Читать книгу Опыт моей жизни. Книга 2. Любовь в Нью-Йорке - И.Д. - Страница 4

Нельзя складывать ручки и идти ко дну, в какие бы жуткие условия ты ни попал. Вспомни про Робинзона Крузо, про графа Монте-Кристо. Люди попадали в экстремальные ситуации, но не сдавались. Мамина мама, моя бабушка (та, что в Союзе живет сейчас), в двадцать лет (!) осталась без мужа с двумя детьми. Это было после войны: женщин было много, мужчин мало. А уж женщине с двумя детьми, да еще на Кавказе, не светило ничего.

Так она и прожила всю жизнь без мужа. Себя детям посвятила. Выдержала. Я бы с ума сошла. В двадцать лет навсегда о себе забыть.

Она и до двадцати не особо много успела. Только вышла замуж, через год-другой его на фронт забрали. А еще через год получила повестку. Погиб. После войны голод. Молодая женщина одна, а маленьких детей кормить надо. И такое люди переживали. А что у тебя?! Бананы, тортики, печенье в холодильнике. Все есть. Книги целый контейнер с собой привезли. Тетради, ручки. Пластинки. Совершенствуй себя. Работай. Чего нюни распускать?!

* * *

Проблема не в том, что ты попала в тяжелую ситуацию, а в твоей слабой воле, в неумении выдержать малейший дискомфорт.

Очнись! Ты же не в тюрьме, не на каторге, не на войне! Это только твое субъективное восприятие. Ты в большом великолепном городе, о котором мечтают как о счастье сотни тысяч людей в разных уголках мира. Чтобы попасть в этот город, люди переплывают океан на плоту, рискуя жизнью, бросают близких и родных, сидят в тюрьмах… на что только люди не идут, чтобы попасть в Нью-Йорк.

Руки ноги при тебе? Молодая, здоровая. Чего хнычешь? Ты в Нью-Йорке, в центре мировой цивилизации!

* * *

Нью-Йоркский университет. Зачем я сюда приехала, – сама не знаю. Приехала. Есть ведь у них и актерские, и режиссерские отделения. Есть «Creative writing department»[1]. На месте разберемся.

Дверь лифта медленно отворилась и, невольно втягивая голову в плечи, я неуверенно вышла. В отличие от Бруклин-колледжа, здесь все было чисто, современно, красиво. И блестящие под лампами полкоридора, и могучие лампы на потолках, и объявления, висевшие на стенах, – все это было другого – лучшего уровня. Откуда-то доносилась музыка Баха.

«Бах!» – с удивлением и радостью подумала я.

Осторожно ступая и жадно оглядываясь по сторонам, я пошла по коридору. Я и хотела, и боялась наткнуться на следы кого-нибудь живого. Я шла по коридору, как мальчишка, забравшийся в чужой амбар, как воришка, пробравшийся в чужие хоромы. Как будто, если бы меня спросили, кто я такая и что я здесь делаю, меня бы и впрямь уличили в воровстве!

Вот стеклянное окошко ресепшен-деск. Внутри пусто. Пользуясь тем, что секретарша отошла, заглядываю внутрь. На стене висит огромная, на всю стену картина… Хорошая картина! Полки с книгами… Ага! Сердце мое бьется чаще. Я невольно стою минутку, просто смотрю на покоящиеся по ту сторону, за стеклом, богатства человеческого наследия. Вид этого маленького офиса купает меня, как музыка, в блаженстве. Я всегда испытываю такое чувство при виде уютного, ярко освещенного письменного стола, удобного рабочего места, за которое так и хочется сесть и начать работать. Стол есть у меня и дома: только там почему-то меня невозможно заставить сесть за него. Я иду дальше.

Двери. Стены. «Room[2] 411», «Room 412», «Room 413»… Подхожу к одной из дверей, прислушиваюсь: ни звука. Воровски оглянувшись по сторонам, нагибаюсь и смотрю в замочную скважину. Ничего не видно! Тогда, легчайшим движением руки прикоснувшись к ручке двери, перестав дышать, тихо-тихо поворачиваю ручку и еще тише толкаю дверь так, что образуется маленькая щелка, через которую видна узкая полоска классной комнаты. Только полоска света видна. Полоска расширяется, увеличивается, медленно растет, пока я с облегчением не вздыхаю, поняв, что в классе пусто. Окинув взглядом пустые стулья, натертый паркет, доску, я закрываю дверь и иду дальше. Звуки музыки и голоса все отчетливей и ясней, они приближаются, растут в пространстве.

Внутренне превратившись в незаметную тень, сжавшись в малюсенький, до невидимой точки, комок, я иду, чувствуя ужасную неловкость и дискомфорт, страшно желая и страшно боясь того, чтобы ко мне обратились. Девочки и мальчики в джинсах, свитерах, футболках, кто стоял у стола, кто сидел за столом, кто стоял на стульях, развешивая какие-то гирлянды и шары. Как видно, они украшали помещение для вечеринки. В углу на столе уже стояли бутылки с различными крепкими и мягкими напитками, пачки с печеньем, другие угощения. На другом столе стоял тот самый магнитофон, откуда исходила божественная музыка.

Одна из девчонок, отделившись от своих, повернувшись мне навстречу, спросила, глядя на меня, как глядят на незнакомца, которого вдруг обнаружили у себя в доме:

– Can I help you?[3]

– Я… Я…

Отчего с этими американцами я становлюсь такой робкой, такой беспомощно трусливой? Сколько раз я злилась на себя за это, сколько раз давала себе слово не бояться их! Попав в их общество, я тут же теряю все – и умение говорить, и умение понимать, и умение дружить, и умение быть собой!

– Я… хотела бы пройти в туалет, – говорю я.

– А! Туалет! – говорит дружелюбная американка. – Пройдите, пожалуйста, прямо и направо.

– Спасибо, говорю я и внешне спокойно, а внутренне, унося ноги, покидаю ярко освещенный вестибюль.

Снова оказавшись в пустом коридоре, я облегченно вздыхаю.

Снова я иду мимо пустых классов, мимо закрытых дверей. Вот на стене портрет какого-то незнакомого мне человека, под ним надпись:…the Great American Actor… Имя его представляет непроизносимый для меня каламбур. Чувствую, как холодная грубая рука, словно тисками сжимает мою грудь: не могу выговорить имя. Я стою у портрета и после долгого нашептывания, прищуривания, расщуривания, приближения головы, удаления головы наконец произношу по слогам: «Мак-уарси…». Я не уверена, правильно ли я озвучила имя великого актера, но все же повторяю его несколько раз, чтоб запомнить.

