Читать книгу Сердце бури - Хилари Мантел - Страница 10

Люсиль не сказала «да». Не сказала «нет». Она сказала, что подумает.

Аннетта. Сначала она ощутила панику, затем – гнев. Когда кризис миновал и после их последней встречи с Камилем прошел месяц, она начала потихоньку выпадать из светской жизни, проводя вечера в одиночестве, носясь с этой историей, как собака с костью.

Если тебя соблазнили, хвастать тут нечем. Еще хуже, если бросили. Но если тебя бросили ради юной дочери? Нельзя сильнее задеть женскую гордость.

С тех пор как король уволил министра Калонна, Клод вечерами пропадал на службе, составляя докладные записки.

В первую ночь Аннетта не сомкнула глаз. Перед рассветом она металась в постели, замышляя месть. Ей хотелось заставить его уехать из Парижа. К четырем оставаться в постели стало невмоготу. Она встала, закуталась в одеяло и принялась бродить по комнатам в темноте, босая, словно кающаяся грешница, меньше всего на свете желая разбудить служанку или дочь, которая, без сомнения, спала сном праведницы, как все эмоциональные деспоты. Рассвет застал ее дрожащей у открытого окна. То, что случилось с ней, казалось фантазией или ночным кошмаром, чудовищным, нелепым порождением сна, который приснился кому-то другому. Забудь этот крохотный неприятный эпизод в твоей жизни: все кончено. Но снова, как и прежде, Аннетту захлестывали обида и чувство потери.

Люсиль поглядывала на мать с опаской, не понимая, что происходит в ее голове. Они практически перестали разговаривать между собой. При посторонних обменивались вялыми замечаниями, наедине испытывали смущение.

Люсиль. Она избегала общества, перечитывала «Новую Элоизу». Год назад, когда эта книга впервые попала к ней в руки, Камиль сказал, что его друг – у него еще какая-то странная фамилия на «Р» – считает ее шедевром нашего времени. Этот друг, вероятно, был сентиментален сверх меры, и они с Люсиль отлично поладили бы. Она видела, что сам Камиль от книги не в восторге и не стремится повлиять на ее суждение. Она вспомнила, что он говорил ее матери об «Исповеди» Руссо – одной из тех книг, читать которые отец ей не позволял. Камиль заявил, что автор начисто лишен такта: есть то, что не стоит доверять бумаге. С тех пор Люсиль остерегалась писать в красном дневнике некоторые вещи. Она вспомнила, как однажды ее мать рассмеялась и заметила, что, если у тебя есть такт, ты можешь позволить себе любое безрассудство. Камиль добавил что-то об эстетике греха, Люсиль толком не расслышала, и мать снова рассмеялась, наклонилась к нему и коснулась его волос. Еще тогда ей следовать догадаться.

Вспоминая подобные эпизоды, Люсиль бесконечно вертела их в голове. Ее мать отрицала – если кого-нибудь интересовали ее оправдания, – что была любовницей Камиля. Скорее всего, она лжет, думала Люсиль.

Учитывая обстоятельства, Аннетта была к ней довольно снисходительна, а однажды заявила, что время все исправит, поэтому нет нужды что-либо предпринимать. Люсиль была не по душе подобная мягкотелость. Пусть это причинит кому-нибудь боль, но я своего добьюсь, думала она. Теперь со мной придется считаться, все мои поступки влекут последствия.

Она снова вспоминала ту сцену в гостиной. Буря улеглась, и луч заходящего солнца прорвался сквозь тучи и выхватил из сумрака ненапудренную прядь на шее Аннетты. Его руки уверенно сжимали ее тонкую талию. Когда Аннетта обернулась, ее лицо дрогнуло, как будто ее ударили. На губах Камиля блуждала легкая улыбка, которую Люсиль находила странной. На мгновение он стиснул запястье Аннетты, словно надеялся продолжить, но уже в другой день.

И ужас, сжимающий сердце ужас, хотя чего она испугалась? Разве не это – более или менее – они с Адель ожидали увидеть?

Ее мать теперь редко выезжала и всегда в карете. Возможно, боялась случайно встретить Камиля. Сосредоточенное выражение лица старило ее.

Пришел май, долгие вечера и короткие ночи. Большую часть времени Клод проводил на службе, пытаясь придать новизну предложениям недавно назначенного генерального контролера финансов. C парламентом шутки плохи, а тут еще и налоги. Когда Парижский парламент проявлял упрямство, у короля было проверенное средство – отослать его в провинции. В этом году выбор пал на Труа, и каждого члена парламента направили туда специальным королевским указом. То-то в Труа обрадуются, заметил Жорж-Жак д’Антон.

