Читать книгу Опыт моей жизни. Книга 2. Любовь в Нью-Йорке - И.Д. - Страница 5

Вечер. Скука. Кому бы позвонить? Глаза пробегают по очереди все имена в записной книжке, листочки с именами кончаются и снова пустота зияющая. Снова первая страница записной книжки, снова странички кончаются. Нет, никого не хочу. Лучше быть одной. Однако, когда час-другой спустя раздается звонок, я чувствую, что несказанно рада, кто бы это ни был.

– Ну что, отъехавшая! – говорит Игорь, – все сидим, Лю-ю-бви ждем?! Поехали, я тебя с солидными людьми познакомлю. Ты же у нас поэтов любишь! Творческих людей ищешь! Я тебя с такими людьми познакомлю, у тебя крышу снесет. Они, правда, почти все хгомо.

– Что?

– Хгомо! Хгомосексуалисты все, кроме Кузьмы и Хгены. Что тебе сидеть и чахнуть дома одной. Поехали, развеешься!

* * *

Я еду с Игорем, для того чтобы хоть куда-то пойти. Не могу выдержать этого постоянного сидения дома. Когда я провожу в квартире два-три дня подряд (могу, конечно, выйти пройтись по улицам, но это не в счет), любой, даже такой, как Игорь, уже может за мной приехать. Я готова на все, даже провести вечер в обществе такого человека, как Игорь.

* * *

Игорь был худощавый, широкий в кости, среднего роста черноволосый паренек. Родился он в Гомеле, в Белоруссии.

– Я сбежал из Совка в семнадцать лет, – рассказывал он. – Меня не устраивало там все! – Белорусы страшные антисемиты, а я еврей! В армию советскую ехать не хотел. Все там хгнилое, бля! Там может жить только сумасшедший!

– Ну что именно там плохо? Конкретно, что? – допытывала я.

– Все! Все, бля! Эти их вонючие красные гхалстуки, эти дефективные комсомольские значки… – кроме выражения своей ярой неприязни и отвращения к Союзу, Игорь ничего больше не мог объяснить.

Почему красные галстуки – вонючие? Почему комсомольские значки – дефективные? Это ведь не более чем его субъективное восприятие. Но на чем оно основано?

И хоть ничем не обоснованная ярая неприязнь была для меня мало убедительна, я все-таки отметила для себя, что столь лютая ненависть не может происходить просто так, без причины. Должно быть, была какая-то причина. Только Игорь ее объяснить не мог.

– Кохгда раз в хгод мы ходили в Синагхохгу на еврейские праздники, милиция гхоняла нас! Нормально это?

– Чем они это объясняли? Просто гоняли – и все?!

– А у них нет объяснений! Гхоняли и все! Якобы мы там пробку на улице создаем или якобы за хулигханство в отделение забирали… О чем ты хговори-и-шь! Ну их к чертям! Ненавижу их!

– А здесь ты ходишь в синагогу? – с сомнением глядя на Игоря, спросила я.

– Не в этом дело! Я хочу чувствовать свободу! Если бы это не было там запрещено, может быть, я и там не ходил бы. Но зачем запрещают? Почему человек не может делать, что хочет?!

Игорь рос в семье без отца: были только он и мать. По дороге в Израиль мать получила разрыв сердца и умерла, и Игорь остался один. В Израиле он служил в армии, видел, как умирали молодые ребята каждый день, и в один прекрасный день сказал себе: «Еврей-то я еврей, а умереть в армии ни за грош не хочу!» И сбежал в Америку. Здесь, в Америке, чтобы выжить, он стал водителем такси.

– Пыхнешь – и все тебе трын-трава: можешь водить себе, сколько ухгодно! – рассказывал он. – А без травы, кто ж выдержит по восемнадцать часов подряд? Эти нью-йоркские дорохги! Все водители такси сидят на подкурке! Я тебе хговорю! И еще они все импотенты.

– Как? За рулем и на подкурке?!

– Мы знаем, как сдавать мочу, чтобы она показала, что ты чист. Тест проходишь: ты принят. А дальше никого не волнует, что ты там каждый день делаешь!

– Кстати! А почему водители такси по восемнадцать часов работают? Все жалуются, а сами работают! Можно же поработать, ну, скажем, девять, ну десять часов – и хватит. Всех денег не заработаешь! Бери, что заработал, и езжай домой отдыхать. Завтра будет новый день.

