Читать книгу Человек без собаки - Хокан Нессер - Страница 4

Якоб Вильниус поднял жалюзи и достал из бара бутылку «Лафрог».[12]

– Хочешь?

– А Кельвин спит?

– Кельвин спит.

– Один сантиметр, не больше. Что там с Джефферсоном?

Кристина откинулась на спинку похожего на банан кресла от «Фоджиа» и попробовала определить, что это с ней: раздражение или просто усталость.

Или, может быть, даже не раздражение, а предвкушение раздражения. Своего рода мысленный настрой на молчаливый конфликт, который неизбежно будет сопровождать все предстоящие дни. Я должна заставить себя не обращать на это внимания, подумала она. Это смехотворно и недостойно. Оставлю душу дома и буду танцевать в общем хороводе. Я же взрослый человек. Это всего-навсего однократный раздражитель, его можно и проигнорировать.

Якоб поставил на стол два тамблера[13] и уселся напротив:

– Он звонил из Огайо.

– Джефферсон?

– Джефферсон. Он успевает в Стокгольм. Было бы очень полезно, если бы я смог встретить его за пару часов до Рождества.

Раздражение все же вспыхнуло, буквально за секунду.

– К чему ты клонишь?

Якоб посмотрел на нее, медленно вращая в руке бокал с виски. Непостижим, как кот, подумала она. Как всегда. В кривой улыбке, словно повторяющей контуры дивана, ни тени иронии. Бледно-зеленые глаза цвета утреннего моря – когда-то она буквально тонула в этих глазах. И эта показная уступчивость… Победить его невозможно. А это значит… Кристина отвела глаза и задумалась. Это значит, что вся ответственность в предстоящем конфликте лежит только на ней. Несправедливо. Она поддалась на эту примитивную уловку, или как там ее ни называй… она поддалась на нее четыре года назад. И та же самая податливость послужит причиной ее ухода. Парадоксальная мысль. И это не в первый раз. Тебе надо сниматься в кино, Якоб Вильниус. Иди сниматься в кино.

– За тебя, Кристина, – сказал Якоб и отпил глоток. – А клоню я вот к чему: американцы не возражают вложить десять миллионов в проект «Самсон». Было бы непростительной глупостью упустить этот шанс ради невыносимого семейного праздника в Чимлинге.

– Понятно. И когда же точно прилетает этот Джефферсон?

– Во вторник вечером. На следующий день днем он улетает в Париж. Так что мы вполне можем с ним позавтракать.

– Вполне можем позавтракать? Мы не вернемся по крайней мере до вечера среды.

– Да, конечно… – Он уставился на свои ногти.

Что он, считает их что ли? Все ли ногти на месте?

– Кристина… – медленно начал он. – Ты знаешь, я согласился принять участие в этом спектакле. Но, насколько я понимаю, я без всякого ущерба могу уехать во вторник вечером. Или ночью. Вы с Кельвином можете добраться поездом. Или Роберт вас подбросит. Он же в любом случае уедет в среду… приятно, что он все же приедет. Несмотря ни на что.

Приятно? И что там приятного с Робертом? Она тоже отпила крошечный глоток и пожалела, что попросила налить ей один сантиметр, а не два. Или четыре.

– Если я правильно понимаю, – продолжал Якоб, – никто не собирается сидеть за столом ночь напролет. Мы же остановимся в отеле, они и знать не будут, что я уехал пораньше. Не так ли?

Она глубоко вздохнула, прежде чем взять разбег.

– Если вся эта история с Джефферсоном так для тебя важна и ты уже решил все заранее, зачем делать вид, что ты со мной советуешься, Якоб?

Она ожидала возражений, но он только кивнул с молчаливым интересом.

– И откуда мне знать, что они планируют? У сестры сорокалетие, у папы шестидесятипятилетие. В первый раз за много лет соберется вся семья. И возможно, в последний. Они же собираются продать дом и уехать на Берег Слабоумных. Семья опозорена. Отец всю жизнь старался быть своего рода столпом общественной морали, а его единственный сын онанирует в ящике на всю страну… нет, я не имею ни малейшего представления, что нас там ожидает. Но если ты собрался жрать круассаны с твоим американским магнатом, тебе ведь ничто не может помешать, не так ли?

