Читать книгу Лето бабочек - Хэрриет Эванс - Страница 7

Я думаю, сейчас самое время для небольшого биографического отступления. В феврале 1986 года, когда мне было примерно шесть месяцев, мой отец отправился в экспедицию в тропические леса Венесуэлы, в поисках Стеклокрылой бабочки, и больше не вернулся. В возрасте примерно двадцати – как раз после смерти миссис Полл – я дала себе обещание узнать о Стеклокрылых бабочках все, что смогу. Скоро в местной библиотеке закончились книги, которые могли бы мне помочь, и думаю, тогда моя бедная мама и вспомнила об абонементе в Лондонскую библиотеку; я брала все книги по этой теме, которые находила, и читала все подряд, мало чего в них понимая. Я ненавидела бабочек: как любой уважающий себя лондонский ребенок, я с осторожностью относилась к ярким порхающим существам, которые летели тебе прямо в лицо. Я знала, что они заманили моего отца, но почему-то их изучение меня успокаивало: это давало мне чувство контроля.

Еще он изучал мимикрию Бейтса – об этом я тоже узнала из сводки новостей. Поскольку маловероятно, что вы знакомы с мимикрией Бейтса, объясню: это такой синдром, когда бабочки, которые особенно подвержены нападению других видов в джунглях, научились эволюционировать так, чтобы напоминать совершенно разные виды бабочек, которые непривлекательны для хищников. Очевидно, мой отец занимался какой-то важной работой в этой области. Его считали продвинутым мыслителем в вопросах эволюционной теории бабочек – его и Набокова, можете в это поверить?

Не думаю, что ему хотелось уезжать в ту командировку. Мама однажды сказала, что ему было очень трудно оставлять жену и новорожденную дочку. Мама буквально никого не знала в Лондоне: еще несколько лет назад она была как те героини романов, которые бросают все ради любви.

Когда ей было девятнадцать, в 1979-м, мама приехала в Оксфорд по программе Фулбрайт. Она встретила отца в Бодлианской библиотеке; когда ее книга упала с парты на пол, Джордж Парр случайно проходил мимо и поднял ее. (Я всегда представляла, что это была «Анна Каренина» или «Последний из могикан», что-то захватывающее, страстное, стоящее их любви, и очень разочаровалась, когда в один из недавних разговоров об отце мама рассказала, что та самая книга была монографией о массовом бегстве шахтеров из оловянных рудников Корнуолла в Калифорнию во время Золотой лихорадки.)

Мамины пальцы переплелись с папиными, когда он протянул ей книгу, и во время прикосновения их взгляды встретились. Они оба почувствовали одно и то же: и мгновенно все поняли.

Есть их фотография, сделанная в их первое лето вместе. Они стоят перед Бодлианской библиотекой. Папа – блондин с квадратной челюстью. Он обнимает маму одной рукой, как будто хвастаясь ею перед камерой, а она, в свою очередь, обнимает его за талию. Ее волосы огромным ореолом разбегаются кудряшками вокруг веснушчатого, с яблочным румянцем лица, ее груди торчат как тугие крошечные бутоны из-под тонкого полосатого жилета, а свободная рука широко распахнута, и она улыбается, голова упирается в солнце, а папа улыбается ей, как будто не может поверить, что с ним эта экзотическая, чувственная богиня. А именно такой она и была.

(Я совсем не похожа на тех золотых, прекрасных людей, как бы мне ни хотелось. Я темная, долговязая и косоглазая – «постоянно с недовольным лицом», как говорил Джонас, хотя я не нарочно так выгляжу. Обычно люди подходили к моей маме и глазели на мою подвесную коляску в стиле 50-х, одно из пожертвований Женского Общества Ислингтон. «Какая очаровательная малы…» – начинали было они, и слова застревали у них на губах, когда я смотрела на них суровым взглядом, со сжатыми в злую розочку губками.)

После отличного года в Оксфорде мама рассталась с отцом, и оба они так сильно рыдали при расставании у терминала аэропорта, что стюардесса вынуждена была попросить их разойтись, так как они нервировали других пассажиров. Они разломили свой любимый Альбом Вашти Баньян надвое, и каждый забрал половинку – ох, юношеская любовь! Когда я была маленькой, на этом эпизоде у меня округлялись глаза от восхищения такой дерзостью, а в подростковом возрасте – от романтичности этой сцены. Теперь я закатываю глаза, когда думаю об этом: как они могли так поступить с ценной пластинкой.

Мама вернулась в Нью-Йорк, чтобы окончить колледж, но потом, к бесконечному разочарованию своих родителей, забросила учебу и, продав жемчужное ожерелье, подаренное ей на шестнадцатый день рождения, улетела обратно в Лондон, драматично появившись на пороге отца в Оксфорде. Она тут же переехала к нему. Они повесили пустой футляр из-под ожерелья над входной дверью, как символ своей любви.

