой пасть.

Он сказал: Сссссссссссссссссссссссссссс.

Я сказала: Рррррррррррррррррррррррр.

+ составила для Л табличку:

+ сказала: Это алфавит.

Он поглядел на табличку и поглядел в книжку.

Я сказала: Все очень просто. Видишь, многие буквы такие же – ты их уже почти знаешь.

Он поглядел на табличку, поглядел в книжку, поглядел на табличку.

Чужой сказал: Ему всего четыре года

Г-н Ма сказал: Coupez la difficulté en quatre

Я терпеливо сказала:

Я терпеливо сказала много чего, и мне терпения не хватит все это повторять. Я считаю, я не меньше других готова пострадать ради ближнего, и если б знала наверняка, что хоть 10 человек в этом году, в следующем или в ближайшее тысячелетие заинтересуются, как обучить четырехлетку греческому, надеюсь, мне хватило бы совести им объяснить. Но поскольку таких данных у меня нет, я лучше отложу объяснения. По-моему, Л слово за словом переписывает 5-ю песнь «Одиссеи» на розовые картотечные карточки.

* * *

«Одиссея», песнь 6.

* * *

«Одиссея», песнь 7.

* * *

Эмма сдержала слово, и я слово сдержала.

Летом 1985 года я пришла секретарем в маленькое лондонское издательство, выпускавшее словари и неакадемические научные труды. Там издавали словарь английского языка, впервые появившийся в 1812 году и выдержавший девять или десять переизданий, – продавался замечательно – и коллекцию технических словарей для носителей всяких других языков, продававшуюся недурно, а также шикарный словарь литературного бенгальского, с кучей иллюстраций и без никаких конкурентов на рынке – этот вообще почти не продавался. Еще была двухтомная история сахара, трехтомное исследование лондонских дверных молотков (приложение готовится к печати) и всевозможные другие книжки, у которых постепенно за счет сарафанного радио складывалась аудитория. Я не хотела быть секретарем + не очень-то рвалась в издательскую индустрию, но не желала возвращаться в Штаты.

Эмма оказалась немногим лучше Штатов. Она любила Америку, как викторианцы Шотландию, а французские импрессионисты Японию. Она любила бензоколонки «Эссо» на шоссе в луже света, и чтоб на ветру покачивалась красная вывеска «Кока-колы»; она любила мужчину на лошади, который просторечным внутренним монологом описывает волнующие пейзажи; она любила мужчину в шустрой машине на лос-анджелесской автостраде. Она любила книжки, которые меня заставляли читать в школе, она любила книжки, которых мы в школе не читали, потому что они могли задеть чувства новообращенных баптистов. Я не знала, что сказать.

Мне воображалось неброское меццо-тинто, на котором густой штриховкой и чуточкой ручного окрашивания изображалось некое место, где впервые приехавших европейцев опьянили цвета, и затем, сочиняя книгу, европейцы эти решили, что Великий каньон, или Столовая гора, или юг Тихого океана надлежит иллюстрировать цветной гравюрой, на которой ослепительный кобальт передан бледным до белизны голубым, кровавый кармазин и пурпур – бледным до белизны розовым, и такая бледная зелень и бледная желтизна и бледный-бледный розовато-лиловый, дабы в стакане воды читатель ощутил каплю настоящего виски. Про себя я насмехалась над Эммиными сокровищами, но ведь это же глупо, на ум тотчас приходят другие образы, презрения не вызывающие, – черно-белое кино не показывает нам окружающий мир в цвете, и однако черно-белое кино мы не презираем. Проблема была в том, что, хотя дела обстояли лучше, чем в те времена, когда я читала книжки, на которые семьюдесятью годами раньше люди протранжирили целые жизни, страсть готова была вцепиться в гриву первой же попавшейся идее и галопом ускакать прочь ventre à terre[26] – ах, как тихо, как спокойно некоторые умеют формулировать.

От припадков ярости и сардонических смешков в ожидании галопа ventre à terre я нервничала – проще было помалкивать или тихонько произносить банальности. Однако если человек очень умен и обаятелен, произносить банальности неохота, и стараешься сказать что- нибудь осмысленное, сохраняя между тем спокойствие и самоконтроль…

Как это поразительно, сказала я, что в Англии книги на английском + во Франции на французском, через 2000 лет это будет так же поразительно, как Страна Жевунов + Изумрудный город, а пока очень странно, что люди со всего мира съезжаются в одно место выводить нацию английских писателей + в другое – выводить писателей испанских, и это так грустно – наблюдать, как в литературе все языки растворяются в английском, который в Америке – язык забвения. Я утверждала, что тем самым искажается взаправдашнее прошлое, а европейский язык не может исказить европейскую страну, снимать Канзас нужно в черно-белой гамме, а для Страны Оз требуется «Техниколор», + более того (я пришпоривала свою идею рьянее, чем хотела, но останавливаться было поздно), это возмутительно, что люди, которые, в общем и целом, были самыми интересными героическими жестокими иммигрантами в литературе новой своей страны становятся лишь актерами которые говорят на ломаном английском или курсивом + в общем + целом их + их потомков полное незнание собственного языка + обычаев вообще не может быть выражено новым языком, который забыл, что ему было что забывать.

Эмма сказала: То есть ты считаешь, они должны быть не только по-английски.

Вот именно, сказала я. Как только понял – непонятно, почему раньше не сообразил.

Ну, сказала Эмма, говорят же, что будущее – за компьютерной версткой…

Хочешь, я напечатаю письмо на 100 слов за минуту? спросила я, поскольку у меня была работа. Письмо на 50 слов за 30 секунд? Письмо на 5 слов – за 3?

Я надеюсь, тебе не очень скучно, сказала Эмма.

Я сказала: Скучно!

Я понимаю, это не очень интересно, сказала Эмма.

Я хотела было ответить: Но абсолютно завораживает. Однако разум взял верх, и я сказала: Главное, что у меня есть шанс подумать, чем заниматься дальше.

Вот именно таких банальных и скучных замечаний я бы предпочла избегать при умном и обаятельном человеке, но Эмме, похоже, немало полегчало. Я сказала: Этого-то я и хотела. Все совершенно нормально.