Игорь презрительно ухмыляется.

– Многхо ты понима-а-ешь! – говорит он. – А рент за меня ты уплатишь?

– Какой рент? – не поняла я.

– Такси, это же не просто машина, за право работать на такси нужно рент платить. Я пока на свои расходы заработаю: рент, бензин, ланч, так вот твои девять-десять часов и есть. А чтоб мне что-то осталось, я должен работать дальше, еще около восьми часов.

– Ну хорошо, а за пару часов не заработать?

– За пару часов можно только на вши заработать. Мне еще квартирный рент оплачивать нужно, на одежду, на пропитание. Я как заводной. Иначе мне не выжить.

Игорь привез меня в клуб гомосексуалистов. Невиданное зрелище: одни мужчины в баре. Почти ни одной женщины. Поехала. А что делать? Можно сдохнуть – все время дома одной сидеть. Если кто-то считает, что я слабая, предлагаю провести эксперимент: посидите месяц дома, никуда не выходя, кроме как в магазин или пройтись по улицам, потом посмотрите: вы еще не туда поехать согласитесь! Игорь хорош тем, что он не пристает ко мне, совсем на меня не смотрит как на женщину, я могу с ним куда-то поехать и не чувствовать при этом, что я ему что-то задолжала.

В баре все коты моего сердца встали на дыбы. Мужик с мужиком танцуют, будто они мужчина и женщина по уши влюбленные друг в друга! Что это? Мужчина с накрашенными губами??? Боже мой, а у этого – как у женщины, сережки в ушах! Даже не в ушах – а в одном ухе! Настолько здесь им нужно шокировать кого-то, что им мало того, что мужчина сережки надевает! Он надевает одну серьгу, в одно ухо! Прижимаются друг к другу, ласкают друг друга… Ма-а-а-ма мия!

Вот парочка танцует: один совсем молоденький, другой гораздо старше. Тот, что постарше, обхватывает голову второго и, приблизившись вплотную к нему лицом, нежно губами касается его губ. Тот отвечает. Они целуются, врастая друг в друга неистовыми ртами. Не дыша, не шевелясь, не мигая, я смотрю во все глаза. Не могу глаз оторвать. Невообразимое зрелище – не во сне, не в фантастическом фильме, не в сплетнях, а в жизни (!), наяву, в столь неоспоримо досягаемой реальности, что можно протянуть руку и потрогать – мужчина целуется с мужчиной глубоким, полным, настоящим поцелуем!

Земля выворачивается наизнанку! Небо опускается под ноги, и города, дома, деревья проваливаются в его бездонное пространство. А над головой, загораживая солнце своим черноземом, нависает тяжелая, черная твердая земля!

– Здесь, в Америке, это нормальное явление! – говорит мне Игорь. – Это в Совке все были, как дикари.

* * *

А здесь, в Америке, так! Ты что, не знала?!

Знала! Здесь, в Америке, ходят на голове, а не ногами! Здесь, в Америке, небо под ногами, а земля над головой. Здесь, в Америке, смерть – счастье, а рождение – горе. Здесь, в Америке, все, все по-другому: и не то что бы у них что-то плохо, просто у них культура другая.

* * *

– А почему эти люди не могут жить так, как они хотят? – говорит Игорь по пути обратно в Бруклин. – В Союзе твоем любимом хгомиков сажали. Ты считаешь, это правильно: сажать человека в тюрьму за то, что он хочет любить мужчину, а не женщину? В чем их вина? Ты же видела, какие они интеллихгентные, умные. Видела?

Настраивало меня в пользу гомиков то, что среди них за один вечер я встретила больше творческих и интеллигентных людей, чем за всю свою жизнь в Америке. Музыканты, писатели, дизайнеры. Где такое еще встретишь в стране программистов? В клубе у гомиков. Один – переводчик, чисто, чище, чем Игорь, говорил на русском языке. Начитан, черт побери! Вот уж, где я пожалела, что человек гомик: не доходило до меня никак, что нельзя мне в него влюбляться, хоть и выглядел он как очень приятный мужчина! Почему таких не встретить среди людей с традиционной сексуальной ориентацией?

– Да, действительно, очень интеллигентные… просто даже жаль, что они гомики. В таких бы я сама влюбилась, – соглашаюсь я.