Однажды, примерно через год, они решили пожениться. По словам мамы, от нечего делать. Пошли в загс с соседом и парой старых друзей в качестве свидетелей, а потом поужинали в баре напротив Хаддингтона. Никаких родственников. Детство моего отца было почти как мамино: единственный ребенок немолодых родителей, только в его случае они уже умерли, когда он был подростком. Последние два года, во время учебы в интернате, он проводил каникулы у друзей, перед тем как поступил в Оксфорд. У него еще был троюродный брат, Альберт, в Бирмингеме, которого он видел только пару раз в жизни, а мама вообще ни разу. И поэтому тем холодным ноябрьским вечером их было шестеро. На маме было белое кружевное платье, которое она купила в антикварном магазине, – оно было немного маловато, и на свадебном фото можно разглядеть, как одна из пуговиц на спине сползает к плечу, и она стоит рядом с отцом, вызывающе официально, смотря в объектив.

Когда они поженились, ей было двадцать два, а ему двадцать три. Кто их сфотографировал? Кто сфотографировал их у Бодлианской библиотеки, тот снимок, что мама всегда хранила на камине? Я помню, как она рассказывала мне о том, как они купили квартиру в подвальном этаже на Ноэль-роуд, вне себя от счастья от того, как дешево она им обошлась. В день, когда они сюда переезжали, отец перенес маму через порог, и на скользких ступеньках они шлепнулись: он повредил спину и неделю был вынужден спать на полу.

Когда мама говорила о нем, она всегда улыбалась. Эти истории заполняли мой маленький невинный детский мозг. Я отлично помнила все, что она рассказывала мне об отце.

– Нам казалось, что мы придумали эту любовь, – сказала она мне однажды.

Она рассказывала мне о счастливых временах в Ислингтоне, о том, как я родилась, о том, как в полночь они шли в больницу через Блумсбери, но она очень туманно говорила о том, что было после: она не любит вспоминать то время. Потому что мой отец уехал и больше не вернулся.

Наверху, в комнате Мэтти, хранились важные для меня вещи: мои любимые книги, мои лучшие платья, которые я давала Мэтти поносить, чтобы ее успокоить, и личное дело отца. Это была такая коробка, которую мне дала миссис Полл, и в ней лежали листочки с написанными рукой фактами о нем – некоторые я выпросила у мамы, остальное узнавала как-то сама.

Каждый пункт был написан разноцветными ручками, а по краям листок был украшен бабочками. Он был прикреплен к холодильнику миссис Полл и провисел там много лет, пока скотч не засох и не отлепился. Кроме того, это было как-то по-детски, этот листок и другие вещи, которые я все еще хранила. В какой-то момент, даже не помню когда, я просто убрала список в папку, вместе с остальными глупыми штуками, вроде его старого ремешка для часов, его любимой книги, «Нина и бабочки», и этой газетной вырезки, которую я долго помнила наизусть:

Памяти молодого энтомолога Джорджа Парра, погибшего в Венесуэле

Служба новостей: Каракас, Март 1986: Оксфордский Музей естественной истории вчера вечером подтвердил смерть самого молодого члена экспедиции в Андах, умершего предположительно от сердечного приступа. Джордж Парр, 27 лет, был преуспевающим молодым энтомологом, считающимся одним из самых одаренных представителей своего поколения, чьи работы в области мимикрии Бейтса и Мюллера и различных мутаций в энтомологии быстро набирали популярность среди глобального научного общества. У него остались жена и шестимесячная дочь. Музей еще не прокомментировал подробности обстоятельств смерти.

В период недостатка внимания, и особенно после смерти миссис Полл, я очень гордилась этой вырезкой: у других учеников в школе не было отцов, о смерти которых писали в газетах.

Я не знаю когда, но постепенно мы перестали говорить о нем. Дом снова поменялся, вещи постоянно перемещались, и коробка с его личным делом отправилась на полку в мамин кабинет. И список, и фотографии, и книга – все было со временем забыто.

Все эти годы фото моих родителей у Бодлианской библиотеки стояло в маминой спальне: я видела его каждый день, потому что мы с ней жили в одной комнате в темном, сыром, заполненном крысами подвале – миссис Полл занимала два верхних этажа. Лоусоны жили под ней, а капитан Веллум еще ниже, над нами.

