Читать книгу Их было 999. В первом поезде в Аушвиц - Хэзер Дьюи Макадэм - Страница 8

Фридманы были чем-то вроде еврейского варианта известной семьи фон Траппов, этакой словацкой версией «Звуков музыки». В утренних заботах по дому Эдита и Лея всегда пели, украшая своим пением день, какая бы погода ни стояла на дворе. И зачем нужно радио, когда у девочек такие голоса?

Ганна Фридман слушала, как поют дочери, и с тревогой представляла себе безмолвие, которое настанет в их доме, когда правительство заберет девочек. Кто же будет выводить эти трели – мелодичные трели жаворонка Эдиты или гортанные трели воробушка Леи? Девочки не знали, с какими чувствами прислушивается сейчас к их песням мать, и пели себе на два голоса, пока мыли посуду после завтрака, подметали и протирали пол в кухне, а потом открыли входную дверь и впустили в дом немного свежего, морозного воздуха. С улицы уже доносились крики и смех детей, играющих в снегу. Выбив из пуховых одеял пыль и остатки ночного сна, Ганна сложила их возле кроватей, чтобы матрасы тоже проветрились.

Мир за окном после снегопада обретал сказочные черты. На снегу сверкали радуги: это солнечные лучи преломлялись сквозь сосульки, окаймлявшие крыши. Черные ветви деревьев принарядились в сказочное снежное кружево. Тусклое солнце проглядывало сквозь редеющие тучи, а на фоне еще более тусклого неба ветер рисовал снегом белые узоры.

В обычный базарный день Эдита и Лея отправились бы в центр города, взявшись с двух сторон за ручку корзины, куда они сложат покупки для Баби, как они называли свою бабушку. По пути поболтали бы с друзьями и соседями, узнали бы свежие сплетни, почитали бы объявления на специальной доске и в других местах на площади… Но сегодняшний день отнюдь не обычный. Во-первых, на рынке будет мало продавцов, поскольку фермеры еще явно не разгребли весь снег. А когда привезут товар на санях и санках, все по дороге уже успеет промерзнуть. Ну так это же зима! Однако сегодняшний день был непохож на другие даже не поэтому. Нынче все шли на рынок послушать, нет ли у глашатая дополнений к субботним сообщениям, – ведь тех объявлений почти никто не слышал, но всем пришлось поверить в их реальность.

Девочки ни о чем не знали. По крайней мере, пока. К тому же Эдите и Лее – после длившейся более суток снежной блокады – не терпелось увидеть подруг. Они выскочили из дверей и помчались вперед матери, таща раскачивающуюся между ними корзину.

По дороге к площади под их ногами хрустел свежий снег; вдоль всей улицы распахивались и захлопывались двери, из домов выбегали молодые мужчины и женщины, пробираясь сквозь сугробы по полурасчищенным дорожкам. До кого-то долетел чей-то еле различимый шепот, и единственным способом разузнать, что же происходит на самом деле, было докопаться до истины самим. Девочки услышали бы, как их окликает Анна Гершкович, одна из лучших Леиных подруг. В тот необычный базарный день Анна – в вязаной шапочке на пшеничного цвета волосах – захотела бы побежать на площадь вместе с сестрами Фридман.

Анна Гершкович была жизнерадостной, словоохотливой девочкой с огромными карими глазами и белоснежной кожей. Красавица из красавиц. В те времена, когда мир еще не повернулся к ним злой стороной, Анна с Леей любили ходить в кино. Как истинные киношницы, они постоянно копили деньги, чтобы не пропустить очередную премьеру – пока кинотеатры не вошли в число многочисленных мест, куда вход евреям заказан.

Березы вдоль узких берегов Лабореца в ту пору стояли, украшенные разноцветными бутылками на обрезанных ветках – для сбора сока, который пойдет с наступлением тепла. Из-за мороза в бутылках не было ни капли на донышке. Но потепление – не за горами, а пока бутылки лишь звенели на ветру, словно колокольчики, ожидая весенних струек сладкой, освежающей жидкости.

Мальчишки, конечно, выстроили форты из сугробов по бокам от железной дороги и пуляли друг в друга снежками, ведя в своем микрокосмосе сражение, вторящее большой европейской войне. Их битва, однако, завершится перемирием, лишь только обе воюющие стороны переберутся на санки. Проходящие мимо девочки вооружались снежками: будет, чем пригрозить, если кто из мальчишек вдруг решит атаковать. Но это не касалось девочек постарше, так что Эдита с Леей могли спокойно, без опаски идти через ведущий к городу мостик и свернуть за мостом влево, в сторону Штефаниковой улицы, перекинуться парой слов с подругами – Деборой и Аделой Гросс.