Работа была совершенно нормальная, Эмма – умная и обаятельная, а я жила в Лондоне. Я попыталась последовать примеру Рильке, но задача оказалась нелегкой. И дело даже не в преклонении пред чьими-то работами: Рильке преклонялся перед Сезанном, но Сезанну секретарь был без надобности, во всяком случае – платный секретарь. Мне не нравилась идея работать на Родена, чтобы преклоняться перед Сезанном; по-моему, если являешься к человеку под дверь, хорошо бы хоть преклоняться перед его работами.

Иногда я каталась на метро по Кольцевой и читала книжку по органической химии, иногда «Положитесь на Псмита» в 20-й или 21-й раз, иногда смотрела прекрасного и нелепого Шерлока Холмса в исполнении Джереми Бретта[27], а иногда, конечно, «Семь самураев». Иногда ходила в «Жареных кур Теннеси».

День проходил за днем. Миновал год.

* * *

«Одиссея», песнь 8.

* * *

«Одиссея», песнь 9, и по ходу дела спрашивает каждое слово. Даже на карточки не записывает. Прекрасно, что ему нравится сюжет.

* * *

Как-то раз в июне 1986-го я пришла в контору, а там у всех нервы на пределе. Нашу компанию сожрали с потрохами, и покупатель заверил всех, что издательство сохранит независимость. Это зловещее объявление трактовали так: скоро все вы станете лишними людьми.

Издательство купила крупная американская компания – она публиковала множество писателей, которых у нас в конторе нежно любили. Через несколько недель в честь слияния намечался большой прием.

Эмма раздобыла мне работу и разрешение на работу + теперь раздобыла мне приглашение на прием.

А надо сказать, что эта новая компания публиковала не только множество американских писателей, которых любили у нас в конторе, но также Либераче, и приглашали меня отчасти из любезности, и одна из причин всеобщего восторга, одна из причин моего нежелания туда идти заключалась в том, что, по слухам, на приеме будет Либераче. Под Либераче я, естественно, подразумеваю не популярного пианиста, который прославился фразой «и всю дорогу до банка плакал», не любил ни одной женщины, кроме своей матери, и в середине 80-х умер от СПИДа[28]. Я подразумеваю известного британского писателя и путешественника, чья методика дала бы фору всенародно любимому музыканту.

Музыкант Либераче ужасно техничен и ужасно искренен; что бы он ни играл, он играет со всей душой, и «Польку пивной бочки», и «Я снова увижу тебя»[29], и на грустных песнях из-под слоев туши выползает слеза и плюхается на фальшивый брильянт на бархатном пиджаке, и кольца на пальцах сверкают, прыгая по клавишам, и в тысяче зеркал он видит слезу, и тушь, и кольца, видит, как видит тушь, кольца, слезу. У Либераче (писателя) все это тоже есть: скользкие замасленные арпеджио, самолюбование виртуоза, ловкие руки, отягощенные кольцами, сверкают по-над клавишами, профессиональная искренность, умеющая выразить цинизм + сентиментальность, порнографичность, даже отчуждение + невыразительность. И однако он был не в точности как пианист, поскольку он, хоть и поистине обладал эмоциональными талантами музыканта, таланты технические умел лишь проецировать, ибо даже замасленное арпеджио – вопрос не быстроты рук, бегающих туда-сюда по клавишам, но

Л осведомляется, что такое βíηφιν. Я отвечаю, что он и сам прекрасно знает, + он говорит, что не знает.

Сначала (это я объясняла, что βíηφιν – творительный падеж βíη, то есть силой, насильно) я думала, что этот писатель – как будто человек, который, печатая, попадает на клавишу правее или левее, чем надо, и оттого внятное предложение адркг мтпноаттмч нннчтнви тлт ростп нннчтнви и чем бвмтрнн ты рнспипнгтЮ ини зкдн (ψηλαφόων – это, можно фразу посмотреть? это щупать или нащупывать), я так и видела руки Либераче, как они стремительно + уверенно бегают по клавиатуре, нажимают клавиши, то черные, то белые. Сейчас я думаю (насколько в состоянии человек думать, работая говорящим словарем), что и это не совсем верно, потому что Либераче, конечно, усеивал свои труды ошибками, но то были не такие ошибки (πετάσσας значит распространявшийся, это аорист и причастие действительного залога от πετάννυμι), которые пропускаешь, или точнее (ты прекрасно знаешь, что такое ὕφαινον Нет не знаю Это значит плести а какая это форма 1-е лицо единственного числа имперфекта Хорошо) не в том дело, что он их пропускал (ἄρσενες это мужчины), а в том, что он самодовольно глядел на них в упор (погоди минутку). Задыхаясь от обожания, Либераче набивал свои книги зияющими аргументами и скособоченными образами, отступал на шаг, скрещивал руки, точно Эд Вуд над покосившимися надгробиями и примятой травой[30] (минутку погоди). Он сам замечал, ему было все равно? Я думаю, ему нравилась концепция непринужденного мастерства, +, будучи не в силах сочетать эти два понятия, он удовольствовался тем, в котором мог не сомневаться (δασυʼμαλλοι – густошерстый, ἰοδνεφὲς – темный, λíγοισι – лозы, лоза, ивовый прут, πέλωρ – ты знаешь, что такое πέλωρ Нет не знаю Нет знаешь Не знаю Знаешь Не знаю Знаешь Не знаю Знаешь Не знаю Не знаю Не знаю Не знаю Это значит чудовище Я так и думал – Неудивительно, что я втыкаю булавки в отца этого ребенка). Этот человек научился писать прежде, чем научился думать, этот человек сыпал ложными доводами, точно канцелярскими кнопками из машины, увозящей грабителей прочь от банка, и ему это всегда всегда всегда сходило с рук.

* * *

«Од.», песнь 10.

* * *

«Мет.», песнь 1.

* * *

1-я Самуила. 1? [Уж сколько лет не перечитывала.]

* * *

1-я Самуила. II–V? (Блин.)