Четырнадцатого июня он обвенчался с Габриэль в церкви Сен-Жермен-л’Осеруа. Ей было двадцать четыре. Спокойно дожидаясь, когда отец с женихом обо всем договорятся, она проводила вечера на кухне, придумывая новые блюда и тут же съедая их. Габриэль пристрастилась к шоколаду и сливкам и рассеянно сыпала сахар в крепкий отцовский кофе. Она хихикала, когда мать затягивала на ней подвенечное платье, мечтая о том, как ее молодой муж будет его расстегивать. Габриэль выступила на сцену жизни. Выходя из церкви на солнечный свет, сжимая локоть мужа крепче, чем требуют приличия, она рассуждала: наконец-то все хорошо, моя жизнь лежит прямо передо мной, я знаю, какой она будет, и я не поменялась бы местами даже с самой королевой. От сентиментальных мыслей ее бросило в краску. У меня мозг от сладостей стал как студень, подумала Габриэль, щурясь на солнце, улыбаясь гостям, ощущая тепло тела под туго затянутым корсетом. Особенно ей не хотелось бы стать королевой. Габриэль видела на улицах ее кортеж, на лице королевы были написаны глупость и безудержное презрение, бриллианты сияли жесткими гранями, словно обнаженные клинки.

Квартира, которую они сняли, оказалась слишком близко к Ле-Аль.

– А мне здесь нравится, – заявила Габриэль. – Меня только свиньи смущают, они выглядят такими дикими и шныряют прямо под ногами. – Она улыбнулась мужу. – Но тебя свиньями не испугаешь.

– Они крошечные. Совершенно ничтожные. Впрочем, ты права, здесь есть свои недостатки.

– Тут чудесно, и мне все нравится, за исключением свиней. А еще грязи и того, как выражаются на рынке торговки. Но мы можем переехать, когда заработаем денег, а с твоей новой должностью переезд не затянется.

Разумеется, Габриэль не подозревала о его долгах. Он думал, что со временем, когда все уляжется, обо всем ей расскажет. Но ничего не улеглось, потому что она сразу забеременела – как бы не с первой брачной ночи – и теперь пребывала в состоянии рассеянности и эйфории, носясь между кафе и собственным домом, переполненная планами и надеждами. Узнав ее получше, он убедился, что Габриэль именно такая, какой он ее себе представлял: простодушная, строгих нравов, склонная к набожности. Омрачать ее счастье казалось отвратительной низостью. Удобное время, чтобы рассказать ей, пришло и ушло. Беременность Габриэль красила: волосы стали гуще, кожа сияла, она выглядела цветущей и соблазнительной, даже чувственной, и слегка задыхалась. Великий океан оптимизма подхватил их и понес в лето.

– Мэтр д’Антон, могу я отвлечь вас на минутку?

Они стояли рядом с Дворцом Сите. Д’Антон обернулся. Эро де Сешель, судья, примерно его возраста: человек по-настоящему знатный и богатый. Кажется, нас заметили, подумал Жорж-Жак.

– Хочу поздравить вас с вступлением в должность в суде Королевской скамьи. Отличная речь.

Д’Антон поклонился.

– Вы сегодня были в суде? – продолжал Эро.

Д’антон извлек папку:

– Дело маркиза де Шейла. Доказательство его прав на титул.

– Кажется, в голове вы все уже доказали, – пробормотал Камиль.

– О, я вас не сразу заметил, мэтр Демулен.

– Прекрасно заметили. Просто делаете вид, будто меня здесь нет.

– Ну, полно, полно, – рассмеялся Эро. Зубы у него были белоснежные.

Какого черта ты ко мне привязался, мысленно спросил д’Антон. Однако Эро держался спокойно и вежливо и, кажется, остановился просто поболтать.

– Как вы думаете, что нас ждет после высылки парламента?

Зачем ты спрашиваешь об этом меня? Подумав, д’Антон ответил:

– Королю нужны деньги. Парламент заявил, что только Генеральные штаты могут выделить субсидию, и, кажется, не намерен отступаться от своих слов. Когда осенью король призовет членов парламента обратно, они скажут то же самое, и тогда, припертый к стенке, король созовет Генеральные штаты.

– Вы аплодируете победе парламента?

– Я никогда не аплодирую, – резко бросил д’Антон. – Я высказываю свое мнение. Лично мне кажется, что созыв Генеральных штатов – правильное решение, но боюсь, некоторые аристократы из тех, кто его поддерживает, думают лишь о том, как ограничить власть короля и расширить свою.

– Возможно, вы правы, – сказал Эро.

– Вы должны знать точно.

– Почему?

– Говорят, вы вхожи в число доверенных лиц королевы.