Большинство моих ранних детских воспоминаний связаны с кухней в нашей квартире и с женским обществом Ислингтона. У меня есть два очень ясных воспоминания о том времени. Первое – вечер, когда Таня, фактический руководитель женского общества, принесла маме пальто одной из участниц, Эльзы, которое было на ней, когда ее сбил автобус номер 19 на прошлой неделе. Мама взяла его и заплакала, и другие женщины пришли к нам, и все они сидели за кухонным столом, обнимая друг друга и попивая спритц. Она носила то пальто – темно-розовое мохнатое пальто, которое потом постепенно стало желто-серым от лондонской грязи, – до прошлого года, когда его окончательно сожрала моль. Они были очень добры к нам (я имею в виду Общество, не моль, которая долгие годы была большой проблемой, пока Малк с ней не разобрался), но они занимали много места и времени – времени, которое я хотела провести с мамой, вдвоем, а не с ними. Я хотела показать ей, что ей больше никто не нужен, что ей не надо грустить, потому что я о ней позабочусь.

Они много плакали, те женщины из Общества. Когда Таня появлялась у дверей, я уже знала, что надо смываться наверх, мимо прачечной, обойдя противный гвоздь в коридоре, который вылез через дырку в ковре, под простынями, которые миссис Лоусон всегда развешивала на перилах, вверх, вверх, на вершину дома, к миссис Полл. Мне они никогда не нравились. Наверное, это потому, что они почти до смешного не интересовались мной, кроме как в качестве будущего угнетенного меньшинства. «Разве твой ребенок сам не может приготовить себе еду?» – однажды нудно спросила маму Эллисон, когда мама убежала с собрания Общества, чтобы сделать мне сэндвич с тунцом из банки – нашу любимую еду. Мне было пять лет.

Я никогда не боялась, что мама сделает мне что-то плохое. Но я часто боялась за нее. Когда отопление было отключено, или сырость слишком расползалась, или когда нытики Лоусоны нападали на нее по какому-то поводу – и когда, думаю, тяжесть ее ситуации заставляла меня чувствовать себя еще более отчаянно, чем обычно, – когда она сердилась и начинала хлопать кухонными дверьми. После этого что-то обязательно шло не так – разбивалась чашка, протекал кран, я устраивала беспорядок, уронив еду – и весь этот ад прорывался наружу. Я знала, что она не хотела этого. Я это понимала, даже тогда, но все равно боялась ее непредсказуемого настроения.

Второе воспоминание – мне было около пяти, когда Таня отправила рукопись маминой книги, «Птицы мычат», своему знакомому редактору. Мама несколько лет с перерывами втайне работала над ней: я часто присутствовала при этом, когда она сидела рядом со мной, полусонной, и яростно стучала по клавишам своей старой электрической печатной машинки цвета горохового пюре. Она согласилась показать книгу Тане, потому что Таня неделями от нее не отставала. И вот однажды вечером как снег на голову Таня появилась в дверном проеме и объявила, что утром она отправила рукопись своему другу. Она думала, что маме будет приятно.

Я еще никогда не видела маму такой сердитой. Она назвала это предательством, подрывом всех устоев Общества. Она была так зла, так кричала и бросалась вещами, что я спряталась под столом. Я не смела шевельнуться, потому что была до смерти напугана, и описалась. Наконец спустился мистер Лоусон и забарабанил в дверь, требуя, чтобы мама заткнулась, но мама не обращала внимания. И потом мама и Таня кричали друг на друга еще минут двадцать…

Дилайла, это очень грустно, что ты не хочешь себе самой помочь, и помочь людям, которые хотят тебя продвинуть.

Ради бога, ты не имела права делать это, Таня! Как ты посмела влезть в мою жизнь, не нужна мне никакая помощь, и я не выношу, когда люди суют свой нос! У нас все хорошо! Нам никто не нужен!

…даже миссис Полл появилась в дверях и попросила, чтобы они были немного потише, и забрала меня с собой. Я помню, как брыкалась, хотела остаться там, не хотела оставлять маму одну. Но миссис Полл была на удивление строгой, и утащила меня наверх, к ванне и пижаме, и потом сделала мне тост с сыром и жареной картошкой. И даже разрешила посмотреть «Хэй-де-хай!».

После этого мама несколько дней повторяла, что Таня ударила ее ножом в спину. Я думаю, что она просто испугалась. Но Таня оказалась права, потому что редактору понравилась книга, и он отправил маме предложение опубликовать ее, и хотя поначалу мама ни в какую не соглашалась, все же она сдалась, хотя не думаю, что ее дружба с Таней с тех пор осталась прежней.

Книга была посвящена мне. «Маленькой Нине. Надеюсь, что она все исправит». Мне кажется, очень грустный эпиграф.

«Птицы мычат» рассказывает о маленькой девочке по имени Кора, которая проснулась однажды утром и обнаружила, что все изменилось. Небо сделано из бисквита, цветы пахнут соусом, птицы мычат, а ее мама и папа превратились в крошечных человечков, которых она поставила на камин и чьи голоса были такие слабые, что она не могла расслышать, что они говорят. Маленькой девочке предстояло выяснить, почему это случилось и сможет ли она повернуть все вспять, чтобы все стало как прежде.