* * *

Сколь это странно, что Шёнберг впервые опубликовал Harmonielehre[31] в 1911 году, за год до того, как Рёмер явил миру свои Aristarchs Athetesen in der Homerkritik. Шёнберг, у которого была жена и двое детей, еле сводил концы с концами, преподавал музыку + писал портреты. Рёмер, по-моему, работал в Лейпцигском университете. Коллеги Рёмера могли бы обратить его внимание на противоречие; я могла бы блестяще выучить немецкий + потратить на его труд полчаса; я могла бы угробить на него 50 часов спустя неделю – и Людовитикус не утирал бы сейчас нос г-ну Ма, осваивая по 500 простых задач ежедневно. Атомы, сегодня направляющие розовый маркер «Шван-Штабило» к 10-й песни «Одиссеи», занимались бы чем-нибудь другим, как и я, + кто его знает, может, этот мир недосчитался бы Эйнштейна? Однако тактичные коллеги, дурной немецкий и неудачный выбор момента сговорились и дали мне пинок под зад, лишив академической карьеры и не произведя ни малейшего эффекта на «Шван-Штабило» и 10-ю песнь «Одиссеи»: озабоченный финансовыми неурядицами Шёнберг мог бы написать глупую книжку. Или умную, а я в день приема могла бы пойти и купить себе платье.

В день приема я в обед пошла в Ковент-Гарден за платьем и по пути в «Буль» решила заглянуть в книжный и т. д. Так вышло, что я забрела в музыкальный отдел, и так вышло, что там я отыскала «Учение о гармонии» Шёнберга.

Когда не ладились дела, отец говорил, что человек таскает судьбе каштаны из огня. По-моему, примерно это он и имел в виду.

Едва взяв книгу с полки, я поняла, что не смогу ее не купить, а едва купив, начала читать.

Шёнберг доказывал, что музыка должна развиваться, исходя из понятий о гармонии либеральнее нынешних, а затем, возможно, появится музыка с расширенным диапазоном нот (и, скажем, между до и до-диезом будут еще четыре дополнительные ноты). Писал он так:

Совершенно ясно, что, обертоны, приведшие нас к 12-частной простейшей гармонии, октаве, в конце концов приведут и к дальнейшей дифференциации этого интервала. Будущим поколениям наша музыка покажется неполной, поскольку она не целиком постигла всего, что сокрыто в звуке, – так музыка, не делящая звук в пределах октавы, представляется неполной нам. Приведем аналогию – каковую нужно тщательно продумать, дабы понять, сколь она уместна: наша музыка в будущем лишится глубины, перспективы – так, к примеру, в сравнении с нашей живописью нам кажется примитивной японская, поскольку без перспективы она лишена глубины. Эта [перемена] неизбежна, пусть произойдет она не тем манером, какого ожидают некоторые, и не так скоро. Произойдет она не рационально (aus Gründen), но стихийно (Ursachen); принесена будет не снаружи, но изнутри. Она случится не через копирование некоего прототипа, не как техническое достижение, ибо гораздо теснее связана с разумом и духом (Geist), нежели с материальным, и Geist должен быть готов.

Я, пожалуй, в жизни своей не слышала ничего гениальнее. Замечание про японскую живопись, само собой, неверно – едва я прочла, перед глазами возникли «Гречанки, играющие в мяч» лорда Лейтона, античный пейзаж, развевающиеся одежды, девушки и безукоризненная, мастерская даже работа с перспективой; едва представив их, я засмеялась, до того пустым, поверхностным, более того – неумелым показалось мне это полотно в сравнении с (допустим) гравюрой Утамаро[32]. Но ключевой довод – абсолютно гениальный.

До этой гениальной работы я думала, что книги должны быть как фильм «Крестный отец», в котором, когда Аль Пачино приезжает на Сицилию, все итальянцы говорят по-итальянски. Теперь я поняла, что это слишком упрощает картину.

Утверждая, что в книге итальянцы должны говорить по-итальянски, поскольку так они поступают в реальном мире, а китайцы должны говорить по-китайски, потому что китайцы говорят по-китайски, – довольно наивный взгляд на произведение искусства, все равно что картину так рисовать. Небо синее. Покрасим небо синим. Солнце желтое. Покрасим солнце желтым. Дерево зеленое. Покрасим дерево зеленым. А ствол какой? Коричневый. Каким, значит, цветом красим? Бред. Даже если отбросить абстрактную живопись, правда скорее в том, что художник воображает плоскости, которые хочет изобразить, и свет и линии и соотношение цветов и склонен обращать внимание на объекты, которые можно изобразить с такими вот параметрами. И композитор тоже чаще всего не думает о том, что ему хочется имитировать такой или сякой звук, – он хочет текстуру фортепиано со скрипкой, или фортепиано с виолончелью, или четыре струнных инструмента, или шесть, или симфонический оркестр; он думает о соотношениях нот.

Для художника и музыканта все это – банальное общее место, и однако языки планеты – точно горки синего, красного, желтого пигмента, который никто не использует, – но если использовать их в книге так, чтобы англичане говорили по-английски + итальянцы по-итальянски, выйдет глупость, как требовать, чтобы солнце покрасили желтым, потому что солнце желтое. Читая Шёнберга, я решила, что с писателями грядущего дело будет обстоять так: они не обязательно станут говорить, мол, я пишу об армянском дедушке чешской бабушке молодом байкере из Канзаса (чешско-армянского происхождения), армянский чешский английский нормально. Они постепенно дорастут до других областей искусства, которые гораздо развитее. Скажем, писатель подумает про односложность и отсутствие грамматических падежей в китайском, о том, как все это будет сочетаться с красивыми и длинными финскими словами с кучей двойных согласных и длинными гласными 14 раз подряд или красивыми венгерскими, где сплошь префиксы суффиксы, + сначала подумав об этом, он сочинит историю о каких-нибудь венграх и финнах с китайцами.

Идея – это просто мысль, не приходившая в голову раньше, и полдня в голове у меня звучали обрывки книжек, которые могут появиться через триста или четыреста лет. В одной персонажами были Хаккинен, Хинтикка и Ю, действие происходило, условно говоря, в Хельсинки – на снежном фоне с черными еловыми лесами, черное небо + ослепительные звезды повествование или может диалог с номинативом генитивом партитивом эссивом инессивом адессивом иллативом аблативом аллативом и транслативом, люди желают доброго дня Hyvää päivää и случится допустим автокатастрофа чтобы можно было вставить слово tieliikenneonnettomuus[33]; а потом у Ю в уме – китайские иероглифы, например Черный Ель Белый Снег, полный восторг.