Якоб выбрал самый простой путь – сделал вид, что не заметил иронии.

– Ну вот и хорошо, – сказал он. – Я звоню ему и назначаю встречу на девять утра в среду.

– А если пир не закончится до полуночи?

– Поеду прямо оттуда. Ночью не больше трех часов езды.

– Делай как хочешь, – устало сказала Кристина. – Может быть, и мы с Кельвином поедем с тобой.

– Ничто не могло бы доставить мне большего удовольствия, – сказал Якоб с новой, мягкой семейной улыбкой. – Хочешь еще немного? Это ослиное молочко просто превосходно.

Ночью она проснулась в половине третьего и целый час не могла заснуть.

Никогда у нас с Якобом хорошо не будет. Мы играем в разных пьесах… Наши инструменты настроены по-разному. Строй не совпадает…

Медленно, но неуклонно всплывали аргументы и метафоры: мы говорим на разных языках, мы как вода с маслом, мы думаем по-разному. Через пять лет… через пять лет я буду сидеть на родительском собрании – мать-одиночка. И совершенно незачем искать нового мужика. Сдаюсь.

У меня слишком высокие требования, подумала она минуту спустя.

Так бы сказала Эбба. Великая Эбба. Не будь такой капризной, сестричка. Радуйся тому, что у тебя есть. Все могло бы сложиться куда хуже.

Сказала бы… но не скажет, потому что она, Кристина, никогда не станет пускаться с Эббой в обсуждение своей личной жизни.

Но все же, все же… слишком высокие требования, ты хочешь слишком многого, так бы выразилась Эбба. С чего ты вообразила, что кто-то другой, и к тому же мужчина – мужчина! – станет копаться в непостижимых закоулках женской души? Посмотри на свою рукопись! Все остальные принимают условия игры и работают, как предусмотрено контрактом, и только ты выдрючиваешься и затягиваешь все дело. Переписываешь, переписываешь, переписываешь… Тебя взяли на работу производить жвачку, так научись это делать, кинь им эту жвачку – и с плеч долой. Мир все равно не оценит твою гениальность.

Вот так и сказала бы Эбба. Если бы узнала.

Еще через минуту она встала на сторону Эббы и направила копье себе в грудь. Никакой ты не гений, Кристина Германссон! У тебя нет ни оригинальности, ни творческой мощи. Ты просто вечно всем недовольная сучка с манией величия. И всегда ей была, и скорее всего останешься. Была молодой сучкой с манией величия, потом станешь пожилой сучкой с манией величия, а потом и старой, но все равно сучкой.

Она встала, налила в стакан апельсиновый сок и положила на хрустящий хлебец большой ломоть чеддера. Подошла к зеркалу в ванной. Тело не постарело – то же тело, что и всегда. Груди одинаковые, плоский живот, в меру широкие бедра. Никаких целлюлитов. Хорошее женское тело. Будь она мужчиной, так и оценила бы: хорошее тело.

Каким еще мужчиной? С одним из таких самцов она уже осуждена жить до скончания века, разве не так? А он любит трахаться в темноте. Может быть, не хочет, чтобы она смотрела на его намечающийся живот. Так что любоваться ее телом некому, кроме нее самой. Тридцать один год. Якобу сорок три. Она попробовала перевернуть двенадцатилетнюю разницу в возрасте. Значит, ей бы подошел девятнадцатилетний любовник. По внутренней стороне бедер пробежал легкий электрический разряд – но и все. Пока все.

Смех, да и только. Что за смехотворные существа – люди. Зачем тратить время на все эти самооценки и самокопания, на попытки оценить нашу так называемую жизнь?.. А жизнь эта – не что иное, как самозабвенное шествие к могиле…

Мне бы надо верить в Бога, мелькнула мысль. Чем-то интересоваться. Киты, афганские женщины или кто-то другой, кого притесняют… Хотя бы мужем и ребенком. Для начала.

Или Робертом. Она знала, что не простит себе, если Роберт и в самом деле сунет голову в петлю.

Но Якоб?

Сможет ли она это выдержать?