Немного дальше я замечаю другой портрет, тоже ничего не говорящий мне, на этот раз великого американского писателя. Я долго изучаю его имя и наконец произношу его вслух по слогам. Потом стараюсь вспомнить имя великого актера и его лицо, но уже не могу. И тут мне становится ясно, что я зря теряю время здесь, что я могу только ходить и смотреть, что я никогда не стану частью культуры, частью истории, которой совершенно не знаю. И если мне стоит таких усилий запомнить одно только имя или два имени, то, сколько должно занять времени, чтоб запомнить все имена, уже не говоря о творческом наследии, которое стоит за каждым именем.

Легко, естественно, как говорится, с молоком матери я вобрала в себя и знала, как знала свое имя, имена всех наших актеров и деятелей культуры, знала их работы, понимала их, любила. Я была в своей культуре как рыба в воде. А в американской культуре я была, как рыба, которую выловили из океана и привезли в Сахару.

Разве у рыбы есть шанс прижиться, адаптироваться в песчаной пустыне?!

* * *

Вышла на улицу. Автомобили. Клубы дыма. Стою, куда идти, не знаю.

Нью-Йорк удивительно органичен в своем уродстве, этот город уродлив как внутренне, так и внешне.

Главное ощущение, исходящее от улиц, от всей атмосферы Нью-Йорка, – это ощущение адской помойки, состоящей, главным образом, из металла, копоти, гари, мусора, гниющих мусорных мешков и преступников, съехавшихся со всего мира.

В этом городе преобладают все мрачные, депрессивные цвета: черный, темно-коричневый, грязный, ржавый, серый и все их разновидности. Тяжелой депрессией здесь ложится на душу все: черные, коричневые билдинги[4] – эталон уродства с черными пожарными лестницами. Все здания покрыты вдобавок к уродливому цвету, в который почему-то, как нарочно, их красят, копотью и черной гарью. Черные как смоль гигантские мусорные мешки выставляются прямо на улицах, источая зловоние и подавляя в человеке радость жизни.

На загазованных, покрытых черной гарью дорогах, – бесконечные пробки, толпища уродливого железа и резины. Высокие металлические и темные здания, утопая в гари, загораживают собой даже небо и солнце, чтобы человеку совсем грустно и тошно жить было. Редкие деревца или цветочки задохнулись в дыму и копоти и пахнут, скорее, бензином, чем растениями.

Я забыла, как ощущается один вдох свежего чистого, напоенного запахом листвы воздуха. Я забыла, как выглядят светлые краски. Даже лица людей здесь изуродованы загрязненным воздухом и отсутствием солнечного света. Лица все – тусклые, безжизненные, уродливые. У всех мешки и синяки под глазами, болезненная бледность на лице. Здесь не увидишь ни одного свежего, румяного лица с блестящими глазами. У всех на лицах – равнодушие, отчужденность, болезнь…

Вот сумасшедший стоит в луже, прямо в своих рваных тапках, он весь грязный, оборванный. Он топчет лужу, разбрызгивая слякоть, и с особенным ожесточением приговаривает: «You are fired! Fired! Fired! You! Miserable piece of shit!..»[5]

Никто не обращает на сумасшедшего внимания. Все бегут мимо, куда-то торопятся. Только сумасшедший бомж никуда не спешит. Он и я – никуда не спешим.

* * *

Мой родной город Нальчик… весь утопал в зелени. Городские парки и клумбы благоухали на каждом шагу.

Все было чисто. На асфальте ни окурочка. Солнечный свет заливал весь город жизнью и радостью, никакие небоскребы гигантских размеров не подпирали своим черным или серым металлом небо, не загораживали свет. Открытое светлое небо над головой – это же так естественно!

У нас была река Терек, чистая и прозрачная, как мечта. Водопады с шумом ниспадали в ущельях, наполняя воздух необыкновенной свежестью. Гора Эльбрус – наша гордость и достопримечательность – хрустальным хребтом упиралась в небесную синеву, и это была такая картина, от которой захватывало дух. В наших полях спела пшеница, наш воздух был такой свежести, что к нам на курорт съезжались люди со всех концов советской страны. Лечились грязями, пили минеральные воды. Еще со времен Лермонтова и Толстого красота нашего края, его самобытность и свежесть привлекали людей самых выдающихся и ярких.

Как можно было променять чистый горный воздух, наши леса и поля, наши покой и умиротворенье… на гарь, копоть, кучи вонючего мусора, бензин и металл, на камни и уродство?! Зачем??? Почему?

За внутренним содержанием мы приехали?

Подойдите к киоску в любое время года, когда бы то ни было, возьмите в руки любой журнал: солидный, именитый, уважаемый… какой хотите. Что вы увидите на обложке? На самом крупном плане: главные герои этой страны – это какая-нибудь мамаша, которая сбросила своего ребенка с крыши или накормила своим грудным младенцем соседскую овчарку, или маньяк, изнасиловавший, а потом зарезавший и съевший восемьдесят пять детей… и все в таком роде.

Включите телевизор – и вы услышите новости: о том, как очередной священник изнасиловал ребенка в католической школе, или как ребе убил свою жену и расчленил ее тело, а кусочки распихал по всему саду под деревьями, а овчарки случайно вынюхали кости. Или как какой-нибудь ученик средней школы застрелил из пулемета десять своих одноклассников и пять учителей.

Посмотрите самые популярные их передачи: выходит герой дня, семнадцатилетний подросток, застреливший свою мать за то, что она не дала ему посмотреть любимое шоу. Мать хотела смотреть мыльную оперу, а сын бейсбол. Ни тот ни другая не уступали друг другу. Тогда подросток пристрелил свою мать, чтобы она не мешала ему смотреть бейсбол. Посмотрев свою передачу до конца, подросток позвонил в полицию и добровольно сдался.[6]

Вся страна в шоке. Это же надо, застрелить кого-то за такую мелочь, да не просто кого-то, а собственную мать! Этот феномен страшно интересует американцев. Идет длительное интервью с героем по одному из самых центральных каналов, в одном из популярнейших ток-шоу с известнейшим телеведущим: как и почему он это сделал? Так же о нем упоминают все новости дня на всех других каналах. Ничего более достойного американцы для своих новостей не находят!