Эро снова рассмеялся:

– Не разыгрывайте передо мной сурового демократа, д’Антон. Подозреваю, наши суждения не столь уж различны. Да, ее величество одаряет меня привилегией иногда выигрывать за ее карточным столом. Но важнее другое: при дворе много людей, которых заботит благо страны. Возможно, их там даже больше, чем в парламенте.

Подготовленная речь, подумал д’Антон. Но какая профессиональная мягкость, какое очарование.

– Единственное благо, ради которого они готовы трудиться, это благо их семейств, – вмешался Камиль. – Им нравится получать приличные пенсии. Семьсот тысяч ливров в год для семьи Полиньяк? А вы разве не Полиньяк? Не понимаю, почему вы ограничиваетесь одним постом? Скупили бы всю судебную систему, и дело с концом.

Эро де Сешель коллекционировал предметы искусства. Он мог отправиться через всю Европу ради скульптуры, часов или первого издания. Он посмотрел на Камиля, словно преодолел большое расстояние, чтобы взглянуть на диковинку, а та оказалась низкопробной подделкой, и снова отвернулся к д’Антону:

– Я не устаю удивляться тем простакам, которые полагают, будто, противостоя королю, парламент отстаивает интересы народа. На деле именно король пытается учредить справедливую систему налогообложения…

– А мне все равно, – сказал Камиль. – Я просто хочу увидеть, как они перегрызутся между собой, потому что чем раньше это случится, тем скорее все пойдет прахом и тем скорее у нас будет республика. Если бы я занял чью-то сторону, то лишь ради того, чтобы все шло, как идет.

– Как оригинально вы мыслите, – проговорил Эро. – И как опасно. – На миг в нем проступило смущение, неуверенность, пресыщение. – Так дальше продолжаться не может, – сказал он. – И меня это радует.

– Вам скучно? – спросил д’Антон. Слишком откровенный вопрос, не успев родиться в голове, тут же слетел с губ – это было совсем на него непохоже.

– Наверно, в этом и причина, – печально ответил Эро. – Однако хочется быть более… более выспренним. Считать, что перемены нужны для блага Франции, а не потому, что скучаешь от безделья.

Удивительно – за несколько минут тон разговора совершенно переменился. Эро забыл свои ораторские приемы и говорил так, словно доверяет собеседникам. Даже Камиль и тот, кажется, смотрел на него с сочувствием.

– Надо же, как тяжело быть богатым и знатным, – заметил он. – Мы с мэтром д’Антоном сейчас расплачемся.

– Никогда не сомневался в вашей чуткости. – Эро вновь стал самим собой. – Что ж, мне пора в Версаль, время ужина. Всего хорошего, мэтр д’Антон. Я слыхал, вы женились, передавайте мои наилучшие пожелания вашей супруге.

Д’Антон стоял и смотрел ему вслед. На лице застыла задумчивость.

Они перебрались в кафе «Фуа» в Пале-Рояле. Место было не таким чинным, как заведение мсье Шарпантье, и туда ходила совсем другая публика. А главное, там вы не рисковали наткнуться на Клода.

Когда они вошли, какой-то человек, стоя на стуле, декламировал стихи. Он размахивал листами бумаги и драматически бил себя в грудь. Равнодушно взглянув на него, д’антон отвернулся.

– Они к вам присматриваются, – шепнул ему Камиль. – Двор. А вдруг вы окажетесь им полезны. Они предложат вам небольшой пост, Жорж-Жак. Сделают из вас чиновника. Если вы возьмете их деньги, то превратитесь в Клода.

– У Клода все было хорошо, – сказал д’Антон, – пока в его жизни не появились вы.

– Разве этого достаточно?

– Достаточно ли? Не знаю. – Чтобы не смотреть на Камиля, он разглядывал чтеца. – Кажется, он закончил читать. Готов поклясться…

Вместо того чтобы слезть со стула, чтец внимательно их разглядывал.

– Черт меня подери!

Он спрыгнул на пол, пересек комнату, вытащил из кармана несколько карточек и протянул их д’Антону.

– Держите, это контрамарки. Как поживаете, Жорж-Жак? – Он довольно рассмеялся. – Неужели не помните? Но, черт подери, как же вы раздобрели!

– Поэт-лауреат?

– Он самый. Фабр д’Эглантин, ваш покорный слуга. – Он театральным жестом похлопал Жоржа по плечу. – Последовали моему совету, не так ли? Теперь вы адвокат. Либо вы очень хороши, либо живете не по средствам, либо шантажируете своего портного. А кроме того, у вас женатый вид.

Д’Антон улыбнулся:

– Это все?

Фабр ткнул его в живот:

– А еще вы толстеете.

– Где вы были раньше? Как вы здесь оказались?