Я не хотела идти на прием, а в этом обезумевшем состоянии и подавно не хотела, но решила, что так выйдет грубо, мне же приглашение раздобыли из любезности, и я подумала, что зайду на 10 минут, а потом уйду.

Я пошла на прием. Как водится, спланировать уход через 10 минут оказалось гораздо легче, нежели через 10 минут уйти, и вместо того, чтоб сочинить предлог и уйти через 10 минут, я то одному собеседнику, то другому рассказывала про гениальное «Учение о гармонии». Кто его выпустил, спрашивали они, «Фабер», отвечала я, и они говорили А. Одни не заинтересовывались, и я, естественно, меняла тему, но другим становилось интересно, и я тему не меняла и в итоге проторчала там три часа.

Шёнберг говорил так: Гамма – не последнее слово, не конечная цель музыки, скорее условный привал. В последовательности обертонов, которые привели к ней наш слух, есть проблемы, и на них нужно обратить внимание. А если мы пока умудряемся избегать этих проблем, то виноват тут всего лишь компромисс между естественными интервалами и нашей неспособностью их использовать – компромисс, который мы зовем темперированной системой, каковая равна бесконечно продлеваемому перемирию

+ в голове у меня звучали языки, составляющие как будто квинтовый круг, я видела языки с оттенками других языков, как цвета у Сезанна – у него нередко зеленый с оттенком красного красный с оттенком зелени, в голове у меня возник сияющий натюрморт, как будто картина английского языка с французскими словами французского с английскими немецкого с французскими + английскими японского с французскими английскими + немецкими словами – я как раз собралась уходить и тут познакомилась с человеком, который, похоже, знал о Шёнберге немало. Из-за слияния он потерял прошлую работу, теперь его приговор уже проступал письменами на стене, так что он был довольно расстроен и все равно принялся рассказывать мне про оперу «Моисей и Аарон».

Он сказал Вы же, конечно, понимаете, о чем она

+ я сказала Ну, наверное

+ он сказал Нет, музыкально, музыкально она о + он помолчал + сказал в этой опере Моисей обращается напрямую к Богу и эти фрагменты не поет – это Sprechgesang[34] речь резкая речь под музыку и ее не понимают дети Израилевы; Моисею приходилось говорить с ними через Аарона, а Аарон – оперный тенор, прекрасная лирическая партия, но ведь это Аарон придумывает Золотого Тельца, он сам не понимает…

Я сказала какая отличная концепция для оперы обычно оперные сюжеты надуманы и неестественны

+ он сказал что ему это как раз нравится но да отличная концепция, и пустился рассказывать мне очень сдержанно, очень по-британски, ужасную историю об этой опере, которую он называл величайшей потерянной работой XX столетия. Первые два акта Шёнберг почти дописал между 1930-м и 1932 годом; потом к власти пришли нацисты, и в 1933-м ему пришлось уехать, и это сильно его подкосило. Он поехал в Америку, подавал заявки на гранты, чтобы продолжать работу над оперой, но фондам атональная музыка не нравилась. И Шёнберг, чтобы прокормить семью, пошел преподавать, вернулся к тональным композициям, чтобы обосновать заявки на гранты, и все время, что не тратил на преподавание, тратил на тональную музыку. Прошло восемнадцать лет, а он так и не написал третий акт «Моисея и Аарона». С приближением смерти он решил, что, пожалуй, слова можно читать, а не петь.

Он сказал: Он, конечно, был довольно трудный персонаж

+ и вдруг прибавил – Вы меня простите? Мне надо поговорить с Питером, пока он здесь.

И он отошел, и лишь когда он отошел, я поняла, что не задала самый важный вопрос, а именно: Слышим ли мы Бога?

Я помялась и побрела за ним, но он уже окликал Питер!

+ Питер сказал Джайлз! Как я рад! Ты держишься?

+ Джайлз сказал Увлекательные времена.

В общем, вмешиваться было не с руки. Я непринужденно влилась в стайку людей поблизости.

Питер что-то сказал и Джайлз что-то сказал и Питер что-то сказал и Джайлз сказал Господи боже конечно нет наоборот и говорили они довольно долго. Проговорили с полчаса и вдруг замолчали, и Питер сказал Ну, сейчас вряд ли а Джайлз сказал Да уж, и они снова замолчали и не сказав больше ни слова удалились.

Я собиралась уйти через 10 минут; пора было уходить. Но тут в дверях загалдели, и вошел Либераче – улыбается, чмокает женщин в щечку и перед всеми извиняется, что так опоздал. Люди поблизости от меня, видимо, были с ним знакомы и теперь ловили его взгляд, а я поспешно пробормотала что-то насчет попить и удрала. Я боялась идти к двери, потому что опасалась, как бы кто в знак особой любезности не познакомил меня с Либераче, но у шведского стола вроде было безопасно. В голове все мелькали фразы из Шёнберга. Я тогда еще не слышала его музыки, но книга о гармонии казалась взаправду гениальной.

Я стояла у стола, жевала сырные палочки и временами косилась на дверь, но Либераче, хотя и постепенно продвигался внутрь, по-прежнему был между мной и выходом. Ну, и я стояла, размышляла об этой гениальной книжке, думала, что надо бы купить пианино + вскоре ко мне приблизился не кто иной как Либераче.

Он сказал Вы правда так скучаете и расстроились как это у вас на лице написано?

Трудно придумать ответ, который не будет грубым, кокетливым или же грубым и кокетливым.

Я сказала Я на вопросы с подвохом не отвечаю.

Он сказал Я без подвоха. У вас такое лицо, как будто вам все надоело.

Я сообразила, что, увлекшись сочинением ответа, думала о вопросе, а не о вопрошающем. Есть люди, которые понимают, что пока не узнаешь, насколько скучающее и расстроенное у тебя лицо, неоткуда знать, как соотносятся твои переживания и твоя наружность, но в своих работах Либераче доказал, что логика ему неведома, и высока ли вероятность, что в светской беседе на приеме восторжествует могущество его рассудка? Невысока.

