Читать книгу Красная королева - Хуан Гомес-Хурадо - Страница 22

Бабушка Скотт разочарована.

А Антонии все равно.

– Я разочарована, девочка, – говорит бабушка Скотт.

– А мне все равно, – отвечает Антония, не отрываясь от подпиливания ногтей.

Она находится в 134-й палате клиники «Монклоа». Айпад лежит на столе, а Антония пытается привести в порядок ногти, насколько это возможно. С освещением в 134-й палате дело обстоит не очень: либо тебе полумрак, словно из девятнадцатого века, либо выжженные глаза. К счастью, Антония привыкла рассчитывать на собственные средства: из дома она привезла настольную лампу. На самом деле она привезла и много всего другого. Для начала почти всю свою одежду. А также комод, утюг, кофеварку Nespresso и неопределенное количество косметики и предметов гигиены – ими теперь почти полностью заставлен пол в ванной. Пройтись по нему – все равно что сыграть в сапера, разве что с антицеллюлитными кремами.

Но ведь Маркос туда в ближайшее время не зайдет.

– Тебе нужно развеяться.

– Мы говорили про один вечер.

– Не помню я, что мы там говорили, – врет бабушка Скотт. – Но если ты так и будешь замыкаться в себе, ничего хорошего из этого не выйдет.

Когда ведешь с кем-то видеобеседу и при этом подпиливаешь ногти, преимущество в том, что ты можешь спокойно отвести взгляд и собеседнику ничего с этим не поделать.

– Я в порядке.

Это ее мантра с детства. Будучи из тех, кто все вокруг замечает (неверность отца, болезнь матери, которую та скрывала до тех пор, пока только и оставалось, что ее оплакивать; неловкость, что испытывал каждый, кто оказывался рядом с ней, маленькой странной девочкой), она всегда на удивление легко держала все в себе.

Правда, сейчас она говорит с бабушкой Скотт. А от бабушки мало что можно скрыть. Она настолько проницательна, что способна прийти к следующему заключению: проводить почти все время в больничной палате своего коматозного мужа, не иметь при этом источников средств к существованию и ни с кем не общаться – плохо для ее внучки. И ведь она сама это поняла, без чьих-либо подсказок.

Вот она, мудрость старейшин.

– Смотри мне в глаза, когда я говорю с тобой, девочка.

– У меня тут с ногтями беда, – отвечает Антония, которая допилила уже почти до костей.

В какой-то короткий, но сладостный миг Антония думает, что бабушка сейчас сменит тему. Но нет. Она замолчала лишь для того, чтобы отхлебнуть чая дарджилинг (с тремя кусочками сахара) и проглотить масляное печенье. У нее диабет, но она живет по своим правилам.

– Уже прошло немало времени. Я терпела твои отговорки, твое самобичевание, твои слезы. Все, хватит. У тебя есть работа, в которой ты сильна. И благодаря которой ты можешь что-то изменить. Интересная работа.

Если бы все было так просто, думает Антония.

В одном бабушка права. Антония когда-то и представить не могла, что будет делать то, что делает (то есть делала раньше). Еще в школе не одно сложное задание не могло ее надолго увлечь. Любая отрасль знания, за которую она бралась, уже через пару недель становилась жутко скучной. В отличие от большинства сверходаренных учеников, тяготеющих к точным наукам вроде физики или математики, где ярче всего проявляются их интеллектуальные способности, Антония числа никогда не любила. Не потому, что они ей не давались. Она могла вычислить в уме за пару секунд квадратный корень из девятизначного числа.

В этом сложном возрасте, когда тело меняется, а мир вокруг становится огромным, многие люди думают, что никогда не смогут быть любимы. Антония, конечно, была в их числе. Но помимо этого она также переживала, что никогда не сможет найти занятие, которое ее действительно поглотит, которое заставит ее направить все свои умственные и душевные силы на выполнение определенной задачи.

Первое ее опасение не оправдалось: она встретила Маркоса.

Второе тоже: она встретила Ментора.

В обоих случаях это была история любви – хоть и разной. Маркос дал ей саму любовь, а Ментор – нечто, что она смогла полюбить. И разумеется, где любовь, там и огромные, нескончаемые страдания.

Те, что причиняешь ты, и те, что причиняют тебе.