Штефаникову улицу все местные любовно называли «улицей Гроссов» – ведь одиннадцать домов на ней занимали многочисленные дети и внуки зажиточного лесоторговца Хаима Гросса. Причем на улице Гроссов жила и семья Ладислава Гросмана, которая никаких родственных связей с Гроссами не имела.

Если Ладислав вместе с братом Мартином в тот день разгребали дорожку от снега, они наверняка поздоровались с девушками – впрочем, Ладислав едва ли обратил бы внимание на Эдиту, худющего подростка. Все воскресенье семейство Гроссов, не тратя времени даром, занималось лишь одним делом – официальной помолвкой Мартина с Деборой. После того как сестры Фридман и их спутница Анна Гершкович поболтали с Деборой и Аделой, грядущая свадьба стала главной темой городской молвы.

Нетрудно вообразить, сколь оживленной могла быть беседа 19-летних девушек, которые не видели друг друга уже целые сутки. Добавьте к этому новость о свадьбе, и сами можете представить все эти объятия и «мазл товы». «Дебора не попадала под новый закон и как внучка богатого деда, и как член семьи Мартина», – вспоминает Эдита. – Двойная защита». Кроме того, забирали только незамужних. Приходило ли Лее в голову как-нибудь по-быстрому состряпать брак, или вся эта ситуация казалась недостойной лишней суеты? Наверное, странным казалось радоваться хорошим новостям, если их, словно аперитив, подали перед плохими.

В отличие от их сестер, Леи и Деборы, 17-летняя Эдита и Адела не были такими уж близкими подругами. Они не учились в одном классе, а разница в год – это граница, которую подросткам порой трудно пересечь. У Аделы – почти идеальный овал лица, обрамленный клубами рыжих завитушек, и полные губы, а у Эдиты черты более тонкие. У девочек их возраста, которым еще только предстояло по-женски расцвести, до брака обычно еще далеко.

Ирена Фейн, мечтательная, начитанная девушка, прежде работала ассистенткой в теперь ариизированной фотостудии. Ирена была увлечена фотографией и оттачивала мастерство, делая снимки друзей и подруг. И Адела с ее уверенной статью кинозвезды, каштаново-рыжими локонами и светлой кожей вполне могла представляться Ирене идеальной моделью. Так что очень может быть, что именно Ирена Фейн была автором фотографий, на которых Адела застенчиво улыбается, глядя в объектив «лейки», – всего за год до принятия «Еврейского кодекса», запретившего евреям иметь фотокамеры.

Адела Гросс, прим. 1940 г. Фото предоставлено Лу Гроссом.

Лу Гросс, прим. 1941 г. Фото предоставлено Лу Гроссом.

В семействе Гроссов Лу – трехлетний двоюродный брат Аделы – был вечно лишним. В тот день он понесся по снегу к старшим кузинам, упрашивая их поиграть с ним. Девочки наверняка со смехом его потискали, но роль нянек в их намерения не входила. Пусть даже тот день не был «базарным», но рынок все же работал. У девочек имелись свои планы.

Предчувствуя, что сейчас деревянная лошадка снова станет его единственным товарищем по играм, Лу на своих крепеньких ножках бросился к девочкам, называя их самыми ласковыми именами – «Аделинка! Дуци!» – драматично, но напрасно дуясь и оттопыривая нижнюю губу.

– Льяко! – няня назвала малыша его домашним именем и уволокла в дом, где укутала потеплее, так что он сделался круглым, как зефирина, а потом отправила назад во двор.

Не все юные женщины, спешившие в тот день на рынок в центре Гуменне, были словацкими еврейками. В 1939 году – после германской оккупации Польши – многие польские евреи отправили своих дочерей в относительно безопасную Словакию, где у евреев оставались еще кое-какие права, а еврейские девушки могли не опасаться изнасилования.