Убивает меня не столько то, что в этой стране находятся такие дебилы, как этот подросток, который застрелил мать, сколько то, что из этих дебилов американцы делают героев. Хотя – стоит задуматься, почему именно в этой стране так много таких, как этот, больных на голову?

Мое твердое убеждение, что Сталин или даже Гитлер тускнеют в сравнении с подобными новостями, характерными только для Америки. Такой подросток может иметь место именно в Америке: это не случайное явление в этой стране, а закономерное. Однако эмигранты, выбравшие эту страну, не устают повторять про Сталина, угробившего сколько-то там миллионов людей, а того, что убивает меня здесь, в упор не видят.

Зачем мы приехали в этот Мир Уродства? Каким безумием руководствовались все эти десятки, сотни тысяч людей, бросивших свою родную, прекрасную страну ради этого Мира Уродства? Зачем мы сюда приехали???

* * *

Я оказалась напротив какого-то здания. Взгляд мой поразило удивительное зрелище. Прямо напротив меня располагался большой ресторан, где посетители чинно обедали, сидя за своими столиками.

Ничего в этом зрелище не было бы сверхъестественного (я уже привыкла к тому, как американцы смакуют еду), если бы через стеклянные окна второго этажа не был виден огромный тренажерный зал, где, в то время как на первом этаже народ, не спеша, наедал себе жир на бока, на втором – с таким же усердием, но уже более рьяно и отчаянно, занимался сжиганием набранных внизу калорий.

Феноменально смотрится эшелон выстроенных в ряд тренажерных машин, и на каждой машине с сосредоточенным лицом, полным решимости и целеустремленности, человек, до пота бегущий в никуда. Люди с сосредоточенными лицами, потные от прилагаемых ими усилий, бегут и бегут, бегут и бегут, а при этом стоят на том же самом месте. Этакое массовое безумие: ведь это не один человек занимается такой бессмыслицей, а толпища людей.

Огромный тренажерный зал, своим размером напоминающий аэродром, – лишь символизирует эту страну. Вся Америка помешана на похудании и, пытаясь сбросить лишние паунды, бежит в никуда. Бежит, потея от натуги, при этом остается на том же месте. И в прямом, и в переносном смысле: ведь что толку сбрасывать вес, если ты тут же снова побежишь в ресторан?!

А на третьем этаже (третьего этажа уже отсюда не видно, я чисто логически догадываюсь) – на третьем этаже они, наверно, зарабатывают деньги, чтобы платить на первом и втором этажах.

О великая страна Америка! Почему тебе непременно нужно бежать, стоя на месте? Почему нельзя бегать нормально, по парковой аллее, например? Или хотя бы просто по улице, на свежем воздухе? Почему все естественное тебе нужно непременно исковеркать, заключить в какую-то имитирующую естественный процесс неестественную копию?

Как же получилась, что у такой безумной страны так много поклонников?

* * *

Я должна собрать все силы. Я должна забыть обо всем на свете. Я должна стать машиной. Любой ценой – я должна одолеть этот английский!

* * *

Счетчик тикает. Боже мой! Мне уже двадцать лет! Двадцать лет! Где написанные шедевры?! Где хоть что-нибудь? Где хоть намек на то, что это когда-нибудь будет? Где хоть уж просто какая-нибудь человеческая профессия? Где самое важное, без чего даже громкие успехи мне не нужны, где Любовь?

* * *

Сотни тысяч людей эмигрировали из Советского Союза в Америку. Большинство из них живет в Нью-Йорке.

Из такого количества людей ты не можешь найти одного нормального молодого человека?! Это абсурд! Быть такого не может!

А кто говорил, что нет ничего для нее невозможного, стоит ей только сильно захотеть?

Что ж, давай, подумаем стратегически: как его искать? Можно не ждать пассивно, когда он напишет о себе в «Новой жизни», а самой дать объявление.

«Девушка, 20, рост 5,7 (в США рост измеряют не в см, а в футах и дюймах), любит литературу. Устала общаться с программистами. Есть ли в этом городе хоть один молодой человек, которого серьезно интересует что-либо еще, кроме материального благосостояния?»

Неудобно писать объявление в газету, что ищу Любви… Можно написать сдержанней. Ищу друзей по интересам: творческих людей, поэтов, художников, музыкантов, моих ровесников…

* * *

– Здра-а-сте! Меня зовут Мэри Дурнева! Я поэт. Я звоню по объявлению. Очень интересное объявление. Как это нет поэтов в эмиграции! Как это нет своих людей! Да у меня здесь сотни поклонников! Я тебя познакомлю, конечно. Сколько тебе лет? Девятнадцать? Вот здорово! И мне тоже! Конечно, нам нужно встретиться! Могу тебя сразу и пригласить на вечер своей поэзии, тебе будет интересно. Давай встретимся в четыре часа на Брайтоне, на углу Кони-Айленд-авеню. Почему я уехала из Союза? Ты что, серьезно спрашиваешь?! Нет, ты не творческий человек. Творческий человек не может не понимать… Свобода – для творческого человека – это все! А без свободы его нет! Не может быть творчества без свободы. Что именно я подразумеваю под словом «свобода»? Ну, ты спросишь! Ты чувствовала, что и в Союзе была свободна?!!! Какая свобода в Союзе! О чем ты говоришь! Да там даже невозможно и двух стихов в журнале каком-нибудь напечатать. Почему невозможно? Кроме своей просоветской белиберды они ведь ничего не печатают. Я уже знала слово в слово, все, что они опубликуют, заранее могла сказать, о чем будет кино, которое я пойду смотреть, о чем будет книга, которую возьму читать… О чем? Так все уже знали наизусть, всех уже тошнило. Все сказки небылицы, о «светлом будущем» социализма, о добре, справедливости, равенстве, которых на самом деле не существует, о том, чего нет в действительности, о том, во что отверили и разочаровались. А здесь? Здесь совсем другое дело! А здесь я издаю свою книгу. Я могу писать, о чем хочу! У меня вечера поэзии! Презентации. Совсем другая жизнь. Кто там напечатает?! Там можно печатать только одно – про счастливое советское будущее.