Он льстил ей с самого начала. Сказал, что ее сценарий – как луч света, никакого сравнения с остальными двадцатью четырьмя. Ее женское честолюбие взлетело под облака. Он тут же принял ее на работу. Ей было двадцать семь, но она запала на него, как стосковавшийся по похвале подросток.

Ей понравилась и его честность. Когда он через полгода все же развелся с женой, Кристине оставалось лишь посмеяться над мрачным прогнозом своей подруги Карен: они никогда не разведутся! Как ты можешь быть такой идиоткой, не читала, что ли, ни одной книжки по психологии? Не знаешь цену таким обещаниям? Амёб вроде тебя надо стерилизовать!.. И только уже будучи беременной и когда свадьба была уже не за горами, Кристина узнала, что Анника, мать близнецов, опередила своего бывшего мужа по части поиска нового партнера для любовных игр. И узнала не от Якоба, а от Лизы, одной из его похожих на пантер дочерей-близняшек: «Только ты не думай, что вышибла маму из седла, она только и ждала, что появится кто-нибудь вроде тебя!»

Первая семья Якоба под предводительством нового альфа-самца переехала в Лондон почти одновременно с появлением на свет Кельвина – и память о них постепенно поблекла, как блекнут старые фотографии на свету. Вся это история, вообще говоря, была довольно странной, что-то там явно не склеивалось, но кому охота копаться в старом компосте?

Дом в Старом Эншеде был непомерно дорог, но у Якоба Вильниуса были и деньги, и положение в обществе. К тому же он был ведущим программы и всеобщим любимцем в новой, совершенно безликой, тотально оцифрованной телевизионной студии. Он каким-то образом удержался и пересидел двух шефов, что не удавалось никому из рожденных земной женщиной сотрудников. В нем и в самом деле была какая-то изюминка, даже Карен это признавала, а вот в чем именно эта изюминка заключается… Об этом лучше не думать, решила она тогда. Он заполучил жену на двенадцать лет моложе, думала иногда Кристина в припадке самолюбования. Ему выпал счастливый билет, и он никогда меня не оставит, пока я соглашаюсь заниматься с ним любовью дважды в неделю. А если я умру от полового голода, сама и буду виновата.

Но это грызущее чувство недовольства в последние месяцы становилось все сильнее. Надо признаться, что это так. Она чувствовала острую необходимость… в чем? – спросила она себя, выходя из ванной. В чем необходимость? Наказать его? Курам на смех – и что она выиграет, если каким-то образом накажет Якоба? Что ей вообще лезет в голову?

Но мысли и чувства отказывались сотрудничать. В этом-то и беда. Именно в этом вся беда.

Примитивная я дура, обругала она себя, снова залезая в двуспальную кровать и стараясь держаться подальше от мужа. Одно только хорошо – то, что я понимаю, где собака зарыта. А жизнь – мутная жижа в лохани. Bonjour tristesse.[14]

И что теперь делать? Нет, вернее поставить вопрос по-иному: и что бы мне хотелось теперь делать?

Что делать с моей жизнью, которая постепенно становится все более невыносимой?

Но найти ответ на этот сложный вопрос она не успела, потому что сон наконец смилостивился над ней. Самое время – до пробуждения Кельвина осталось не больше трех часов.

Когда разразился весь этот скандал, ей позвонила мать и спросила, не причастен ли Якоб к тому, что Роберта выбрали для этой скотской программы?

Нет, не причастен, сказала она, что за абсурдная мысль, но не удержалась и в тот же вечер спросила Якоба.

Ей показалось, что он впервые за все время их совместной жизни по-настоящему разозлился.

– Кристина, – сказал он. – Что это за инсинуации? Ты же и сама все знаешь. К тому же тебе известно мое мнение о Линдманнере и Кранце.

– Извини, я не хотела тебя обидеть. Мама спросила. Они там совершенно вне себя.

– И я это понимаю, – успокоился Якоб. – Но знаешь, во всей этой истории есть и хорошая сторона. Им теперь будет куда труднее выбивать деньги под подобные проекты.

– Ты хочешь сказать, что подвиг Роберта сыграл какую-то положительную роль?

– А почему бы и нет? Если народ хочет смотреть на подобные эксцессы, порноканалы предоставляют куда больший выбор.