– Везде помаленьку. Новая труппа, очень успешный прошлый сезон.

– Но не в Париже? Я бы непременно вас увидел, я часто бываю в театре.

– Нет, не в Париже. В Ниме. Честно говоря, сезон был умеренно успешный. Я забросил садово-парковую архитектуру. Теперь в основном пишу пьесы и гастролирую. А еще песенки.

Он замолчал и принялся насвистывать. Люди оборачивались и смотрели на них.

– Эту мелодию распевают на каждом углу, – сказал он. – А написал ее я. Простите, порой я бываю несносен. Я написал множество песенок, которые крутятся у вас в голове, но что толку. И вот я добрался до Парижа. Мне нравится бывать в этом кафе, читать свои наброски. Люди слушают, порой высказываются – разумеется, никто их об этом не просит, но я не возражаю. Билеты на «Августу», она идет в «Комеди Итальен». Это трагедия, во всех смыслах. Думаю, ее дают на сцене последнюю неделю. Критики жаждут моей крови.

– Я видел «Литераторов», – сказал Камиль. – Это ведь ваша пьеса, Фабр?

Фабр обернулся, вытащил лорнет и всмотрелся в Камиля.

– Чем меньше вы о ней упоминаете, тем лучше. О, как вспомню это каменное молчание. А затем свист.

– А чего вы ожидали, написав пьесу о критиках? А освистывали даже Вольтера. Премьеры его пьес обычно заканчивались беспорядками.

– Вы правы, – согласился Фабр. – Однако Вольтер нечасто задумывался, где раздобыть пропитание.

– Я знаком с вашими сочинениями, – настаивал Камиль. – Вы сатирик. Мой вам совет: хотите достичь успеха – подольститесь ко двору.

Фабр опустил лорнет, очевидно крайне польщенный. Хватило одной фразы: «Я знаком с вашими сочинениями». Он взъерошил волосы.

– Продаться? Это не по мне. Да, я люблю пожить и не прочь заработать. Однако всему есть пределы.

Д’Антон нашел свободный столик.

– Как же так? – сказал Фабр, усевшись. – Неужели прошло десять лет? Или больше? Говоришь: «Мы обязательно встретимся», но сам так не думаешь.

– Правильные люди притягиваются друг к другу, – сказал Камиль. – Их видно, словно на лбу у них нарисован крест. Вот я, например, на прошлой неделе видел Бриссо.

Д’Антон не стал спрашивать, кто такой Бриссо. У Камиля было множество сомнительных знакомцев.

– А теперь Эро. Я всегда его ненавидел, но теперь испытываю к нему другое чувство. Вопреки здравому смыслу, однако это так.

– Эро – судья, – объяснил д’Антон Фабру. – Он из богатейшей и знатнейшей семьи. Ему еще нет тридцати, красавец, много путешествовал, и все дамы при дворе добиваются его благосклонности…

– Какая мерзость, – пробормотал Фабр.

– Поэтому мы были несказанно удивлены, что он уделил нам целых десять минут. – Д’Антон усмехнулся. – Говорят, Эро воображает себя великим оратором и часами перед зеркалом разговаривает сам с собой в одиночестве. Хотя откуда нам знать, что он занимается этим в одиночестве?

– Слуги не в счет, – заметил Камиль. – Аристократы не считают слуг за людей, поэтому не стесняются предаваться перед ними своим слабостям.

– Зачем он репетирует? – спросил Фабр. – Надеется, что созовут Генеральные штаты?

– Вероятно, – ответил д’Антон. – Может быть, он видит себя вождем реформ. У него просвещенные взгляды. По крайней мере, если верить его словам.

– «Серебро их и золото не смогут избавить их в день гнева Господня», – объявил Камиль. – Книга пророка Иезекииля. И если читать на древнееврейском, очевидно, она о том, что Закон погубят жрецы, а синедрион – старейшины. «Царь восплачет, и князь облечется печалию» – и это непременно случится, если они и дальше будут вести себя, как сейчас.

Кто-то сказал:

– Говорите тише, не то ваша проповедь привлечет полицию.

Фабр ударил рукой по столу и вскочил. Его лицо побагровело.

– Цитировать Писание не преступление! – воскликнул он. – Хотя я не понял, что вы имели в виду.

За соседними столиками захихикали.

– Не знаю, кто вы, – вскричал Фабр страстно, обращаясь к Камилю, – но я с вами!

– О боже, – пробормотал д’Антон. – Только не поощряйте его.