* * *

Вот это да! Недаром говорят, что под лежачий камень вода не течет. Только одно новое движение – и вот, уже результат! Поэт, моя ровесница… Я уже приглашена на вечер поэзии… Я не зря всегда говорю: нельзя сдаваться, нужно пробовать все пути, даже самые безнадежные. Как я и думала, результат может неожиданно приятно удивить.

* * *

На Брайтоне я долго не могла найти Мэри. Кстати, почему Мэри? Наверно, ее зовут Мария… Вечно они здесь строят из себя…

Женщина лет пятидесяти, а может, и сорока (я не разбираюсь) окликнула меня по имени.

– Привет, я Мэри! – радостно представилась она. – Я рада, что ты пришла послушать мою поэзию!

От удивления я не сразу могла сказать что-либо. Мне, в общем-то, все равно, даже если Мэри и шестьдесят, мне в нее не влюбляться… Но зачем ей понадобилось врать мне, что ей тоже девятнадцать? Странно как-то…

– Я бы вас здесь до второго пришествия искала… – сказала я смущенно. – Вы сказали, что вам девятнадцать лет…

– А мне и есть девятнадцать! – весело и очень искренне сказала Мэри. – Ты не смотри на меня так! Мне в душе – девятнадцать!

Действительно, на лице Мэри была какая-то детская ясность и жизнерадостность.

– Ну, пошли? – весело сказала она мне.

Мы отошли в середину квартала, и Мэри остановилась, бухнула на пол свою огромную сумку, достала из нее картонную табличку, поставила у ног, стала, как актриса, в театре, сосредоточилась и… начала громко, на всю улицу.

– Уважаемые дамы и господа! Ladies and gentlemens!!! Сейчас! Перед вами выступит… Свободный поэт! Вырвавшийся из удушья советских застенков…

Мэри декламировала уверенно и бодро. Ее громкий голос и горделивая осанка останавливали людей. Люди начали собираться вокруг.

– Я не поняла… – сказала я. – Вечер поэзии – это здесь? На улице?

Однако Мэри уже не слышала меня. Полностью войдя в азарт, она громко и горделиво читала нараспев свои стихи.

Люди останавливались с интересом узнать, о чем здесь говорят, немного послушав и поняв, что читают стихи, шли дальше. В основном это были русскоязычные старички и старушки. Увидев, что один за другим люди уходят, не слушая стихов, Мэри не выдержала.

– Вы вовсе не должны меня слушать, – сказала она, внезапно перестав читать стихи. – Идите! Идите! Вы бестактны, должна вам заметить (с дрожью в голосе). Я привыкла к повсеместному хамству в Союзе. Но здесь, в Нью-Йорке, мне казалось, я должна была бы от этого избавиться. Все правильно. Я не должна была читать для русских. Русские все хамы! Что значит, вы не хотели меня обидеть? Что значит, не хотели перебивать? Еще нет и часа, как я вам читаю свои стихи… И вы не в состоянии дослушать… не перебивать?! Да вы знаете, если я сейчас толпу окликну и прочту ей свои стихи… Вы знаете, что будет?! Ведь вы… раскаетесь…

Дрожащими руками, Мэри уложила назад в сумку, большую картонную табличку с надписью, которую я лишь теперь прочла:

– Пошли отсюда, чуть не плача сказала она мне.

Лицо Мэри было взволнованным и красным. Было жаль ее. Но кто ж читает стихи на улице? Да еще на Брайтоне. Однако опыт не учил Мэри.

– Пошли, там есть скверик, где в основном американцы собираются, – сказала она. Для русских разве можно что-то читать? Америка-а-анцы (!) – не поймут? Я уверяю тебя, они все поймут! Ну и что, что я буду читать по-русски? Воистину гениальное люди чувствуют, даже не понимая.

– Hey! People! – снова стала кричать нараспев неугомонная Мэри, – I would like to have your attention. I would like to read my poetry for you! Listen people! Listen![7]

Кто может остановить меня в моем полете!..

Никто не останавливался. Люди оглядывались с выражением странного любопытства, как на что-то дикое и непонятное, затем отворачивались и проходили мимо.

А она все стояла, размахивая руками, громкая, страстная, не замечающая или не понимающая выражения лиц, оборачивающихся к ней.

Я стояла неподалеку, и мне было стыдно. Бросить Мэри здесь одну и уйти, я тоже не могла. Вы думаете, Мэри расстроилась из-за того, что американцы ее не слушали? Начитавшись вволю своих стихов, она подошла ко мне, уставшая и счастливая.

– Ты видела?! Нет, ну ты – видела? – радостно говорила она, словно она актриса, только что прибежавшая со сцены, где ей зрители устроили овацию. Американцы – это же совсем другое дело! Это же культурный, воспитанный народ! Даже на русском языке они поняли мои стихи! Они поняли! – Мэри была счастлива.

Этот день я убила в ее обществе. Больше я никогда не встречалась с поэтом Мэри, имя которой, как знать, может быть, мы еще услышим.

* * *

По этому же объявлению позвонил мне Гена, художник. Вернее, бывший художник, несмотря на то что ему было всего 22 года. Он показался мне интеллигентным, и я решила встретиться с ним. В Америке практически у каждого молодого человека есть машина, а у Гены не было.

– Я практикую усмирение своей плоти, нарочно не даю своему телу комфорта! – объяснил Гена то, что пришел на встречу со мной пешком.

Мы встретились на бордвоке, на Брайтоне.

– Я не сразу поняла, о чем он говорит.

– Я обрел в Америке высший смысл жизни! – заявил мне Гена.

– Да? – заинтересовалась я. – Какой смысл?

– Джапа медитация: тот обретет счастье, кто освободится от всех мирских желаний, а следовательно, и от тревог.

– То есть как?

– Я уже научился спать на твердых досках, я могу уже не есть почти два дня. Я медитирую… с этим у меня не так хорошо: максимум, что я могу выдержать, это восемь-девять часов.

– Девять часов медитации?! – с ужасом спросила я. А сколько бы ты хотел выдержать?

– Был один великий мудрец – Шива. Он мог сидеть неделями в шалаше и, не отрываясь смотреть на стену. Ему явилась истина! А другой индийский гуру смотрел на солнце до тех пор, пока не ослеп, но был рад этому обстоятельству, потому что предметы материального мира перестали отвлекать его и он мог лучше концентрироваться на высших мыслях. Это не слепота, а прозрение на самом деле.