Дина и Эрна Дрангер были двоюродными сестрами из тихого польского местечка Тылич неподалеку от словацкой границы, которое сразу после начала оккупации наводнили немецкие солдаты. Первой в Словакию перебежала их лучшая подруга Рена Корнрайх. Следом отправились и сестры Дрангер. И у Рены, и у Эрны младшие сестры жили и работали в словацкой столице Братиславе. До Гуменне добралась, по меньшей мере, еще одна польская беженка – Сара Блайх, выросшая в Крынице – расположенном поблизости курортном городке с горными минеральными источниками, куда и сегодня можно «приехать на воды». Все эти девушки явно знали друг друга.

Нетрудно вообразить, как Эрна с Диной рука об руку идут на рынок по Штефаниковой улице, возбужденно обсуждая грядущую свадьбу Рены. Та занималась поисками достойной ночной сорочки для брачной ночи – из-за этого обстоятельства сестры, скорее всего, хихикали с румянцем на щеках. До Песаха оставалось всего пара недель, и девушкам не терпелось послать гостинцы – орехи с сухофруктами – родителям, которых они не видели уже больше года.

Польки были постарше сестер Фридман, к тому же они вращались в другом обществе. Будучи частью еврейской общины Гуменне и принадлежа к уважаемой местной семье, девочки Фридман вели устроенную жизнь, в то время как польские беженки обычно работали нянями у зажиточных людей. Но проходя мимо дома Гроссов, польки, завидь они кого-нибудь во дворе, наверняка помахали бы приветственно. Невозможно было не запомнить россыпь веснушек на Аделином лице, волны золотых волос, ее улыбку – ведь в синагоге девушки вместе сидели на хорах. Пусть сестры Гросс и происходили из весьма богатой семьи, они никогда не смотрели на других свысока. Они придерживались убеждения, что надо жить в мире нравственности и добродетели, в мире, где помогают нуждающимся – тем, кому повезло меньше.

Название «Гуменне» происходит от общеславянского слова, означающего «гумно», «задний двор». На свете нет, пожалуй, другого городка, которому бы так шло его имя. «Мы жили, как большая семья, – рассказывает Эдита. – Все знали друг друга. Все без исключения!»

Гуменне некогда был важным пунктом на торговом пути между королевствами, которые потом стали Польшей и Венгрией, культурным центром, известным своими ремеслами и ярмарками, своим рынком. Над коваными воротами особняка в конце площади подергивали каменными хвостами мраморные львы – правда, «площадь» – не вполне верное слово, ведь речь идет о вытянутом, прямоугольном бульваре, который считался сердцем города. Главная улица стояла немощеной: ее поверхность сглаживали с помощью конных катков с бревнами и цепями, которые вдавливали гравий в грязь. По одну сторону росли молодые деревца, а по другую стояли городские магазины и лавки. И эта площадь служила местом собраний, куда стекались местные жители – и евреи, и неевреи. На весь город имелся один-единственный автомобиль – такси.

По периметру площади на фоне высящихся сугробов стояли малочисленные, самые непоколебимые торговцы и фермеры. Ветер морозил голые руки мясника-нееврея, раскачивая последние висящие над ним палки колбасы. Головки сыра лежали, накрытые марлей. Весенних овощей еще не было – только картошка, брюква да пастернак. Словацкая военная полиция – то есть Глинкова гвардия – тяжелой поступью вышагивала среди сугробов с таким видом, словно обходить дозором снежные заносы для гардистов – святой долг. В сапогах, перетянутые ремнями, в черных шинелях и галифе, они всячески старались придать себе угрожающий вид. Но эти мальчики – совсем юные, некоторые еще даже не брились – не внушали ужаса ни Аделе, ни другим девушкам. Чего тут, собственно, бояться? Ведь они выросли вместе. А мальчики всегда любят играть в войну. Но все равно казалось странным, что в ответ на приветствия девушек их бывшие одноклассники либо делали вид, будто не слышат, либо обращали на них свирепый взгляд.

Мир в этих местах тесен. Не поздороваться с соседями – такое невозможно представить, но в последнее время приветствия стали осторожнее и сдержаннее, радушные оклики сменил шепот. «А потом вдруг неевреи вовсе перестали с нами разговаривать, – рассказывает Эдита. – Они даже не отвечали, когда моя мать с ними здоровалась!» Как можно быть столь неучтивыми с соседями? Но в то время все были постоянно на нервах.