Д’Антону при его габаритах трудно было бы выскользнуть из кафе незамеченным, поэтому он попытался сделать вид, будто пришел не с ними. Тебя незачем поощрять, думал он, ты создаешь неприятности, потому что не способен ни к чему другому, тебе нравится думать о разрушении снаружи, потому что разрушение у тебя внутри. Он отвернулся к двери, за которой лежал город. Миллионы людей, чьих мыслей я не знаю. Вспыльчивые и безрассудные, беспринципные, расчетливые, добродетельные. Те, кто читает на древнееврейском, и те, кто не знает счета. Младенцы, что ворочаются, словно рыбы, в тепле материнской утробы, и отрицающие время древние старухи, чьи румяна затвердели и сходят после полуночи, обнажая морщинистую кожу, а под кожей проглядывают пожелтелые кости. Монашки в рясах. Аннетта Дюплесси, терпящая Клода. Узники в Бастилии, вопиющие о свободе. Люди изуродованные и люди, слегка подпорченные, брошенные дети, что сосут жидкое молоко долга, моля о приюте. Придворные; Эро, сдающий Антуанетте плохую карту. Проститутки. Парикмахеры и писари, освобожденные рабы, дрожащие на площадях, и те, кто собирает таможенные пошлины в парижских воротах. Мужчины, что всю жизнь рыли могилы. Те, чьи мысли текут иначе. О ком ничего не известно и не может быть известно. Он оглянулся на Фабра.

– Мой лучший труд еще не написан, – сказал тот, обрисовав в воздухе размеры будущего труда.

Каков мошенник, подумал д’Антон. Фабр был на взводе, словно механическая игрушка, и Камиль смотрел на него, как ребенок, которому достался неожиданный подарок. Старый мир душит, и даже мысль о том, чтобы сбросить с себя его вес, утомительна. Утомляет всё: как тасуются убеждения, шелестят по столам бумаги, крошится логика, колеблются взгляды. Мир должен быть проще и жестче.

Люсиль. Бездействие имеет свои утонченные преимущества, но сейчас она думает, что пора подтолкнуть события. Детство осталось позади, она больше не фарфоровая куколка с соломенным сердцем. Мэтр Демулен вместе с матерью Люсиль потрясли основы ее бытия, как будто проломили кукле фарфоровый череп. С того дня тела обрели вес – пусть их тела, не ее. Они были тверды и материальны. Она с болью ощущала их превосходство, но если она чувствовала боль, значит обретала плоть.

Середина лета. Бриенн, генеральный контролер финансов, занял у мэрии Парижа двенадцать миллионов ливров. «Капля в море», – заметил мсье Шарпантье. Он выставил кафе на продажу, они с Анжеликой задумали перебраться за город. Аннетта, отдавая долг отличной погоде, выбиралась в Люксембургский сад. Когда-то она часто гуляла здесь с девочками и Камилем, но этой весной цветение имело кисловатый, несвежий запашок.

Люсиль проводила много времени с дневником: развивала сюжет. В самую обычную пятницу, когда ничто не предвещало перемен, мою судьбу принесли из кухни, надписанную моим именем, и вложили в мою невинную руку. Той ночью – с пятницы на субботу – я вынула письмо из тайника и вновь приложила к холодному кружеву ночной рубашки, примерно над моим трепещущим сердцем, пламя свечей дрожало, о, мои бедные чувства. Я знала, что к сентябрю моя жизнь изменится безвозвратно.

– Решено, – сказала она, – я все-таки выйду замуж за мэтра Демулена.

Она бесстрастно наблюдала, как дурнеет мать, когда тонкая кожа на ее лице покрывается пятнами гнева и страха.

Ей придется учиться отстаивать себя в грядущих испытаниях. После первого столкновения с отцом она в слезах убежала в свою комнату. Недели летят, и ее чувства разгораются, и, вторя им, пожар вспыхивает на улицах.

Демонстрация началась у Дворца Сите. Адвокаты сгребли бумаги со столов и обсуждали, остаться внутри или пробиваться сквозь толпу. Уже появились жертвы: один или два убитых. Адвокаты считали, лучше пересидеть, пока демонстранты не разойдутся. Разругавшись с коллегами, д’Антон направился прямиком через поле битвы.

Раненых было очень много. Люди пострадали в давке, но были и те, кто схватился с гвардейцами в рукопашной. Хорошо одетый мужчина расхаживал по улице, демонстрируя всем желающим пулевую дыру в сюртуке. На мостовой сидела женщина, выкрикивая тонким и резким голосом:

– Кто открыл огонь, кто приказал стрелять?

Несколько человек получили ножевые ранения.

Он нашел друга у стены на коленях. Камиль записывал. Человек, которого он слушал, лежал, упершись плечами в стену. Одежда на нем была изорвана, лицо почернело. Д’Антон не мог разглядеть, куда его ранили, но лицо под копотью застыло, а в глазах плескалась не то боль, не то изумление.