– Не забывай, что половина из них – женщины! – со смехом говорит мне Игорь.

– Да-а… жаль…

После клуба гомосексуалистов Игорь привез меня к своему другу.

– Это великий писатель нашего времени! – сказал мне Игорь. – Ты не смотри на него, он с виду, может, тебя шокирует. А ты не слышала этого имени?

Я из вежливости не стану называть имени писателя. Его знают и в Союзе, и здесь, в Америке.

Великий писатель жил в подвале, где пахло мышами и сыростью. Вся мебель состояла из одного большого матраца, брошенного прямо на пол, без простыней, пододеяльников, без наволочек, который почти не оставлял места, чтоб ходить по комнате. Ходили прямо по матрацу.

– Здесь все так ходят. Не надо снимать обувь, – сказал мне Игорь. – Здесь в это не верят.

Испытывая огромное чувство неловкости, я прошла, вонзая при каждом шаге каблуки своих туфель в мягкую глубь матраца. В одном углу стоял портативный холодильничек, и на нем – нож, две чашки, хлеб, обертки от какой-то еды. В другом углу, прямо на цементном полу лежало несколько стопок книг, покрытых таким густым слоем пыли, что книги казались замшевыми. С трудом удерживалась, чтобы не взять салфетку и не вытереть слой пыли. Бутылка водки, несколько смятых бумажных стаканчиков, несколько пустых бутылок из-под водки. Над матрацем висит плакат на всю стену, на котором крупными буквами написано:

«АНАРХИЯ – МАТЬ ПОРЯДКА!»

Под этими словами красуется на плакате череп с двумя перекрещенными косточками. Слой паутины, спускающийся со стены, дополняет картину.

Спрашивать писателя, почему он уехал из Союза, было излишне. Понятно и так, почему такие люди хотели уехать. В Союзе, помню, с того самого дня, как я пришла в первый класс, нас учили, чтобы был порядок, чтобы была организованность во всем. А анархия – это для Америки. Ведь здесь каждый делает, что хочет!

Писатель лежал пузом кверху на своем матраце, в халате на голое тело и постоянно сверкал своими прелестями, отчего меня просто тошнило, а изо всех углов выглядывали то мыши, то крысы, то тараканы мельтешили вокруг. Великий писатель еще к тому же был и поэт, читал нам свои стихи.

В то время как он читал свои стихи, паук спрыгнул со стены и побежал по матрацу.

Авангард, бля! Дальше я не запомнила.

* * *

Всю ночь провела с Игорем, разъезжая то туда, то сюда. Он «пыхал» каждые час-полтора. Удивляюсь, как он еще жив. Мы с ним, как брат и сестра. Он меня не трогает, и я его не боюсь. Даже поспала у него несколько часов под утро. Слишком невыносимо было ехать домой одной. Утром он напоил меня кофе и, прежде чем уехал пахать на своем такси, привез домой. Делать нечего: придется снова вспомнить о реальности.

* * *

Заскрипела дверь моего подъезда. В подвально-гулком коридоре отозвались мои шаги – ох, ох, ох… Повернулся тяжелый замок, и полумрак знакомой неубранной квартиры поглотил мироощущение. Платья, кофточки, джинсы, разбросанные повсюду, все так же лежали на своих местах, как я их оставила. Пластинки, изъятые из чехлов, валялись вокруг приемника, как я их, послушав, бросила, и, застыв, ожидали моего возвращения, пока я расколдую их.

Взгляд мой упал на зарытый в тряпье, молчащий среди мертвой тишины телефон. На минуту меня переполнило возмущенье: неужели ты еще способна уехать куда-нибудь или повиснуть с кем-нибудь на телефоне часов эдак на???

Я не просто ждала чьего бы то ни было звонка (этого надо было еще дождаться), я с трудом удерживала себя, чтобы сейчас же, немедленно не позвонить кому-нибудь и не уехать, неважно куда, главное, уехать отсюда.

Постояв некоторое время в нерешительности, с трудом переборов желание снять трубку, я повернулась и пошла в спальню. Какого усилия воли стоил этот поворот – прочь от телефона, лицом – к тупику.

Все так же, покорно ожидая, стоял стол, на нем мои рукописи, молчаливые книги, стопки тетрадей, словари – все это стояло на своих местах, непреклонно, терпеливо ожидая меня. Я опустилась на стул и тупо уставилась прямо перед собой.