То, что проповедовал Гена, было интересно мне, но я была так далека от усмирения плоти и освобождения от всех мирских тревог. Как можно, находясь в материальном теле, объявить бойкот ему?! Как можно – жить в материальном мире и быть свободной от мирских тревог?! Нет, Гена, медитируй-ка ты без меня. На прощание я, как всегда, спросила его, почему он уехал из Союза?

– Лживая страна, этот твой Союз!

– Почему лживая?

– Они внушили мне в Союзе, что я должен стать художником, потому что «жизнь коротка, а искусство вечно»!

– Ну и что? Что в этом плохого?

– Так они ж меня обманули! Сейчас, когда я уже приблизился к максимальному высвобождению от всего суетного, я понял, как меня там обманули! Когда я очищусь совсем, я приближусь к Богу! В этом – настоящая истина. А искусство… зачем рисовать то, чего вокруг полно? Я что, лучше нарисую, чем вот это, настоящее? – он показал на песок, на небо. – Или рисовать, чтобы мне денег дали? Или, чтобы я мог утолить свое эго?

– А как ты вообще дошел до этих своих истин? Там или здесь?

– Здесь, конечно! Там все это строго запрещалось. Мои родители увезли меня, когда я был желторотым щенком, мне было восемнадцать. Здесь я пришел в специальную школу. Там я встретил своего учителя. Эта встреча открыла мне на все глаза. Я переродился. Если ты сможешь услышать, что я тебе говорю, ты тоже переродишься! Тебе сразу станет легко жить! У тебя не будет никаких депрессий. Давай будем повторять с тобой имя Господа! Повторение имени Господа оказывает очистительное влияние. Тебе нужно очищаться… от всего мирского, суетного… Ты увидишь, как все изменится!..

* * *

– Привет! – голос глубокий, приятный.

– Привет.

– Я звоню по объявлению. Меня зовут Ихгорь.

– Очень приятно.

– Я во всем соответствую описанию в хгазете.

– Неужели вы творческий человек?!

– Да. Я барабанщик. Я ихграл в ансамбле, на свадьбах в Союзе.

– А-а-а…

– Мне двадцать три хгода, я в твоей возрастной катехгории, за исключением одной проблемы: я хгомосексуалист.

– И что? Что это такое?

– Ну, ладно… Кончай притворяться… Ты не знаешь, что такое хгомосексуалист?!

– А мы, что уже на «ты» перешли?

– Кончай притворяться. Ладно, можешь считать, что я пошутил.

– Ну и все-таки… что значит «гомосексуалист»?

– Ты серьезно не знаешь?! Вот это дает! Ну это, когда два мужика, хе-хе, любят друхг друхга в задницу, гы-гы-гы.

– Как? Это как понять?

– Ну трахают друхг друхга в задницу. Понимаешь?

– Нет. Что ты имеешь в виду? Говори нормально, а не иносказаниями.

– А я и хговорю нормально. Любят друхг друхга в жопу! Как тебе еще сказать? Я тебя как-нибудь повезу в хгомосексуальный клуб, сама увидишь, может, поймешь. Короче! Не хгомосексуалист я. Это была шутка. Но звоню я тебе с интересным предложением.

– С каким?

– Давай сделаем фиктивный брак. Ты выйдешь за меня замуж, я получу американские документы, заплачу тебе пять штук. Идет?

– Пять чего?

– Ты не знаешь, что такое «штука»? Ну, ты даешь! Откуда ты приехала?

– Это ты откуда приехал? Я приехала из Союза и говорю по-русски.

– Все ясно с тобой.

– Что тебе ясно? Что ясно? – я презирала его со своей стороны не меньше, чем он меня со своей.

Мы взаимно презирали друг друга.

– Ну хорошо, ты подумай, я тебе еще позвоню.

* * *

Не прошло и часа, как Игорь перезвонил снова. – Ну что, ты подумала?

– О чем? – не сразу вспомнила я.

– Ну о браке. Фиктивном.

– А-а-а, а что для этого нужно?

– Ну, нужно, чтобы у тебя был американский паспорт или хгрин-карта.[8]

– Паспорта американского у меня нет, грин-карта есть.

– Ну и нужно состоять со мной в браке около двух лет, возможно, понадобится еще третий хгод. Отложи на всякий случай три хгода.

– Три года?! А если я завтра встречу свою Любовь, я не смогу с ним расписаться?

– Чех-го-о? Кого встретишь? – голос Игоря стал пронзительно писклявым и насмешливым. Лю-ю-бо-о-овь! – передразнил он. – Какая любовь! В современном мире есть секс, есть бардаки и есть травка. Все остальное люди себе сами придумали. Знаешь, есть анекдот: любовь придумали евреи, чтобы не платить деньхги.

– Мне тебя жаль – сказала я.

– А ты себя пожалей: сидишь там, в четырех стенах, капусту не рубишь, да еще у тебя ребенок маленький. (Про ребенка я специально рассказала Игорю, надеясь, что это отпугнет его и он перестанет звонить.) Кому ты нужна со своей любовью?

– Только при чем здесь капуста? – не поняла я.

Игорь опять разгоготался своим пронзительным писклявым смехом.

– Не хговори мне, что ты не знаешь, что такое рубить капусту! – почти пропищал он.

– Не знаю, – спокойно, с полным сознанием своего достоинства ответила я.

Ишь, решил меня чем стыдить: я, видите ли, не знаю, что такое «рубить капусту». Надо же!

– Рубить капусту, это деньхги делать. Поняла?

– Ну поняла.

– Да-а-а… тяжелая ждет тебя жизнь.

– Ты считаешь, что, потому что я не делаю денег и у меня маленький ребенок, меня никто не полюбит никогда?

Ну, может, какой-нибудь инвалид отъехавший и полюбит тебя кохгда-нибудь. Все в жизни бывает. Только тяжело тебе будет такого найти. Вот о чем я.

– Отъехавший? Куда отъехавший? – меня страшно бесили как сам Игорь, так и эта его циничность. И эта вечная манера говорить какие-то непонятные мне слова с таким умным видом, как будто это не он был шпана из подворотни, а я была – неуч и бездарь, не знавшая элементарных азов русского языка.

– Отъехавший? Это значит чокнутый немного, тю-тю. Вот, как ты, например.