Она никогда мне ее не читала, вот что интересно. Я читала сама – я прочла все ее книги. Учителя в школе всегда говорили, что я была самой счастливой девочкой в мире, чья мама пишет книги специально для нее. «Они про тебя? Уверена, что да!»

Я так и не смогла им сказать, что я поняла в семь-восемь лет: «Нет, они про маму».

Она пишет книги о маленькой потерянной девочке, которой она была и которой осталась, но я не думаю, что она поняла, о чем ее книги. Правда в том, и я скажу это один раз и больше не буду к этому возвращаться, потому что мне от этого больно: я никогда не понимала мамины книги, и я не знаю почему. Я просто им не верю. И это в каком-то смысле делает меня самой плохой, самой неблагодарной в мире дочерью. «Птицы мычат» продавались и продаются – они есть в каждой библиотеке страны. Я должна любить эту книгу, потому что она кормила нас: перед тем как ее издали, моя классная руководительница позвонила в социальную службу, потому что увидела, что мне снова были малы ботинки, но к тому времени над нами уже кружил сотрудник опеки. Миссис Полл пришлось одолжить маме денег, чтобы купить мне хорошие зимние ботинки (не те тряпочные, на резиновой подошве, которые давно развалились и стали слишком малы) и пальто (не прошлогоднее, которое все лето доедала моль и чьи рукава мне доходили только до локтей).

Как только «Птицы мычат» набрала популярность и у нас появились какие-то деньги, мы выкупили первый этаж капитана Веллума, после того как он умер, и для меня оборудовали подвальную спальню – к тому времени отмытую от сырости и обклеенную розовыми обоями от Лауры Эшли, с подобранными в цвет одеялом и набором подушек. Я думала, что умерла и попала в рай.

И фотография родителей у Бодлианской библиотеки отправилась в новую спальню мамы на первом этаже. Она стояла там годами, на камине, рядом с медным деревцем, которое она купила в антикварной лавке в Камден-Пассаж. Она начала покупать себе ожерелья, заключив контракт на книгу, когда денег стало еще больше: просто бижутерия, цветной пластик или стекло, или ракушки. Она развешивала их повсюду; иногда они стучались друг о друга, как китайские колокольчики, когда окна дрожали от грозы или когда кто-то хлопал входной дверью. Так вот, мама начала покупать ожерелья, и мы стали ездить в отпуск – не очень успешно, но, по крайней мере, меняли обстановку, – и когда мне было семь лет, она бросила работу официантки в итальянском ресторанчике неподалеку. Я думаю, она боялась снова остаться без денег, поэтому оставалась там дольше, чем действительно было нужно. В те вечера я отправлялась к миссис Полл – что мне, в любом случае, очень нравилось. Бедная мама.

Потом нытики Лоусоны переехали в собственный дом, и мы выкупили у кооператива их квартиру на первом этаже. Миссис Полл обычно смотрела на нас вниз со своей лестничной площадки. «Вы все ползете вверх, как плющ, – говорила она. – Держу пари, так вы выкурите меня из дома, пока я сплю».

Когда она умерла, с мамой связались ее ужасно серьезные и важные адвокаты. Мама, подумав, что ей принесли неоплаченный счет за что-то, была поражена, когда вместо этого ей сообщили, что миссис Полл оставила нам наследство в 50 000 фунтов, поделенное между мамой и мной, и что еще она оставляла нам свою квартиру: «Чтобы у Дилайлы и Нины наконец был свой дом и они были семьей».

До этого времени мы не чувствовали себя семьей, она была абсолютно права. И вот так мы стали владельцами всего этого высокого, неуклюжего дома у канала. Неудача, потом выдержка и упорная работа, потом счастливый конец: как я всегда говорю, на верхний этаж пришлось очень долго подниматься. И в какой-то момент мама, наверное, просто убрала их с папой фотографию, потому что, хотя эта сцена, их улыбки, их позы и врезались мне в память, после этого я о ней больше не помнила.

Сегодня многие люди говорят: «Я плохая мать». «Она не очень хорошая мать». «О, я просто ужасная мать». Как будто ждут какого-то осуждения. Вот этот человек: плохая мать. А вон там, через три дома направо, хорошая мать. Я никогда не думала о своей матери этими категориями. Она – моя единственная мама, поэтому как я могу сравнивать ее с другими? Я всегда знала, что она любит меня, даже когда она неделю меня не мыла, и когда я не ходила к друзьям на день рождения, потому что у меня не было подарка. Она всегда старалась для меня.

Кроме того, мне повезло. У меня был еще кое-кто, кто за мной присматривал.