Я сказала Я подумывала уйти.

Либераче сказал Вам и впрямь надоело. Не могу вас упрекнуть. На приемах всегда тоска смертная.

Я сказала, что не бывала раньше на приемах.

Он сказал Я и подумал, что раньше вас не видел. Вы из «Пирса»?

Я сказала Да.

Тут меня осенило. Я сказала, что работаю на Эмму Рассел. У нас в конторе все были так счастливы, когда узнали, что вы придете. Давайте я вас познакомлю?

Он сказал Ничего, если я откажусь?

И улыбнулся и сказал Я тоже подумывал уйти и тут увидел вас. Горе беду всегда найдет, сами знаете.

Я ничего такого не знала, но ответила Говорят.

И прибавила Если мы уйдем, у нас уже не будет ни горя, ни беды.

Он спросил Где вы живете? Может, я вас подвезу?

Я сказала, где живу, и он ответил, что ему почти по дороге.

Тут я запоздало сообразила, что надо было сказать, мол, меня не надо подвозить, и запоздало сказала, а он ответил Нет, я настаиваю.

Я сказала Да все нормально, а он ответил Не верьте слухам.

Мы пошли по Парк-лейн, а потом по всяким другим улицам Мейфэра, и Либераче говорил то и это, и все звучало так, будто он нарочно кокетничает и ненароком грубит.

Я вдруг сообразила, что если б у китайцев были японские иероглифы, я бы знала, как написать Белый Дождь Черный Дерево:! Я предварительно сунула это в голову Ю и расхохоталась, а Либераче спросил Что смешного. Я сказала Ничего, а он ответил Нет, расскажите.

И в отчаянии я наконец сказала Знаете Розеттский камень.

Что? сказал Либераче.

Розеттский камень, сказала я. По-моему, нам нужно еще таких.

Он сказал Вам одного мало?

Я сказала Я о том, что Камень – это, конечно, очень вычурная штука, но он был даром будущим поколениям. На нем иероглифы, демотическое письмо и греческий, и чтобы все они были понятны, достаточно выжить одному языку. Может, когда-нибудь английский станет подробно изученным мертвым языком; надо это использовать, чтобы сохранить для будущих поколений и другие языки. Можно взять Гомера, и перевод, и маргиналии про лексику и грамматику, и тогда, если через 2000, скажем, лет откопают только эту книгу, тогдашние люди смогут прочесть Гомера, или еще лучше, можно распространить этот текст как можно шире, дать ему больше шансов выжить.

Надо сделать вот что, сказала я, принять закон, чтобы в каждой опубликованной книге обязательно была бы страница, скажем, из Софокла или Гомера в оригинале, и если купишь роман в аэропорту, а самолет упадет, тебе будет что перечитывать на необитаемом острове. И тут ведь что прекрасно – люди, которым греческий навяз в зубах в школе, получат еще один шанс, мне кажется, их отталкивает алфавит, но что тут трудного, если ты его выучил в шесть лет? Не такой уж сложный язык.

Либераче сказал Вы как закусите удила – так сразу и в галоп, а? То вы тише воды ниже травы, слова из вас не вытянешь, а потом вдруг раз – и не замолкаете. Очень обаятельно.

Я не знала, что сказать, и после паузы он спросил Ну и что тут смешного?

Ничего, сказала я, и он сказал А, понятно.

После паузы я спросила, где его машина. Он ответил, что должна быть здесь. Сказал, что ее, наверное, эвакуатор уволок, и давай ругаться Сволочи! Сволочи! а затем рявкнул, что придется, значит, подземкой.

Я дошла с ним до подземки, а на его станции он сказал, что я должна пойти к нему, чтоб он не думал про машину. Сказал, что я не представляю, какой это кошмар, пойти на прием, вот как сегодняшний, откуда мы ушли, а потом узнать, что это стоило тебе фунтов пятьдесят плюс чистый ужас поездки за машиной в Вест-Кройдон или куда там их свозят. Я как-то посочувствовала. Вышла из поезда, чтобы продолжить разговор, а потом вышла из подземки и зашагала с Либераче по улицам к нему домой.

Мы поднялись по лестнице и зашли, и Либераче озвучивал небольшое такое монологовое попурри о машинах, эвакуаторах и колесных зажимах. Импровизировал на тему стоянки для эвакуированных машин. Импровизировал на тему чиновников, которые препятствуют попыткам забрать машину назад.

Говорил он примерно так же, как писал: быстро, нервно, был одержим желанием изобразить одержимое желание понравиться, и то и дело повторял Ох господи я столько болтаю вам скучно вы сейчас меня бросите оставите тут одного киснуть понимаете я сам не считаю свою машину то есть если б вы ее увидели вы бы поняли что я и не могу ее считать фаллическим символом но ведь так принято считать правда и тут есть какой-то смутно ужасный символизм ну сами посудите если ее эвакуируют ровно когда предлагаешь подвезти то есть вы наверное думаете что это все банально и не могу не согласиться но блин, и он говорил Скажите, если заскучаете. Люди, с которыми мне не было скучно, никогда не спрашивали, не скучаю ли я, и я не знала, что тут ответить, или, говоря точнее, ответ тут может быть один, и это ответ Нет, и я сказала Нет-нет, что вы. Решила, что лучше сменить тему, и попросила чего-нибудь глотнуть.

Он принес из кухни стаканы, говорил о том о сем, показывал мне сувениры из своих поездок, отпускал замечания, то циничные, то сентиментальные. У него был новый компьютер, «Эмстрад 1512», с двумя 5-дюймовыми дисководами, 512 Кб оперативки. Он сказал, что поставил себе «Нортон-Утилиты», чтобы в файлах не путаться, включил и показал, как эти «Нортон-Утилиты» работают.

А греческий они умеют? спросила я. Он сказал, что вряд ли, и я не стала спрашивать, что они умеют еще.

Мы сели и, к своему ужасу, я увидела на столике новенькое издание лорда Лейтона.