* * *

Проколов круглый шар вакуума, зазвонил телефон. Я склонилась над ним, как умиравший, завидевший спасение.

– Алло! Привет. Женя? Как дела? Как же, я помню вас. Вы же обещали, что не позвоните мне больше. Все по-старому. Собраться?.. Сегодня?.. – медлила я с ответом, глядя на переворот кругом меня, на ждущие меня рукописи, учебники и словари, вздрогнувшие от возмущения и ненависти ко мне, которая сейчас снова бросит их и уйдет.

– Мы уже зарезервировали места в ресторане, будет еще мой друг со своей девушкой… – говорил в трубке голос.

– А потом вы будете упрекать меня, что потратили на меня пять часов! Да?

– Этого не повторится. Я обещаю. Ты запала мне в душу, я старался, но не смог забыть тебя.

Фу, какие примитивности-банальности. Уж не оттого ли я «запала ему в душу», что, единственная, отказала ему, ведь по его словам, ему никто не отказывает. Он этого просто переварить не может. О, глупое самолюбие мужчины!

– Женя, вы зря теряете время, – говорю я ему.

– Я готов. Я готов встречаться с тобой просто на дружеских основаниях, если ты не хочешь ничего большего.

– Точно?

– Я обещаю. Я же мужчина, в конце концов. То, что было, не повторится. Ну можно я заеду за тобой? И потом, хватит мне «выкать»!

Я старалась представить, как много я могла бы сделать за целый день и вечер, если бы я осталась дома, но вместо этого представляла тяжесть наступающих сумерек, себя, лежащую головой на столе, ничего не делающую, убеждающую себя встать, что-то сделать, в отчаянье спрашивающую: ну что же, что делать?!..

– Ну, хорошо, – сказалось как-то само по себе. – Если точно на дружеских основаниях… тогда приезжай.

* * *

Вот опять белая машина с роскошными сиденьями у моего подъезда: вот уж не думала, что когда-то опять в нее сяду, что опять увижу когда-либо Женю. Чувствую, что рада его видеть: благодарна ему за то, что вытащил меня сегодня. А чем черт не шутит? Надо дать себе шанс, а может, я и смогу полюбить его!

– Мы заедем сейчас поднять[12] ребят, а потом поедем в «Националь», – сказал Женя и воровски стрельнул глазами вокруг.

Я не возражала. Все что угодно и куда угодно, только бы прочь от себя и подальше от дома.

Дверь нам открыла девушка лет двадцати пяти, невысокого роста, в длинном махровом халате и с полотенцем, завернутым вокруг головы в высокую чалму. Похоже, она только вышла из душа, однако, несмотря на еще мокрые волосы, глаза ее уже были густо накрашены, и вокруг век уже лежал толстый слой перламутрово-голубых теней. Еще более кукольно и жирно были накрашены ее маленькие губки. Цвет помады – темно-вишневый. Они здесь в Америке, по-идиотски красят губы: сначала жирно обводят контур губ карандашом, а потом, вдобавок еще жирно наносят помаду. Губы получаются карикатурные. Наверно, у них здесь считается, что это красиво, когда столько краски на лице.

– Привет!

– Привет, это Фаина, познакомьтесь.

Фаина провела нас в аккуратно убранную уютную гостиную, где между тремя мягкими диванами лежал мягкий большой ковер и горевший телевизор наполнял комнату своими яркими веселыми красками. Глаза мои отдыхали в этой новой (отличающейся от моей квартиры) обстановке, однако тяжесть моей неразрешенной проблемы жизни сидела внутри меня.

– Садитесь, – сказала Фаина приветливо, – я буду готова через минуту.

– Садись, – сказал мне Женя и, повернувшись к Фаине, спросил: – А где Майкл?

– Он пошел к Бордам на минуту, сейчас придет – отвечала она уже из соседней комнаты, в которой, я видела в боковую дверь, вспыхнул свет.

– А-а-аа… – довольно улыбаясь, сказал Женя, – пошел за капиталом?

Потерев руки, он опустился на соседний диван. Мы уставились в экран телевизора. Девушка в переливающемся платье, обтягивающем ее худое стройное тело, выходила на сцену под звуки аплодисментов публики в зале. Каждый ее шаг то обнажал до самого высокого, почти неприличного места ее ногу, то тут же прятал ее в неуловимом движении. На руках и в ушах ее блестели огромные драгоценные ожерелья. Девушка, улыбаясь, начала говорить что-то, но в это время щелкнул замок во входной двери и, бесшумно ступая по ковру, вошел молодой мужчина небольшого роста.