– Камиль, – позвал д’Антон.

Камиль посмотрел на его туфли, затем поднял мертвенно-бледное лицо и отложил бумагу, больше не пытаясь разобрать бормотание раненого. Затем показал на человека, который стоял в нескольких ярдах, скрестив руки, широко расставив короткие ноги и уставившись в землю.

– Видишь? Это Марат, – бесстрастно заметил Камиль.

Д’антон не стал смотреть. Кто-то, показав на Камиля, промолвил:

– Гвардейцы швырнули его на землю и пинали в ребра.

Камиль выдавил улыбку:

– Вероятно, я просто попал им под ноги.

Д’антон попытался его поднять.

– Я не могу, оставьте меня, – сказал Камиль.

Д’антон отвел его домой к Габриэль. Чуть живой Камиль уснул в их постели.

– Я знаю одно, – сказала Габриэль. – Если бы пинали тебя, солдатские сапоги отскакивали бы от твоих ребер.

– Я же говорил, – ответил д’Антон, – что был внутри, в суде, это Камиль полез в гущу событий. Я не играю в глупые игры.

– И все равно я тревожусь.

– Это была мелкая стычка. Солдаты запаниковали. Никто не знает, из-за чего все началось.

Успокоить Габриэль было непросто. Она составила планы: новый дом, дети, его будущий успех, и теперь ее пугали любые потрясения, гражданские или душевные. Она боялась, что они незаметно проторят дорожку с улиц к дверям ее сердца.

Когда у них ужинали друзья, муж запросто упоминал людей из правительства, словно знал их лично. Когда говорили о будущем, мог заметить: «если так пойдет и дальше».

– Я рассказывал, что в последнее время много работал для мсье Барантена, председателя Палаты акцизных сборов. Естественно, мне приходилось часто бывать в правительственных кабинетах. А когда видишь людей, которые управляют страной, – он покачал головой, – начинаешь задумываться об их компетентности. Невольно начинаешь их оценивать.

– Но они же все разные. – (Прости меня, хотелось сказать Габриэль, что вмешиваюсь в то, чего не понимаю.) – При чем тут система? Как одно связано с другим?

– На самом деле вопрос только один, – сказал он. – Может ли так продолжаться дальше? И ответ: нет, не может. Мне кажется, не пройдет и года, как наша жизнь сильно изменится.

Он решительно закрыл рот, поймав себя на том, что рассуждает о материях, которыми женщины не интересуются. Кроме того, ему не хотелось расстраивать Габриэль.

Филипп, герцог Орлеанский, лысеет. Его друзья – или те, кто хочет ими стать, – убеждают его сбрить волосы со лба, чтобы герцогская алопеция выглядела капризом или причудой. Однако никакой лести не под силу скрыть сам факт.

Герцогу Филиппу сорок один год. Говорят, он один из богатейших людей Европы. Он принадлежит к младшей ветви королевской семьи, а принцы из этой линии редко бывают близки со своими кузенами, принадлежащими к старшей ветви. Взгляды герцога Филиппа радикально расходятся со взглядами короля Людовика.

До настоящего времени жизнь не баловала герцога. Его воспитывали и одевали так плохо, что впору заподозрить злой умысел, как будто они хотели испортить его вкус, принизить его и лишить возможностей участвовать в политической жизни. Когда он женился и появился с новой герцогиней в Опере, галерка была забита публичными женщинами, вырядившимися в траур.

Филипп неглуп, впечатлителен, обидчив и готов безудержно потакать своим прихотям. Ему есть на что обижаться. Король все время вмешивается в его частную жизнь. Его письма вскрывают, полицейские и шпионы короля повсюду следуют за ним. Они хотят разрушить его дружбу с принцем Уэльским и не допустить его поездок в Англию, откуда он привозит превосходных женщин и лучших скаковых лошадей. Его без устали чернит и порочит партия королевы, которая желает превратить герцога в предмет насмешек. Разумеется, его преступление в том, что он стоит слишком близко к трону. Герцогу порой трудно сосредоточиться, и не стоит воображать, будто он способен прочесть судьбу нации в бухгалтерских балансах, однако нет нужды убеждать Филиппа Орлеанского, что Франция несвободна.

Среди его многочисленных женщин есть одна особенная, и это отнюдь не герцогиня. Фелисите де Жанлис стала его любовницей в тысяча семьсот семьдесят втором, и в доказательство нежных чувств к ней герцог сделал на руке татуировку. Фелисите – женщина редкого очарования и стальной воли, а еще она пишет романы. На поле знаний о человеческой природе осталось совсем немного акров, которые она не успела бы вспахать со своей пугающей педантичностью. Очарованный и плененный герцог доверил ей образование собственных детей. У нее есть дочь, Памела, красивая и талантливая девочка, которую они выдают за сироту.