Под лордом Лейтоном я, естественно, подразумеваю не поздневикторианского художника-эллиниста, автора «Сиракузской невесты во главе процессии диких зверей» и «Гречанок, играющих в мяч», а его духовного наследника, живописного американского писателя. Лорд Лейтон (художник) писал сцены античности, в которых по холсту разбредались удивительные препоны драпировок, в своих странствиях мешкавшие разве только для того, чтобы скромно прикрыть очередную наемную модель из театральной школы Тайрона Пауэра[35]. Грех его был не в недостатке мастерства; на эти полотна в их безупречности неловко смотреть, потому что они догола раздевают душу создателя. И лишь перо писателя лорда Лейтона умело отдать должное кисти художника лорда Лейтона, ибо даже крайнее волнение лорд Лейтон (писатель) низводил до безвоздушного беззвучного неторопливого и каждое слово у него расцветало поскольку у каждого слова впереди была вечность цветения и только величайший Мастер в силах подарить цветение слову позволить непристойному порыву осознать свою наготу и с благодарностью прикрыться фиговым листочком что валяется поблизости и в конце концов вся страсть в безвоздушности и беззвучии и отсутствии торопливости пристойно утопает в медленной смерти движения в вечном застое: любой персонаж у него взглядывал, шагал, заговаривал, волоча за собой шикарный словесный шлейф, что обволакивал бедные его глупые мысли и в прекрасной неге распускался в неподвижном бездыханном воздухе.

Либераче перехватил мой взгляд и спросил Любите его и я сказала Нет а он сказал Но он ведь замечательный.

Он взял книгу и стал читать одну очаровательную фразу за другой…

+ в отчаянии я сказала Очень красиво, так говоришь Погляди, какое перышко! Погляди, какой бархат! Погляди, какой мех!

Разумеется, я часто думаю, что хорошо бы попросить у Либераче денег для Людо, а порой думаю, что дело даже не в деньгах, все равно надо бы сообщить Либераче. И думая об этом, я вспоминаю этот наш разговор и просто-напросто не могу.

Я говорила Но он как будто играет на фортепиано битловское «Вчера» с брамсовским размахом и сочностью и тем самым ненавязчиво отбрасывает самую суть песни, все равно что оркестру Перси Фейта играть «Удовлетворение» «Роллингов»[36]

а он отвечал Ты вот это послушай

и зачитывал фразу, которая была как «Вчера» с брамсовскими гармониями или как будто оркестр Перси Фейта играет «Удовлетворение» по особому заказу

и я говорила Но он как будто так медленно играет первую часть «Лунной сонаты», что все время ошибается, и его ложные доводы лезут на глаза, потому что ему так охота время потянуть

а Либераче отвечал Но ты вот это послушай

и зачитывал очаровательную фразу, под завязку набитую ложными доводами

и я говорила Или даже как будто он играет третью часть «Лунной сонаты», ослепительно виртуозно + совершенно наплевав на музыку, Шнабелю учитель когда-то сказал, что Шнабель музыкант, а пианистом ему не быть[37] + у этого писателя ровно наоборот

а Либераче отвечал Да, но ты вот это послушай

и зачитывал фразу, которую сотворил глупый виртуоз

и он, по-моему, вообще не понимал, о чем я говорю. Лорд Лейтон то, сё и это + и он как будто наваливал матрасы на галечном пляже + я как принцесса + горошина, я не собиралась выступать про английский + американский роман, чтобы оценили мое обаяние, так что я прихлебывала из стакана, а Либераче, дочитав, еще порассуждал о лорде Лейтоне.

Вы поймите, я уверена или, говоря точнее, у меня нет причин сомневаться, что, расскажи я Либераче о Людо, Либераче поступил бы как порядочный человек. И все же… Известно, что 99 из 100 взрослых людей 99% времени не утруждают себя рациональным мышлением (исследования этого не доказывают, я сама выдумала статистику и зря сказала «известно, что», но я удивлюсь, если подлинные цифры окажутся иными). В менее варварском обществе дети не оказывались бы экономически абсолютно зависимы от иррациональных существ, чьим заботам препоручила их судьба: им бы за посещение школы выплачивали приличную почасовую. Однако мы в столь просвещенном обществе не живем, у нас любой взрослый, особенно родитель, обладает ужасной властью над ребенком – и как я могу отдать эту власть человеку, который… иногда мне кажется, что могу, один раз я даже взяла телефонную трубку, но потом подумала и просто-напросто не смогла. Представила, как опять услышу его слепое мальчишеское восхищение пред очаровательной глупостью, его неколебимую верность принципу «должен – значит, не можешь»[38], и просто-напросто не смогла.

Либераче все говорил, говорил и говорил. Мы выпивали и выпивали. Либераче говорил все больше, больше и больше и все чаще и чаще спрашивал, не заскучала ли я с ним, и в результате уйти становилось все невозможнее и невозможнее, потому что если я с ним не заскучала, с чего бы мне уходить?

Тут я подумала: должен же быть еще какой-то способ устроить так, чтоб не пришлось все это слушать, и способ, конечно, был. Либераче ведь привел меня сюда, чтоб закадрить, так? Закрыть ему рот ладонью будет грубо, но если закрыть ему рот губами, он тоже замолчит, а я не нагрублю. У него были большие глаза, точно прозрачное бутылочное стекло, очерченные черным, как у ночного зверя; если его поцеловать, решила я, не придется больше его слушать, и вдобавок я приближусь к этому прекрасноглазому зверю.

Он что-то сказал, замолчал, и не успел он заговорить вновь, я его поцеловала, и тотчас наступила блаженная тишина. Было очень тихо, только Либераче глупо хихикнул, но хихиканье потом прекратилось, а его монологу не было конца.

Я еще не протрезвела и все размышляла, как бы поступить и обойтись при этом без непростительной грубости. Ну, подумала я, можно с ним переспать, это не будет грубо, и когда он расстегнул на мне платье, откликнулась как подобает.

Большая ошибка.

* * *

Воет ветер. Льет холодный дождь. Под яростным ветром и ливнем хлопает оберточная бумага на окне.