В обычный базарный день Эдита с Леей беззаботно входили на рынок под звуки привычного стаккато торговцев, нахваливающих свой товар, и оживленной мелодии голосов торгующихся покупателей. Но сегодня базарный день был далеко не обычным. Хотя сестры все равно вполне могли быть в веселом настроении и хохотать на свежем воздухе: ведь они пребывали в счастливом неведении, не замечая исполненных сожаления взглядов, непрошеной слезы на чьей-то щеке, сочувствия во взгляде пожилого полицейского.

Когда после обеда евреям открывали доступ на рынок, мать Эдиты обычно ходила туда с матерью Ирены Фейн в сопровождении ее невестки, местной повитухи, с чьей помощью на свет появились и Эдита с Леей, и – наверняка – почти все дети семейства Гроссов. На рынке они часто встречали госпожу Беккер вместе с дочерью Марги. Юная Марги обладала острым умом и – вместе с Эдитой и Леей – играла в спектаклях, которые ставили в школе «Дом Иакова». Ее семья владела магазином на углу, рядом с домом Фридманов.

Несмотря на близкое соседство, Беккеры и Фридманы не особо дружили, поскольку Эммануил Фридман и Кальман Беккер в юности соперничали из-за девушки.

– Мать была не только писаной красавицей, – рассказывает Эдита, – но и самой умной девушкой в городе.

Ее сердце покорил Эммануил Фридман, и они поженились. Отец Марги после этого вовсе перестал разговаривать с отцом Эдиты. «И лишь раз в год, когда они встречались в синагоге для молитвы накануне Йом-Киппура, обменивались пожеланиями счастья, здоровья, богатства. Но в остальное время – ни звука», – усмехается Эдита.

Короче говоря, это была община в полном смысле слова. Люди могли ссориться и мириться, одни строго соблюдали религиозные традиции, другие придерживались более либеральных взглядов. Но всё это не имело особого значения. На рынке все друг друга знали. И потому госпожа Фридман наверняка поприветствовала страстно преданную идеям сионизма госпожу Рифку Цитрон во время общих попыток выудить хоть что-то из скудных остатков картошки – ведь картофельный сезон уже, считай, прошел. Цитроны были небогатой, но очень большой семьей. Некоторым из детей уже перевалило за 30, а другие еще и до 20 не доросли. Элегантный Арон и ослепительная Гелена вполне могли сойти за голливудских звезд – а слышали бы вы, как они поют! Сестра Гелены Ружинка недавно вернулась из Палестины с дочкой Авивой. Хоть ты еврей, хоть не еврей, но, глядя на семенящую за теткой четырехлетнюю Авиву, ты не смог бы сдержать улыбки. Копна белокурых кудряшек. Да и кожа у Авивы была куда белее, чем даже у большинства арийцев.

– Гитлер не знал бы, как тут быть, – смеялась мать Эдиты.

– Без шиксы в этом костре не обошлось, – подшучивали евреи.

Госпожа Фридман улыбнулась Гелене, которая обладала несомненным артистическим талантом и нередко играла в ежегодных школьных спектаклях вместе с Марги Беккер, Эдитой и Леей – в те времена, когда еще не приняли изменивший всё «Еврейский кодекс».

Когда они переходили площадь, юные гардисты вовсю глазели на них и ничего не могли с собой поделать. Круглощекая, с густыми темными волосами, Гелена, девушка в самом расцвете, внешне была абсолютной противоположностью племяннице Авиве. Сердца юношей испытывали муки даже без всякого флирта с ее стороны. Достаточно одного ее вида. А другая местная красавица, Адела Гросс, – если ей нравился парень, – лишь застенчиво улыбалась, потупив взор.

Где-то по пути между тележкой булочника и лавкой кошерного мясника Эдита могла встретить и бывшую одноклассницу Жéну Габер в компании с Марги Беккер. Поболтать со старой приятельницей всегда приятно, но беседа девушек прервалась, когда они заметили, что на стенах клеят какие-то объявления, а к помосту для оркестра приближается глашатай. Воздух заполнили удары его барабана, и гвалт еврейского рынка тут же стих. Замолкли даже торговавшиеся между собой продавцы и покупатели. Может, им, наконец, разъяснят новость, подсунутую втихомолку под покровом снежной бури? Теперь народу собралось более чем достаточно, и глашатай провозгласил свежую прокламацию, которую теперь прочно – дабы не сорвал ледяной ветер – приклеили на стены и где все было расписано черным по белому. Ну а для неграмотных глашатай прочел ее вслух. Дважды.