От герцога и его детей Фелисите требует уважения, покорности и восхищения. От герцогини – робкого признания своего статуса и власти. Разумеется, у Фелисите есть муж – Шарль-Алексис Брюлар де Силлери, граф де Жанлис, представительный морской офицер в отставке с безупречным послужным списком. Граф близок к Филиппу – состоит в его маленькой армии подхалимов и угодников. Когда-то их с Фелисите брак назвали браком по любви. Спустя двадцать пять лет Шарль-Алексис не утратил ни красоты, ни лоска и денно и нощно предается своей главной страсти – картежной игре.

Фелисите удалось повлиять даже на герцога – усмирить самые буйные страсти, направить его деньги и энергию к более достойным целям. Сейчас это прекрасно сохранившаяся женщина за сорок, высокая, стройная, с темно-русыми волосами, завораживающим взглядом карих глаз и решительным выражением лица. Физически они с герцогом давно не близки, но она сама выбирает ему любовниц и дает им наставления. Она привыкла быть в центре событий, привыкла поучать и раздавать советы. Она не испытывает любви к жене короля Антуанетте.

Всепоглощающее легкомыслие двора оставляет ощущение пустоты, нация нуждается в культурном центре. Фелисите решает, что Филипп и его двор восполнят эту потребность. Не то чтобы она поддерживала его политические амбиции, но интеллектуалы, творцы и ученые – признанные властители дум – обычно люди либерального склада, люди просвещенные, устремленные в будущее. Разве герцог не пользуется всеобщим расположением? В 1787 году вокруг Филиппа собирается общество молодых людей, в основном аристократов. Все они честолюбивы, все испытывают смутное чувство, что их честолюбивым замыслам не хватает простора, что жизнь их не удовлетворяет. И герцогу, который ощущает это острее других, предстоит их возглавить.

Герцог желает сродниться со своим народом, особенно с парижанами, хочет отвечать их надеждам и чаяниям. Его резиденция расположена в центре города, в Пале-Рояле. Он открывает сады для публики, сдает строения под магазины, бордели, кофейни и казино. Так и выходит, что в средоточии блуда и молвы, уличного воровства и драк сидит Филипп, добрый герцог Филипп, отец своего народа. Впрочем, никто не спешит заявить об этом, ничего еще не решено.

Летом 1787 года Филипп снаряжен и спущен на воду для пробных маневров. В ноябре король решает встретиться со строптивым парламентом на королевском заседании, дабы утвердить эдикты об увеличении государственных займов. Если ему не удастся добиться своего, придется созывать Генеральные штаты. Филипп готов бросить вызов власти короля, дать по ней бортовой залп, как выразится де Силлери.

Камиль повидался с Люсиль у церкви Сен-Сюльпис, на благословении.

– Карета недалеко, – сказала Люсиль. – Наш слуга Теодор обычно на моей стороне, но он должен будет подогнать ее через минуту. Поэтому поспешим.

– Вашей матери, случайно, нет в карете? – с тревогой спросил он.

– Нет, она киснет дома. Кстати, я знаю, что вы участвовали в мятеже.

– Где?

– Ходят слухи. Клод знаком с неким Шарпантье. Представьте себе, Клод в крайнем возбуждении.

– Вам не следует здесь стоять, – сказал он. – Погода ужасная. Вы промокнете.

Люсиль ничуть не сомневалась, что он не отказался бы затащить ее в карету и воспользоваться ее невинностью.

– Иногда я мечтаю, – сказала Люсиль, – жить в теплых краях, где каждый день солнце. Скажем, в Италии. А потом думаю, нет, останусь дома, немного померзну. Деньги, которые отец отложил для моего приданого, я не позволю им утечь сквозь пальцы. Сбежать и отказаться от них было бы вопиющей неблагодарностью. Мы должны пожениться здесь, – она взмахнула рукой, – когда сами решим. Потом можем поехать в Италию отдыхать. После того как мы схлестнемся с ними и одержим победу, нам потребуется отдых. Оставим нескольких слонов и перейдем через Альпы.

– Так вы хотите за меня выйти?

– Конечно.

Она изумленно смотрела на него. Неужели она забыла поставить его в известность? Несколько недель она только об этом и думает! Неужели до него не доходили слухи? То, что он даже не… Неужели он оставил эту мысль?..

– Камиль… – проговорила она.

– Отлично, – сказал он. – Только если мне придется выписывать слонов, я не могу полагаться на одно лишь обещание. Вы должны поклясться мне страшной клятвой. Говорите: «Клянусь мощами аббата Терре».