Мы сидим в спальне, смотрим шедевр современного кинематографа. С утра я три часа просидела за компьютером + с поправкой на вмешательства печатала часа полтора. В конце концов сказала, что иду наверх смотреть «Семь самураев» + Л сказал, что тоже хочет. Л прочел песни 1–10 «Одиссеи»; историю про циклопа перечитал шесть раз. Еще он прочел про Синдбада-морехода, три главы «Алгебры по-простому», и несколько страниц из «Метаморфоз» и из «Калилы и Димны» и из 1-й книги Самуила – по какой-то системе, которой я не понимаю, и на каждой книге он засыпает меня вопросами.

Я знаю – во всяком случае, говорю себе, – что лучше так, чем японский (поскольку сейчас я хотя бы на 80% вопросов знаю ответы), + я помню, что сама ему велела. «Илиаду» он читал год – уж не знаю, откуда мне было знать, что 10 песен «Одиссеи» он осилит за три недели.

Я тут вспомнила, что в Книге Ионы всего четыре страницы. Вопросы про иврит – наверняка не так страшно, как про японский. Может, еще не поздно сказать, что вообще-то я имела в виду Иеремию.

Надо печатать «Рыбалку для профи», ее ждут к концу недели, но, по-моему, важно сохранить рассудок. Это обманчиво выгодное предприятие – печатать, пока не озвереешь по вине безвинного дитяти.

В интересах того же рассудка я несколько дней ничего не писала для потомков. Писать мне довольно уныло – пока писала про Моцарта, вспомнила вдруг, как моя мать наяривает песню Шуберта и говорит дяде Бадди, Господи, Бадди, да что с тобой такое, ты поешь, как бухгалтер какой, и, хлопнув крышкой, вылетает из очередного отцовского недостроенного мотеля + мчится прочь по шоссе, а дядя Бадди тихонько насвистывает мелодийку + почти ничего не говорит. И что толку об этом помнить?

Потом я вспомнила где-то вычитанный бесценный совет: Долг матери – не унывать. Мой материнский долг – не унывать + очевидно, что мой долг – смотреть работу гения + бросить «Рыбалку для профи» + сочинительство.

Камбэй – самурай 1. Он вербует остальных.

Одного самурая он находит на улице. Велит крестьянину Рикити его привести. Велит Кацусиро встать за дверью с палкой и ударить. Сам сидит внутри и ждет.

В дверь заходит самурай, вырывает у Кацусиро палку, бросает его на пол. Камбэй рассказывает ему, в чем дело; самураю неинтересно.

Камбэй выбирает другого самурая.

Кацусиро стоит за дверью с палкой. Камбэй сидит и ждет.

2 подходит к двери. Он сразу разгадывает фокус; стоит на улице и смеется.

Горобэй понимает, что крестьянам нелегко, но соглашается не поэтому. Он соглашается из-за Камбэя.

Я говорю Л: Куросава получил приз за предыдущий фильм, «Расёмон», про женщину, которую насилует бандит; там одну историю рассказывают 4 раза + всякий раз, когда ее кто-нибудь рассказывает, она разная, но здесь еще сложнее, здесь Куросава рассказывает историю единожды, но ты видишь ее примерно с 8 точек зрения, и надо все время смотреть внимательно, чтобы понять, где правда, а где кто-то лишь утверждает, будто это правда.

Он говорит: Угу. Он вполголоса бормочет обрывки японских слов + вслух читает субтитры.

3 не нужно проходить проверку. Ситиродзи – старый друг Камбэя. Камбэй думал, что Ситиродзи погиб.

Горобэй находит 4 – тот за еду рубит дрова. Хэйхати – так себе фехтовальщик, зато умеет развеселить компанию.

Камбэй и Кацусиро видят двух самураев – те обдирают бамбуковые палки, собрались драться.

Начинается бой. А поднимает шест и замирает. Б воздевает шест над головой и кричит.

А изящно, плавно отводит шест назад и замирает. Б бежит на него.

А внезапно поднимает шест и опускает.

Б говорит, что ничья.

А говорит, что победил. Настоящим мечом он бы убил Б. А уходит.

Б хочет сражаться на мечах.

А говорит, что это глупости, он убьет Б.

Б обнажает меч, настаивает.

А обнажает меч.

Поднимает его и замирает.

Б воздевает меч над головой и кричит.

А изящно, плавно отводит меч назад. Б бежит на него.

А внезапно поднимает меч и опускает. Б падает замертво.

Хочется досмотреть фильм, но надо подумать и о «Рыбалке для профи». Я говорю Л, что мне надо пойти вниз + включить батарею + печатать + он пусть останется в постели и досмотрит. Он, разумеется, тотчас желает пойти со мной. Я говорю Ты не понимаешь, нам нужно £ 150 на квартиру и £ 60 на муниципальный налог, и только это – £ 210, а ты же знаешь, я зарабатываю £ 5,50 в час грязными, 210 разделить на 5,50 – это примерно 40…

38,1818.

Ладно, 38,1818,

18181818181818

я говорю, что

1818181818181818181818181818

если я буду следующие 4 дня работать по 10 часов, у меня к понедельнику будут диски, в пятницу мы получим чек, оплатим два счета, а если растянем те £ 22,62, которые у нас сейчас в доме, нам хватит на еду.

Искусному фехтовальщику неинтересно убивать людей. Он хочет лишь оттачивать свое искусство.

Я не могу работать, когда ты сидишь со мной внизу. Я знаю, что ты не нарочно меня отвлекаешь, но ты меня отвлекаешь все равно.

Я просто хочу работать.

Да, но ты постоянно задаешь вопросы.

Я не буду, честное слово.

Ты всегда так говоришь. Посиди здесь, посмотри «Семь самураев», а я пойду вниз поработаю

НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ

Камбэй не хочет брать Кацусиро. Нельзя тащить с собой ребенка. Рикити за него. Горобэй говорит, что это все детские игрушки. Хэйхати говорит, если относиться к Кацусиро как ко взрослому, он и вырастет взрослым.

Прости, но так надо. Необязательно смотреть «Семь самураев» – посиди в постели просто так, если хочешь. Выключить?

НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ

Камбэй сдается. 5 никогда в жизни не дрался.

Ну ладно, я к тебе скоро зайду.

НУ ПОЖАЛУЙСТА разреши

Прости

НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ

НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ

В дверях стоит 6. Искусный фехтовальщик решил пойти с ними. Почему Кюдзо передумал, мы так и не узнаем.