Восклицания и крики потрясенных людей перешли в сплошной вой. Те, кто раньше не верил слухам, бросились домой, а голос глашатая тем временем настойчиво лез в уши собравшихся, проникая сквозь шапки и платки: повторно и со всей определенностью сообщалось, что 20 марта все незамужние женщины в возрасте от 16 до 36 обязаны явиться в здание школы для регистрации и медосмотра, а после этого – отправиться на трехмесячные работы.

До указанного срока оставалось меньше двух недель[9].

Рынок всколыхнулся. Заговорили одновременно все – и раввин, и священник, и табачник, и фермеры, и покупатели, и девушки, – бросились задавать вопросы глашатаю, охранникам, полицейским, друг другу.

– Что за работа? А если за эти две недели выйти замуж? А куда повезут? Как одеться? Что взять с собой?

Какофония голосов состояла из путаных домыслов с примесью волнения и гнева. Новое указание никак не касалось ни домашних животных, ни ювелирных украшений, ни посещения магазинов или иных мест. Оно было неясным. Зачем правительству понадобились их дочери? Лея приобняла Эдиту. Марги Беккер подняла взгляд на Жéну Габер и пожала плечами. А что тут еще можно сделать? Гелена Цитрон оставила игры с Авивой и переглянулась со старшей замужней сестрой Ружинкой. Адела и Дебора Гросс сжали друг другу руки.

Из городков на востоке Словакии Прешов – самый крупный и богатый, и находится он всего в семидесяти километрах к западу от того места, где сестры Фридман и их подруги стояли, ошарашенные известием, которое переломит всю их молодость. Еще с начала XVII века в Прешове была крупнейшая в этих местах еврейская община, и там, неподалеку от центра города, располагалась Большая синагога. Это здание внешне выглядело обманчиво простым, но по размеру оно ничуть не уступало городскому готическому собору – окруженной белыми пихтами и темными пиниями церкви Святого Микулаша. Шпили церкви протыкали небо над городской площадью, а рядом с собором бил фонтан, установленный в честь того дня, когда евреев – сто с лишним лет назад к тому времени – пустили в Прешов. Фонтан подарил городу Маркус Холландер, первый еврей, которому позволили жить внутри городских стен, и с тех пор фонтан был главным местом встреч, где еврейская и нееврейская молодежь назначала свидания. А теперь – запрещено. Шестнадцатилетняя Магда Амстер любила тут посиживать, под звук бьющих струй предаваясь мечтаниям в ожидании своей лучшей подруги Сары Шпиры. Но теперь и этот парк, и даже центр города закрыты для евреев, а лучшая подруга уехала в Палестину[10].

Магда Амстер в Прешове, прим. 1940 г. Фото предоставлено семьей Беньямина Гринмана.

Сегодня главная улица в Прешове – по-прежнему основная артерия, вливающаяся в центральную городскую площадь, она завершается оживленным перекрестком с четырехполосным движением и сложной комбинацией светофоров. В сороковые годы именно на этом углу располагался городской рынок, и запряженные в сани или телеги лошади рысью бежали мимо евреев и неевреев, спеша доставить товар торговцам. Именно на этот перекресток указывает дочь Марты Ф. в попытках найти хоть какие-то следы прошлого. Вместо дома, где жила ее мать со всем своим немалым семейством, мы сейчас видим пешеходный переход. На выцветшей черно-белой фотографии, где ей лет примерно 13 или 14, она стоит на снегу, глядя в сторону узенького переулка. Этот переулок поразительно похож на сегодняшнюю Окружную улицу, которая ведет в исторический еврейский центр Прешова. Одетая в лучший свой наряд для Шаббата, Марта застенчиво улыбается в объектив – вероятнее всего, направляется в синагогу.

В наши дни прогулка по улочкам бывшего еврейского квартала удручает. Обшарпанная стена с граффити на словацком, а на ней – четыре ряда колючки, натянутой между ржавыми стойками. За этим забором виднеются ветхие строения с облупившейся краской и залатанными проволокой окнами. Почти невозможно вообразить, что раньше здесь были три синагоги, школа, детская площадка, лавка кошерного мясника и баня. Бродя там вместе с дочерями Марты Ф. и Иды Эйгерман, мы обнаруживаем домик смотрителя синагоги и стучим в дверь. Нам открывает плотный человек с мягкими чертами лица. Его зовут Петер Худый, взгляд у него глубок и печален, и он почти не говорит по-английски. На своем рудиментарном словацком Орна объясняет ему, что их матери были родом из Прешова и что увезли их в первом транспорте.