– То есть меня может полюбить только чокнутый? – Все же он смог сделать мне больно, этот кретин.

– Не пойми меня неправильно: выступить с тобой каждый захочет, но я не об этом. Ты же хговоришь о лю-юб-ви-и! Кто повесит тебя на свою шею, да еще вместе с маленьким ребенком?! Какая любовь, бля!

– Выступить? Где выступить? Здесь есть русские театры? – заинтересовалась я.

И опять насмешила Игоря.

– Ты не знаешь, что такое «выступить»?! Хгде ты росла? Я хотел бы побывать в том ухголке Советского Союза, где выращивают таких отъехавших девчонок! Трахнуть тебя, бля, каждый захочет!

– Знаешь что?! Ты, кажется… забываешься. Иди-ка ты… Я повесила трубку. Не могла сдержать раздражения, которое Игорь вызывал во мне. В то же время мне было жаль Игоря. У каждого своя правда. Для Игоря своя правда, для меня – моя.

* * *

Просто налетают фрагменты, словно видения, – коснутся души, душа подымет голову, а видение уже исчезло, будто оно призрак.

* * *

Не прошло и двух дней, Игорь позвонил опять, как ни в чем не бывало, как будто это не его я послала накануне и, кажется, он даже ничуть не обиделся.

– Ну что, отъехавшая! – говорит он в трубку. – Все сидишь взаперти, любви ждешь? Сиди, сиди. А я только что из борделя!

Вмиг я почувствовала раздражение, с трудом удерживала себя, чтобы не нагрубить ему и не бросить трубку.

– Зачем мне знать про твои бордели? – не очень приветливо сказала я.

– Ох, какой расто-о-рч! Такие корейки, бля! Такие отсосы делают! Это можно умереть от удовольствия!

Моя первая реакция: возмущение – как он смеет говорить со мной так! Затем – смущение: зачем я все это слушаю, надо бы повесить трубку. Следом за этим: любопытство – это уникальный шанс узнать подробности «шикарного секса», и с Игорем, которого я презираю, я могу узнать все, что меня интересует о сексе, а именно – что есть в понятии мужчины шикарный секс. Поэтому я не повесила трубку, а продолжала слушать, не смея, однако, задавать вопросы. Игорь сам все рассказывал.

– У кореек есть какое-то звериное чутье, они так чувствуют мужское тело. Ох, корейка-а-а, бля!

– А что именно насчет мужского тела? – не выдержала я.

– Ну это невозможно объяснить. Пришел, принял душ, пыхнул. Ох, хорошо, бля-я!

– А матом обязательно?

– А ты что, маменькина дочка?

– Нет.

– Ну, так расслабься, я ж тебя не съем по телефону! Я вообще только по корейкам специализируюсь: мне нужен только секс, тебе Любовь! Нам с тобой не по пути. Разве что, если ты со мной пыхать будешь. Будешь?

– Что?

– Пыхать, бля! Будешь, спрашиваю?

Сказать ему опять, что я не понимаю его дурацкого жаргона, значит, снова вызвать его насмешку. Молчу, соображаю, а он уже сам так спокойно мне говорит.

– «Пыхнуть» – значит курить травку. Знаешь, травку?

– Конечно, знаю. Марихуана? – спокойно, как о чем-то давно известном сказала я.

– Марихуа-а-а-на… растение всех растений! Это то, чему нет конкуренции. Спроси меня: десять телок или трава? Я выберу травку. Спроси меня: десять кореек или трава?

– Ты выберешь травку, – с презрением и вместе с тем с жалостью к нему сказала я.

– Трава – это царь всего!

– И давно ты так – пристрастился к траве?

– С пятнадцати лет курю, – с гордостью заявил Игорь.

– Ох, несчастный! Ты же инвалидом станешь!

Инвалиды те, кто не знают, что это такое! Вот ты осуждаешь всех, кто балуется этим, да? А ты же не знаешь даже, в чем ты обделена! Люди, которые ни разу в жизни не курили траву, не знают даже, что они пропустили. Ты попробуй один раз! А потом хговори!

– Не буду я пробовать! Мало ли, даже если это мне понравится, это деградация!

– Ох, отъехавшая, отъехавшая… Ладно, поехал я, у меня очередная смена. Восемнадцать часиков отпаши, бля, по этим дорохгам! Я уже скоро импотентом стану! А ты сидишь себе там – Лю-ю-бо-о-овь, бля! Какие у тебя проблемы?! Все, я пошел, будь здоров.

После звонков Игоря мне хочется удавиться еще больше, чем до того, как он звонит. Он раздражает меня страшно. Сама не знаю, почему я с ним говорю?

* * *

Позвонила Людмила и со священным восторгом прошептала, горячо дыша в трубку:

– У меня для тебя есть такой парень! Миллионер! Этот-то уж не может тебе не понравиться: на этого спрос такой, что уже не его, а он выбирает. Смотри, моя милая! Не упусти этот шанс! Такой шанс раз в сто лет бывает. Поняла меня?

– Поняла.

Я неисправима: все-таки предварительно поговорила с ним по телефону. Ничего особенного он мне не сказал: зовут Женей, тридцать два года (о-о-о, старик), родом из Ленинграда, в Америке двенадцать лет (а это для меня плохо, значит, далек от всего русского), и все-таки голос его мне понравился. Голос очень много значит. Помимо того что голос может быть обаятельный или отталкивающий, голос может быть умный или глупый, ленивый или целеустремленный, сосредоточенный или расхлябанный.

Голос или, скорее, манера говорить, очень много может сказать о человеке. Порой звонит человек, и только еще он сказал: «Здрасте, меня зовут так-то, я хотел бы то-то», – по одному тому, как он сформулирует и произнесет только это вступление, можно определить, глуп человек или смышлен, воспитан или не воспитан, образован или нет… Многое можно определить.

Так вот, у Жени голос был обаятельный, смышленый, воспитанный. Я могла сразу определить, этот человек не валялся в безделье и апатии сутками в кровати. Я решила с ним встретиться по двум причинам: первая меня вдохновляла энергия жизни, исходившая от него, которая чувствовалась даже по телефону и заряжала погибающую от хандры меня, вторая – меня все-таки заинтриговало вступление Людмилы. Неужели я познакомлюсь с настоящим миллионером?! Все-таки велика сила общественного давления!