НУ ПОЖАЛУЙСТА разреши ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ПОЖАЛУЙСТА ЧЕСТНОЕ СЛОВО я не буду задавать вопросы ЧЕСТНО

Нет.

Я пошла вниз и включила компьютер и напечатала статью про ужение в камышах и еще одну про наживку. Целый час я слушала, как он завывает наверху под самурайскую тему. В конце концов терпение мое лопнуло.

Я пошла наверх и сказала Ну хорошо, пойдем вниз.

Он плакал в подушку.

Я взяла пульт и выключила кассету. Взяла его на руки и поцеловала и сказала Пожалуйста, не плачь, и снесла его вниз, где теплее и газовый камин. Я спросила Хочешь горячего, чаю хочешь? Или горячий шоколад – хочешь горячего шоколада?

Он сказал Горячий шоколад.

Я сделала ему горячего шоколада и сказала Над чем будешь работать?

Он очень тихо сказал Над Самуилом.

Я сказала Хорошо. Он достал словарь и Танах и «Еврейскую грамматику» Гезениуса и сел у камина читать.

Я села за компьютер и принялась печатать и слышала, как за спиной у меня шуршат страницы, как он смотрит в словаре одно слово, и другое, и следующее, не задавая вопросов.

Так прошел час. Я встала сделать себе чаю, и он сказал А сейчас можно вопрос?

Я сказала Давай.

Он задал вопрос а потом задал другой вопрос а потом еще один вопрос, и в связи с одним из этих вопросов я открыла Гезениуса, глянуть глаголы гитпаэль[39], а глянув и ответив на вопрос, полистала Гезениуса еще. Мне и самой хотелось поплакать в подушку, и с тяжелым сердцем прочла я слова утешения:

§ 49. Perfectum и Imperfectum с Wāw consecutivum

1. Прошедшее соверш. (Perfectum) и прошедшее несоверш. (Imperfectum) в еврейском языке, как это обстоятельно будет изложено в «Синтаксисе» (§§ 126 и 127, ср. выше § 47, примеч.), не выражают в тесном смысле того понятия о прошедшем, с одной стороны, и о не наступившем еще, т. е. будущем, которое мы соединяем обыкновенно с понятием о времени. К особенным явлениям употребления этих форм времени и, при том, принадлежащим исключительно еврейскому языку*), относится то, что в памятниках его, при последовательном повествовании о событиях, имевших место в прошедшем, в форме прош. соверш. времени (Perf.) ставится только первый глагол, все же другие, за ним следующие, ставятся в форме времени прошедшего несов.; и наоборот, при последовательном повествовании о событиях, представляемых в будущем, в форме прош. несовершенного (т. е. будущего) ставится только первый глагол, все же другие ставятся в форме времени прош. соверш.[40]

Автор грамматики описывает это грамматическое чудо с неким чопорным ученейшим обаянием, и (к примеру) в крохотной сноске поясняет, что «особенности этой мы не встречаем в других семитских наречиях, кроме наречия финикийского, состоящего в ближайшем родстве с еврейским, и в памятниках заиорданского еврейского языка (Моаб.) царя Меши»[41], – и эти три слова, «кроме наречия финикийского» лучше многих часов помощи, которую тебе предоставят по телефону доверия.

Подобная последовательность действия, представляемого в том или другом времени, обозначается обыкновенно частицею ך(и), которая, в этом назначении своем, отчасти сама принимает особенную форму, отчасти же видоизменяет несколько и форму прош. соверш. и прош. несоверш. времени, к которым приставляется спереди. Эта частица, в значении простого союза, называется Wāw copulativum (соединительное вав) *).

Жизнь практически налаживалась.

Прош. несовершенное (Impf.) с Wāw consecutiv. появляется не иначе как в тесном соединении с грамматическим значением предыдущего глагола. Чаще всего повествование начинается формою прошедшего совершенного времени и потом продолжается, выражая всякое последующее за ним действие в форме прошедшего несовершенного времени с Wāw consecutivum. Но если события, представляемые в повествовании, состоят, в известной степени, в связи с событиями, о которых было уже говорено, тогда повествование о новых событиях или известный отдел его, может начинаться прошедшим несоверш. временем с Wāw consecut. Целые отделы и самые книги Ветхого Завета начинаются иногда частицею ך, но это указывает только на связь их с предыдущими и не более (См. Лев, Чис, Ис Нав, Сам, 2 Царств, Руфь, Эсф, 2 Парал, Иез); на том же основании некоторые книги начинаются и простым соединительным (copulat.) (Исх, 3 Царств, Ездра). Вав, поставляемое с прош. соверш. и с прош. несов. временем, называется обыкновенно у грамматиков Wāw conversivum, так как оно превращает некоторым образом прошедшее время в будущее и будущее в прошедшее. Точнее называть его Wāw consecutivum (последовательное), на том основании, что в сущности выражает оно последовательность действия.

Я дочитала параграф + потом сверилась с разделом «Синтаксис» + прочла то и сё + когда оторвалась, прошло два часа. Л сидел у огня, читал про Давида и Ионафана и напевал песенку.

Я покормила его обедом, и прошло еще полчаса. Я снова села за компьютер + печатала еще три часа + Л лишь изредка задавал вопросы. Я ненадолго прервалась и попечатала еще полчаса; прервалась на ужин и попечатала еще два часа; уложила Л в постель в 21:00 и в 21:30 опять пошла вниз и печатала еще три часа и затем снова пошла наверх.

Наверху было как-то зябко.

Я не понимала, как с утра оставить его наверху, и не понимала, как взять его с собой вниз.

Чужой прошептал: По справедливости, надо бы дать противнику шанс.

Чужой прошептал: Он же приличный человек.

Я не очень хотела ложиться в постель, зная, что завтра надо опять просыпаться. Я надела три свитера и перемотала кассету. ПУСК.

Поразительная особенность этого фильма в том, что он, хоть и называется «Семь самураев», рассказывает вовсе не о семи самураях. Бандиты вот-вот нападут на деревню, и лишь один крестьянин хочет драться; без него и истории бы не было. Рикити жег меня с экрана горящими глазами; бледное его лицо сияло в холодной темноте.