– И мою тоже! – тут же отвечает он. И вот мы уже сидим в его доме, разглядывая фото Клары Лустбадер – с косичками и в школьной форме. Это – фотография класса, где она вместе с Магдой Амстер.

Вскоре после знакомства Петер проводит для нас экскурсию по Большой синагоге, которая служит реальным свидетельством того, что здесь, в Прешове, некогда жила еврейская община: жила полнокровной жизнью и ходила в свой храм. От красоты убранства этого внушительного здания с двумя башнями захватывает дух. С бирюзового сводчатого потолка, чей бордюр замысловато украшен геометрическими и абстрактными мавританскими узорами, свисает медный канделябр тонкой работы. На хоры для женщин сверху смотрят затейливые орнаменты и золотые звезды Давида. В главном же зале мужчины молились перед изящным двухъярусным синагогальным ковчегом, ковчегом Торы.

Это – старейший в Словакии еврейский музей, где наверху, в бывшей женской части, посетители могут увидеть экспонаты из коллекции Баркани[11], артефакты средневековой еврейской диаспоры. Именно здесь Дьора Шпира на церемонии бар-мицвы[12] читал у бимы[13] Тору, здесь мать Орны Тукман, Марта, молилась на хорах вместе с Идой Эйгерман, Гиззи Глаттштейн, Йоаной Рознер, Магдой Амстер и другими двумястами двадцатью пятью юными женщинами до того, как их вывезли из Прешова[14].

Здесь хранится книга с именами прешовских семей, погибших во время холокоста. Орна Тукман листает страницы, а ее лицо отражается в стекле выставочной витрины под еврейской звездой.

– Ощущаешь всю реальность происходившего, – с трудом сдерживая слезы, произносит она, найдя имена своих дедов и бабушек. – Они действительно тут жили.

Выросшая в зажиточной семье, Магда Амстер была из тех девушек, которым необязательно было ходить за продуктами в базарные дни. Однако поход на рынок считался важнейшим светским мероприятием, и, стоило улечься вьюге, всем не сиделось на месте и не терпелось поскорее выйти из дому. С морозным румянцем на нежных белых щеках и в вязаном шарфе, обмотанном вокруг длинной шеи, обезоруживающе счастливая Магда спешила вниз под уклон по улице, чтобы поскорее встретиться с Кларой Лустбадер и другими девочками, которых знала по школе.

Теперь, когда еврейских подростков старше 14 лет в школу не допускали, базарный день для юношей и девушек остался одним из немногочисленных поводов собраться и поболтать без присмотра взрослых. 14-летний брат Магдиной лучшей подруги Сары, начитанный парнишка Дьора Шпира любил бывать в ее компании, поскольку Магда относилась к нему, как к собственному младшему брату. Черная оправа очков Дьоры обрамляла живые, умные глаза. Оказавшись вне системы школьного образования, он и его младший брат Шмуэль большую часть времени учились дома или подрабатывали, если подворачивалась такая возможность, стараясь избегать уличных шалостей. Мальчики видели, как умны их сестры и их подруги, и знали, по каким предметам каждая из них успевает лучше всего. Они были знакомы с их семьями и выросли, играя в догонялки с этими девочками, которые сейчас стремительно взрослели.

С трудом переставляя ноги по обледенелой брусчатке еврейской площади, к Большой синагоге шли и неологи[15], и ортодоксы, и хасиды[16], дабы присоединиться к минхе (пополуденному богослужению), и все они по пути обсуждали тревожные слухи. Никаких официальных объявлений в Прешове к тому времени еще не прозвучало. Новости распространялись быстро, но не настолько, чтобы о событиях в одном городе в тот же день становилось известно в другом. В Прешове, как и везде на востоке Словакии, официальные новости объявляли городские глашатаи.

Еврейская часть Прешова располагалась неподалеку от центра в неглубокой ложбине, защищенной от горных ветров. Некоторые младшие члены Большой синагоги решили сначала подойти к ратуше – взглянуть, не будет ли сегодня объявлений. У Дьоры и Шмуэля возникла такая же идея, и они, обгоняя спешащих к площади, направились в ту же сторону.