В пять часов вечера, после долгого пустого мучительного дня, который я провела большей частью в постели, я встаю, чтобы идти в душ и начать собираться. Слегка подпухшее от долгого лежания в постели лицо мое мне противно. Отвратительны мне мои вялые руки, слабость в ногах, отвратительно это измученное выражение лица, эта гниющая мрачная квартира, эти шкурки от апельсинов, засохшие кусочки недоеденного хлеба, сыра, стаканы с коричневыми пятнами от чая у моей постели.

Но, встав и сознавая, что через час я, одетая, свежая и красивая уйду из этой квартиры, что на улице меня будет ждать другой человек – живой, активный, бодрый, я чувствую, как бодрость мгновенно приливает к моему телу.

Я быстренько убираю весь мусор из спальни, всю посуду сваливаю в раковину и, вымыв ее до блеска, вытираю со стола на кухне. Затем, вытряхнув простыни и взбив подушки, заправляю свою постель, распахиваю окно, и в квартире у меня сразу становится свежей, просторней и светлей.

В эти минуты, я чувствую в себе столько вдохновения и энергии, что обещаю себе, что хоть сейчас и уйду на свидание, зато завтра весь день, с самого утра буду работать. А пока я иду в душ. Вымывшись, обливаюсь холодной водой. Я чувствую себя проснувшейся, ожившей. Затем я долго кручусь перед зеркалом, соображая, что надеть. Наконец, я останавливаю свой выбор на белом свитере, туго обтягивающих джинсах и бежевых туфлях на высоких каблуках.

Запрокинув голову вниз, я массирую ее двумя щетками, и через минуту мои волосы становятся пышными и блестящими. Кровь приливает к лицу от опущенной вниз головы и массажа. Уложив волосы вокруг лица в легкий художественный беспорядок (я люблю свободный, естественный стиль), я принимаюсь за косметику. Румяна, пудру, тени для глаз: все это я накладываю лишь настолько, чтобы слегка освежить лицо и придать ему нежную «естественную» яркость.

Семь часов тридцать минут вечера. Белая роскошная машина, как из голливудских фильмов, подъезжает к моему подъезду. Сигналит. Пунктуален. Я, на каблуках, сбегаю вниз по лестнице и, открыв дверцу, сажусь в автомобиль сказочного принца. Улыбаюсь, немного робею.

– Привет!

– Привет!

В машине свежо и чисто. Мягкие сиденья, обтянутые новехонькой кожей, звездные экраны табло, мерцающие ярко-алые огни на спидометре, похожем, скорее, на пульт управления космического корабля, чем на спидометр автомобиля. Невольно восхищаешься техническими достижениями здешней цивилизации. Тихо играет музыка, но и так заметно отличное качество стереозвука. Звезда нашей эмиграции Люба Успенская поет своим хрипловатым соблазнительным голосом:

Средний рост. Упитан. Не молод. Русые, коротко постриженные волосы. Одет прилично. Внешне… м-м-м… так себе, но разве это важно?

– Ну, куда поедем?

– Пить кофе? – неуверенно говорю я.

– Кофе? Есть товарищ лейтенант! – и, поведя рукой, как фокусник, Женя привел машину в движение.

От него пахло жизнью, энергией, и я это остро чувствовала после могилы своей квартиры. От всей его фигуры исходило какое-то ощущение размятости, какое исходит от человека целый день что-то делавшего. Еще от его посадки за рулем, от манеры крутить руль исходило некое ощущение молодецкой удали. Все в этом мире мне по плечу, и море мне по колено! – словно говорили его большие руки, небрежно поддерживающие руль и одним пальцем управляющие автомобилем.

Мы приехали на традиционный канал, где было расположено множество ресторанчиков и кафе, куда, как правило, ездит вся русская молодежь Бруклина. На канале было безлюдно. Фонари отражались в воде. Огромные корабли стояли причаленные к бортам. Парочка целовалась, стоя у пристани, и ветер развевал их волосы. Я невольно засмотрелась на них, а Женя, заметив это, но по-своему истолковав, сказал:

– Да, «боуты» это прекрасно. Я думаю, что в один прекрасный день… и этот день совсем недалек – I can afford to buy myself a bout like that.[9]

Я хотела сказать, что смотрю не на «боутс», а на парочку, но передумала и сказала:

– О чем вы говорите, Женя? Это же сумасшедше дорогие корабли!

– So, what?[10] – он игриво улыбнулся.

У моего нового знакомого была привычка все время смотреть исподлобья и поминутно воровски оглядываться по сторонам. Глядя на него, казалось, что он сейчас отобьет чечетку и затем скажет, приподняв свой цилиндр и взмахнув тростью: «Ша! Я из Одессы! Сдрасьте!»

Разумеется, ни цилиндра, ни трости не было, к тому же я знала, что он из Ленинграда, просто я так его видела, мое воображение дорисовывало. Чем-то его образ напоминал Остапа Бендера, но не того, что из фильма, а того, что из книги, может, потому что был ловкий такой же, а может, потому что носил шарфик на шее. А еще он немного напоминал фокусника в цирке: какие-то ловкие, плавные движения – и постоянно все возникало, как будто из воздуха.

Мы зашли в уютное кафе, расположенное прямо напротив воды. В окно кафе видны были причаленные к пирсам корабли. Белокурая официантка (здесь все норовят выкраситься в блондинок) с мешками под глазами, морщинами на лице, но, несмотря на преклонный возраст, в мини-юбке, едва прикрывавшей ее трусики, провела нас к столику и подала меню.

– Расскажите мне что-нибудь о себе, – сказала я, когда мы уселись и официантка, записав наш заказ (мне коктейль из мороженого, а ему напиток: brendy on the rocks),[11] убежала, виляя задом.

За столом я могла лучше рассмотреть его лицо. Серые, маленькие постоянно бегающие глаза. Странная манера постоянно держать голову слегка втянутой в плечи, как если бы он скрывался от кого-то, и поминутно стрелять глазами по сторонам, как если бы он постоянно опасался появления кого-то и боялся, чтобы этот кто-то его не узнал.

– Я строю свою империю в Америке.

Я подняла брови, глядя с вопросом.

– Видишь ли, Америка это страна, где все строится на купле-продаже. Это огромный механизм, без которого Америки, как таковой, вообще быть не может. – Он стрельнул глазами вокруг, глядя исподлобья, как будто он был прячущийся шпион, выдающий мне важную тайную информацию. – Так вот, вопрос состоит в том, как продать подороже, а купить подешевле. Этот вопрос занимает, пожалуй, всю деловую Америку.