Она захихикала:

– У нас не принято поминать аббата Терре всуе.

– Я же говорю, страшной клятвой!

– Как хотите. Клянусь мощами аббата Терре, что выйду за вас во что бы то ни стало, что бы кто ни сказал, даже если небеса обрушатся на землю. По-моему, нам следует поцеловаться, – она протянула ему руку, – но это большее, на что я способна. Иначе Теодора замучает совесть и он подгонит карету немедленно.

– Не могли бы вы снять перчатку? – спросил он. – Для начала.

Сняв перчатку, Люсиль протянула ему руку. Она думала, он поцелует кончики ее пальцев, но он довольно грубо перевернул ее ладонь и на мгновение прижал к губам. Всего лишь прижал, не поцеловал, просто прижал к своему рту. Люсиль задрожала.

– А вы знаете в этом толк, – заметила она.

Подъехала карета. Лошади вздыхали, перебирали копытами. Теодор сидел спиной, с интересом всматриваясь в даль.

– А теперь слушайте, – сказала она. – Мы ходим в эту церковь, потому что моя мать неравнодушна к одному из священников. Она ценит его возвышенный образ мыслей и духовную красоту.

Теодор обернулся и открыл для Люсиль дверцу кареты. Она отвернулась от Камиля.

– Его зовут аббат Лодревиль. Он посещает нас, когда моей матери приходит охота побеседовать о своей душе, что в последнее время случается трижды в неделю. А еще он считает, что мой отец совершенно лишен душевной чуткости. Поэтому пишите. – Дверца захлопнулась, и она продолжила через окно: – Думаю, вы сумеете найти подход к старенькому аббату. Пишите, а он будет передавать мне ваши письма. Приходите к вечерней мессе за ответами.

Теодор взялся за вожжи. Она отпрянула от окна.

– Порой благочестие приносит пользу.

Ноябрь. Кафе «Фуа», Камиль, заикаясь и захлебываясь словами:

– Мой кузен де Вьефвиль не погнушался подойти ко мне на публике, ему не терпелось рассказать кому-нибудь, что случилось. Итак: король появился и, как обычно, сидел в полусне. Говорил хранитель печатей, и он заявил, что Генеральные штаты будут созваны, но не раньше девяносто второго года, что для нас целая вечность…

– Я виню во всем королеву.

– Ш-ш-ш.

– Начались протесты, развернулась дискуссия об эдиктах, которые король требовал утвердить. А как дошло до голосования, хранитель печатей подошел к королю и что-то ему сказал, после чего король просто прервал обсуждение, заявив, что эдикты должны быть утверждены. Он приказал им утвердить эдикты.

– Но как он мог…

– Ш-ш-ш.

Камиль оглядел слушателей. Только что случилось нечто удивительное – его заикание пропало.

– Затем встал герцог Орлеанский, и все уставились на него. Де Вьефвиль уверяет, что он был совершенно белый. Герцог заявил: «Вы не можете так поступить. Это незаконно». Тогда король пришел в возбуждение и воскликнул: «Это законно, потому что я так сказал!»

Камиль умолк. Вокруг поднялся шум: протесты, споры, поддельные крики ужаса. Внезапно он почувствовал, что его со страшной силой тянет опровергнуть собственную линию защиты. Может быть, ему наскучило быть адвокатом, или (спросил он себя) я просто слишком честен?

– Послушайте, каждый из вас, пожалуйста, я только передаю то, что услышал от де Вьефвиля! Я не жду, что вы поверите, будто король и впрямь такое сказал, – слишком неуместными кажутся его слова. Если они затеяли конституционный кризис, именно таких слов они от него ждали, не правда ли? Может быть, он неплохой человек, король… Вероятно, он такого никогда не говорил, вероятно, ограничился шуткой.

Д’Антон сразу заметил: Камиль больше не заикался, обращаясь к каждому человеку в толпе, словно тот был его единственным собеседником.

– Что ж, тогда не будем терять время! – сказал кто-то.

– Эдикты зарегистрировали. Король отбыл. Как только он оказался за дверью, их отменили и вычеркнули из конторских книг. Двое членов парламента арестованы по приказу короля без суда. Герцога Орлеанского выслали в его имение в Виллер-Котре. А я приглашен на ужин к моему почтенному кузену де Вьефвилю.

Прошла осень, и Аннетта сказала: если рухнула крыша, может быть, стоит покопаться среди обломков в поисках того, что осталось? Нельзя же вечно сидеть среди развалин и сокрушаться: за что? Аннетта была бессильна перед тем, что Камиль собирался проделать с ней и с ее дочерью, и она смирилась, как смиряются с долгой неизлечимой болезнью. Порой ей хотелось умереть.