Трудно было поверить, что всего пару месяцев назад Дьора проходил бар-мицву в этом солидном двухэтажном здании и после этого праздновал совершеннолетие в доме Магды Амстер, где собрались 40 его друзей и подруг, одноклассников и одноклассниц. Амстеры всегда отличались щедростью, а близкая дружба их дочери с дочерью родителей Дьоры еще сильнее скрепила связь между двумя семьями. А теперь их дочерям грозит отправка на общественные работы, о которых повсюду ходят слухи. Спеша сегодня вместе с братом на Главную улицу, Дьора был встревожен и горел желанием защитить девочек. Среди магазинов на их пути была и корсетная лавка Гиззи Глаттштейн, в которой нашла себе работу польская беженка Ида Эйгерман.

Ида покинула свою семью в 1940 году и уехала из городка Новы-Сонч, где теперь евреи жили в гетто. В Словакии она поначалу пряталась у своего дяди в Бардеёве, неподалеку от польской границы, и работала у него в кошерной мясной лавке. На Клашторской улице, через дорогу от дядиной лавки, стояла синагога Бикур-Холим. Среди девушек, молящихся рядом с Идой на женских хорах, сидела наверняка и Рена Корнрайх, которая тоже пряталась у своего дяди, жившего за углом. Две польские беженки не могли не общаться друг с другом, пока Рена не уехала в Гуменне. У Иды были румяные щеки и гладкие черные волосы – она убирала их со лба и завивала, укладывая локон за ухом. День за днем она занималась тем, что обмеряла прешовских евреек из семей среднего достатка и побогаче, заказывавших корсеты и нижнее белье.

За корсетной лавкой, там, где улица спускалась к собору и стоял фонтан «Нептун», на краю площади, куда евреев теперь не пускали, бывало, сидела Магда Амстер в раздумьях о своей юной жизни. Она жалела, что нельзя ходить в школу, что нельзя завести кота. Но более всего она скучала по Саре, сестре Дьоры. Сара была столь решительно настроена уехать в Палестину, что объявила голодовку, когда отец отказался ее отпустить. Магда не обладала такой хуцпой, чтобы заставить себя голодать или не повиноваться желаниям отца, и потому осталась с семьей. Ее старшие сестра с братом тоже уже отправились в Палестину, и она видела, как отец хочет, чтобы хотя бы одна дочь жила с родителями, а будучи младшей в семье, она воспринимала это как свой долг. Но все равно тосковала по компании своей лучшей подруги, по сестре и брату. Через пару лет, когда она станет старше – обещал отец, – ей можно будет съездить в Палестину. Но для подростка пара лет – это целая жизнь. Из-за хлеставшего по лицу ветра из глаз выступили слезы. Улыбнулась она, лишь заметив, как сверху по улице к ней несутся Дьора и Шмуэль, а один из них размахивал письмом. Ветер пытался вырвать у Магды протянутое ей послание, но ее руки в перчатках покрепче вцепились в тонкие страницы нового письма от Сары.

«Жизнь прекрасна. Мир здесь просто совершенен. Он спокоен в своем счастье, которым наслаждается сам и которого не жалеет для других. Я получаю удовольствие от работы, и все тело поет. Пару дней шел дождь, но сейчас небосвод вновь ясен – синий и глубокий над серыми домиками. Вдруг появились овощи, яркие цветы, а между камней полез папоротник. Все по-весеннему освежилось и насытилось, и я тоже счастлива ощущать себя живой!»

Мечты Магды вдребезги разбил барабан глашатая, объявившего ту же новость, которую в Гуменне слышали Эдита и ее подруги. Члены прешовской еврейской общины поспешили в синагогу рассказать обо всем старейшинам, а подростки стали пробиваться сквозь толпу, чтобы самим прочесть объявление, которое глашатай, обильно смазав клеем, прилаживал на боковую стену ратуши. Эти объявления развешивались по всей Словакии и вслух зачитывались глашатаями под звон медного колокольчика или стук барабана. Единственная разница состояла в том, куда именно должны явиться девушки из того или иного городка – в пожарную часть, в школу, в ратушу, на автостанцию. Остальная часть текста была везде одинаковой:

«20 марта всем незамужним девушкам от 16 до 36 лет надлежит зарегистрироваться для медицинского освидетельствования в здании школы, после чего они будут отправлены на общественные работы. Каждая девушка может взять с собой на регистрацию личные вещи общим весом не более 40 кг».

– Зачем им девушки? – спросил Дьора Шпира.

Этим вопросом он будет задаваться до конца своих дней.