В этом он прав. Если исключить порнофильмы, во всей телевизионной развлекаловке можно выделить три уровня. На самом низком – все эти рвотные реалити-шоу. В середине – викторины и сериалы, диванные посиделки и так называемые общественные программы. А на самом верху – старая добрая драма. Ее величество драма. Теперь драма называлась как-то еще и держалась в основном на всенародной славе семидесятых и восьмидесятых. Но именно там и расположился Якоб со своей программой. Там все было по-другому. Даже зрительскому рейтингу особого значения не придавалось – только качество и международные призы.

Но, как ни расставляй оценки, как ни классифицируй, ясно было одно: Роберт, ее брат, оказался на самом дне. Дай-то бог, чтобы это была короткая слава, но два миллиона зрителей Якобу не удалось собрать на всех шести последних программах, вместе взятых. За исключением последнего фильма затворника с Форё[15], но тут не о чем даже и говорить. Как бы то ни было, the show must go on.

Сидя дома с новорожденным Кельвином, она была уверена, что не захочет вернуться на телевидение, но, когда этот вопрос встал, у нее не было выбора. Еще год, решила она. Год, и не больше.

Год закончился первого ноября. Уже дело идет к Рождеству, а у нее все еще проклевываются идеи, она все еще рисует этот дурацкий, всеми охаянный сценарий про хорошего, но безвольного премьер-министра, страну на грани кризиса, и так далее, и тому подобное.

На двадцатое января у них заказана неделя на Мальдивах. Ну хорошо, смалодушничала она, после этого – всё. Надо искать что-то новое.

– Ты гонишь, – сказал Якоб. – Мы же никуда не торопимся.

– Может быть, остановимся и поедим? – Она снизила скорость до сотни.

Якоб покосился на Кельвина:

– А может, дождемся, пока кронпринц проснется?

– Ладно. О чем ты думаешь?

Он ответил не сразу:

– Как ни странно, о твоей семье. Готовый сценарий.

– Иди ты…

– Я не шучу. Своего рода критический документальный сериал. В Штатах такие уже делают, но до нас пока не докатилось. Что происходит в благополучной семье, когда случай…

– Я не хочу говорить на эту тему, Якоб. Если ты еще раз заикнешься об этом, я направлю машину в ближайшую скалу.

Он положил руку ей на плечо и задумался.

– Прости, – сказал он наконец. – Я хотел сказать, что вы все – довольно интересное семейство… типичное в каком-то смысле.

– В каком смысле?

– Для нашего времени.

Она ждала продолжения, но продолжения не последовало. Он углубился в свой «Афтонбладет».

Интересное семейство, мысленно повторила она. Ему легко говорить. Единственный ребенок в богатой стокгольмской семье. Родители умерли от рака, один за другим, с интервалом в десять месяцев. Это было семь лет назад. У него дети – полузабытые близняшки в Хэмпстеде и Кельвин. Еще старый дядя на смертном одре в Гиллелейе в Дании, должен оставить Якобу внушительное наследство… И в самом деле, стоит разобраться, что он имел в виду, когда сказал «типичное семейство».

– Ты прав, – сказала она вслух. – У нас, если присмотреться, немалый развлекательный потенциал.

На этот раз Якоб дал себе труд прислушаться к подтексту.

– Ты же все равно никого из них особенно не любишь, – отпарировал он. – Не понимаю, почему ты кидаешься на их защиту. Это совсем по-детски.

– Если тебе не нравится какая-то часть тела, это не значит, что ты с удовольствием дашь ее ампутировать, – с деланой терпеливостью пояснила она. – Хотя Иисус из Назарета утверждает обратное. К тому же я никогда ничего не имела против Роберта. До последнего времени, во всяком случае.

Якоб опять замолчал. Сложил газету и долго смотрел на ее профиль.

– Я тебя чем-то раздражаю? – спросил он. – Уже несколько дней я чувствую, что я тебя раздражаю. Скажи, в чем дело, и дай мне шанс оправдаться.

Ответить она не успела – проснулся Кельвин. У него тут же началась икота, он расплакался, и им было уже не до выяснения отношений.