Я слушала своего собеседника с любопытством.

– Здесь возможностей делать деньги – немерено! – он опять стрельнул глазами по сторонам. – Как эти самые называются? Ну, эти, что дети сосут? Соски! Соски, да, так вот эти самые соски, можно смазывать витаминами и продавать как новинку! Ничего не стоит наладить систему снабжения сосок витаминами, а цену, благодаря этому, можно увеличить вдвое!

Женя рассказывал увлеченно, видно было – он понимал толк в бизнесе, умел делать деньги. Я знала, как это ценили все вокруг, понимала, что такого жениха надо бы уважить… но… увы, не для меня это все. Мне его миллионы, как козе баян. Не нужно это мне. Он хороший парень. По-своему, даже творческий. Живой. Я бы хотела с таким просто дружить. А влюбиться… нет, это совсем не тот человек.

– Ну, а ты? Чем ты занимаешься? – спросил меня Женя, глотнув из своего стаканчика бренди и закуривая, не забывая при этом прочесать быстрым взглядом все углы вокруг.

– Я? – невольный вздох вырвался у меня и на мгновенье этот вопрос отравил мне вкус моего мороженого и приятного вечера. – Не спрашивайте даже.

– Почему? Что такое? – Женя выпустил дым, стрельнув опять глазами вокруг, воровски глядя исподлобья.

– Не знаю. Никак не могу найти свое место. Вообще, я хочу заниматься литературой, кинематографом, но вы же понимаете, здесь это очень трудно.

– О-о-о! Девочка, искусство, ты это забудь! Здесь уже это никому не нужно. Здесь нужно поменять курс. Отчего бы тебе не заняться… – он перечислил какую-то традиционную муру, типа косметолог, программист, медсестра…

– Что значит, нужно поменять курс? Зачем нужно? Чтоб деньги зарабатывать? А зачем они мне нужны, если для того, чтобы заработать деньги, я должна превратить свою жизнь в каторгу?

– Ты, девочка, еще молоденькая. Многого еще в себе сама не понимаешь. Тебе в Союзе мозги промыли, ты и поверила. Ты знаешь, зачем тебе искусство? Творчество – зачем?

– Как, зачем? Мне нравится. Я в этом вижу смысл.

– Смысл, да? А какой смысл? Через искусство величия своего ты ищешь. Тебе в Союзе внушили, что люди искусства – гении, чуть ли не боги! Слава у них была там и почет. Через искусство – ты власти ищешь. В Союзе высшая мера власти и почета – это, если ты кто? Гений! Великий поэт! Скульптор, композитор. Здесь, девочка, смена власти. Здесь твои стихи и песни на фиг никому не нужны. Здесь нужны деньги! И только через деньги ты будешь иметь ту силу, тот почет, ту власть, к которым ты стремишься.

– Какая ерунда! Вы всех судите по себе. Какая еще власть? Слава, еще да, но это потому, что мне нужна любовь людей. Создать красоту, проникнуть в сердце, это да. А кому нужна власть, которую можно купить деньгами?! Без любви – власть мне неинтересна.

На прощанье, я задала ему свой традиционный вопрос:

– Почему ты уехал из Союза?

– У меня в Союзе было все: власть, деньги, связи! Одно было плохо, если бы я не уехал, я бы сейчас сидел. Женя опять стрельнул глазами по сторонам. То, что здесь называется коммерцией и бизнесом, они там называют спекуляцией и нарушением закона. Зачем мне всю жизнь дрожать и бояться быть пойманным, когда здесь, в Америке, я могу открыто делать то же самое и быть уважаемым бизнесменом? Возил я дубленки из одного города в другой, всю дорогу дрожал. Накроют мой товар, мне наручники наденут. А все за что? Я покупал в одном городе дешево, вез продавать в другой дорого. Это, ни дать ни взять, бизнес! А у них – это статья! За это там сажали.

– А здесь, вы попали в свою стихию?

– Здесь тоже все не так просто: пока эти зелененькие заработаешь, сам позеленеешь. Моего друга и партнера по бизнесу убили. А на его месте мог быть и я. Здесь тоже все не просто.

* * *

После кафе Женя, не спрашивая, хочу ли я, привез меня к своему дому и был очень удивлен тому, что я отказывалась зайти к нему в гости.

– Девочка, мне никто еще никогда не отказывал! – сказал он мне с раздражением. – Ты знаешь, сколько стоит мой час? Я потратил на тебя почти три часа своего времени, и теперь ты будешь строить из себя целку?

Я покраснела от возмущения.

– Отвезите меня домой, – твердо сказала я.

– Ты уверена? – угрожающе спросил он.

– Да, я уверена.

– Я взрослый человек, девочка! Я же не пацан, к которым ты там привыкла. Вась-вась! У меня нет времени вась-васькаться. Я деловой человек!

– Тем более что у вас нет времени, отвезите меня домой.

– Ну, смотри! Ты, надеюсь, понимаешь, что я тебе больше не позвоню?

– Потому что я не согласилась переспать с вами после двух часов знакомства? Ну и не звоните: туда вам и дорога!

– Хорошо, я отвезу тебя. Только смотри, не пожалей.

* * *

– Ты не хочешь миллионера???!!! – возмущалась в трубку Людмила. – Нет, вы подумайте! Кто ты такая думаешь ты есть? У тебя вообще с мозгами все в порядке? Миллионер (!!!) тобою заинтересовался! А она носом вертит!

– Я не верчу. Просто он мне не подходит. У нас интересы разные. Нам с ним не о чем говорить. Меня его соски с витаминами и дубленки не интересуют, а его мои художники и композиторы. Он отличный парень, я согласна, но он не для меня! Мне нужен тонкий, возвышенный, творческий человек. Неужели нет ни одного творческого человека?

– Есть один. Я тебе уже о нем говорила, в нашем доме живет. Скульптор. Очень талантливый…

– А! Тот старик, которому тридцать с лишним лет? Не, за тридцать – это уж совсем! Я хочу парня. Ну хотя бы до тридцати!

– Ты никогда никого не найдешь! Ты летаешь в облаках! Такого мужчину, как Женя (!), отбросить! Ну, знаешь, нечего тебе после этого сказать.