– Бабушка, – говорит Антония, отложив наконец в сторону пилку и жидкость для снятия лака. – Я честно попыталась. Но это слишком тяжело. Прямо изнутри разрывает.

– Раньше ты могла.

– Раньше – это раньше, а сейчас – это сейчас.

– Когда это случилось с Маркосом…

– Это не само по себе случилось, бабушка.

– Перестань, – говорит бабушка Скотт, приподнимаясь с места и тряся перед экраном указательным пальцем. Решительно и грозно. Правда, при этом она не вполне понимает, где находится камера, и обвиняющий палец направлен не в ту сторону, так что эффект немного теряется. – Это не ты стреляла.

– Но все равно я виновата.

– Нет, неправда. Я понимаю, что то, что произошло с Маркосом, полностью выбило тебя из колеи. Но ведь нужно жить дальше. Не хочешь возвращаться на прежнюю работу? Прекрасно. Найди себе другую.

Антония не представляет себя ни в качестве официантки, разносящей кофе в каком-нибудь баре, ни в качестве преподавательницы языкознания – в соответствии со своей блестящей ученой степенью филолога, которую она получила исключительно для того, чтобы обрести свободу от отца.

Вот и остается теперь делать невозможный выбор.

Противопоставление, конфликт, альтернатива, сомнение, дилемма, тупик. Для этого-то и нужно филологическое образование. Благодаря ему ты можешь назвать кучу всяких синонимов для определения дерьмовой ситуации.

– Бабушка… – начинает было Антония.

И тут же замолкает, потому что возразить-то ей на самом деле нечего. Потому что каким бы пустым ей ни казалось ее существование, нужно продолжать жить. Знать бы только как.

– Уже прошло немало времени. Хватит прятаться ото всех, – договаривает бабушка.

И прерывает связь. Ее изображение исчезает с экрана айпада, и перед Антонией остается лишь собственное смущенное и растерянное лицо. Как раз то, что ей хотелось бы сейчас видеть в последнюю очередь.

Она выключает планшет. В последние три года ей как-то не очень нравится собственное лицо. С наступлением вечера она старается по возможности не смотреться в зеркало.

Уже прошло немало времени.

Антония разглядывает лежащего на кровати мужчину. Лицо, которое отличалось когда-то столь заостренными чертами, что от одного взгляда на него можно было порезаться, превратилось теперь в безжизненно-бледную восковую маску. Волосы – когда-то черные, длинные, густые – теперь блеклые и такие жидкие, что разлетаются от малейшего дуновения. Губы, те самые губы, которые, едва прикоснувшись к ней, вызывали kilig (слово, означающее на тагальском языке «ощущение порхающих в животе бабочек в момент счастья») теперь сухие и потрескавшиеся. А от его некогда твердых и жилистых мышц осталось лишь жалкое подобие, на которое больно смотреть.

Антония берет его руку и успокаивается.

Руки остались прежними. Они уже не орудуют резцом, не откидывают с ее лица непослушную прядь волос, не сжимают ее груди, не укутывают ее, когда она скидывает во сне одеяло – но это те же самые руки. Узловатые пальцы, квадратные ладони. Руки мужчины, руки скульптора.

От него, от ее любимого Маркоса, по которому она так тоскует, остались лишь эти руки и сильное сердце. Сердце, продолжающее выбивать 76 ударов в минуту. Иногда она подолгу смотрит на электрокардиограф, слушает это бесконечное удручающее бип-бип-бип до полного изнеможения, пока ее не одолевает сон и она не засыпает на кушетке, ставшей ее единственной постелью за последние тысяча сто шестнадцать ночей. Затем, с наступлением дня, Антония возвращается в свою квартиру, из которой она вынесла абсолютно все, что напоминает ей о муже. Чтобы побыть одной и выполнить свой ритуал. Ритуал, позволяющий ей оставаться в здравом уме. Три минуты в день, только три минуты, в течение которых она позволяет себе подумать об освобождении – от страданий, от вины и от оков своего неординарного склада ума.

Антония Скотт позволяет себе думать о суициде только три минуты в день. После предыдущей бессонной ночи у нее нет ни сил, ни желания идти домой, чтобы потом снова возвращаться к Маркосу, так что она решает выполнить свой скудный норматив по самоуспокоению прямо в палате.

Она снимает туфли.

Садится на пол в позу лотоса.

Закрывает глаза.

Выдыхает.

В дверь стучат.