– О, привет! – он подошел к Жене, пожал ему руку.

– Здравствуй, старик, – сказал Женя и лениво, не вставая со своего места, подал руку своему приятелю.

Наверно, у них свойские отношения, подумала я, заметив, что Майкл вовсе не обиделся из-за того, что Женя продолжал оставаться в своем положении, – развалившись на диване.

Мы познакомились. Улыбаясь, Майкл раскрыл небольшой сверток, который держал в руках и показал Жене.

Лицо и фигура Жени выразили одобрение: «Дава-ай!!» – Я закручу сейчас.

Майкл сел у столика и принялся аккуратненько выбивать табак из сигарет, а затем закручивал в папиросную бумагу что-то из маленького мешочка. Получались малюсенькие огрызки, напоминающие детские папироски. Не новинка, знаем, и эти курят.

Женя тем временем достал какой-то журнал.

– Вот, – обратился он ко мне – посмотри, нравится тебе домик?

– Что это? Каталог домов? Этот? Ничего.

– Ничего! – иронически передразнил он.

– Домик – фантазия! Надо будет прицениться, завтра позвоню им из офиса.

Майкл: со своего угла, не подымая головы и продолжая свое занятие:

– Опять дом? Ты бы уже что-нибудь другое купил. У человека два роскошных дома – один в Поконо, другой в Апстейте, он третий покупает!

Женя (самодовольно):

– Да. Я люблю. А что? Первый продам.

– Как продам? Ты в него столько труда, денег, времени вложил!

– Все окупится! Я его сейчас толкну раза в четыре дороже того, во что он мне обошелся.

– Я тебя не понимаю. Ты же строил его для себя! Ты себе не представляешь, – Майкл обратился ко мне, – он выписывал каких-то дизайнеров из Турции, чтоб они ему какой-то невероятный бассейн выстроили, именно, как он задумал, и чтоб ни у кого такого не было. Стены ему какой-то польский художник расписывал. А дерево? Полы?! Да что там говорить! И вдруг, продам!

– А надоел он мне уже!

– Ты же еще года в нем не живешь.

– Ну и что? Я этот еще лучше сделаю. Я построю фонтан в бассейне! Подсветки, иллюминации, все такое…

– А потом и этот продашь?

– И этот продам. И новый построю. Это же моя работа. Я все это с лихвой выручаю. Это своего рода творчество. – Женя снова уставился на фотографию дома, любуясь. – Прелесть домик! Куколка! Вот по этому образцу и построю!

– Постой, – перебила я, – разве ты занимаешься домами? Ты же занимаешься сосками!

– И сосками занимаюсь! И домами занимаюсь! Я много еще чем занимаюсь. – Женя стрельнул глазами по сторонам.

– Он у нас многопрофильный! – добавил Майкл, улыбаясь и вставая с двумя готовыми самодельными папиросками.

Я не высказываю своих мыслей вслух: зачем? Такими богатыми самодурами, которые от жиру бесятся и уж не знают, чем себя потешить, не умея убежать от самих себя, от собственной пустоты и праздности, наша литература русская так и кишит. Нашелся тут, Кирила Петрович Троекуров в Америке! Еще один персонаж для моего романа. Но что мне его критиковать? Я пришла к ним на один вечер, я пришла, чтобы убежать от тоски, я должна принимать их такими, какие они есть, потому что никого лучшего пока у меня нет.

Вышла Фаина из соседней комнаты: нарядная и эффектная. Ее курчавые волосы были пышно начесаны, на ушах сверкали огромные бриллиантовые серьги (или под бриллиант), блестки на ангоровой кофточке переливались так, что пускали зайчиков по комнате.

– Я готова! – сказала она и, хлопнув ресницами, которые стали еще тяжелее и огромнее, она прошла к дивану и села. Когда она шла, материя ее длинной черной юбки рассыпалась на множество мелких клиньев, обнажая ее ноги со всех сторон до самого того места, откуда они росли. В движении, все это было довольно неуловимо и, пожалуй, соблазнительно. Остаток юбки плотно облегал ее стройную талию и бедра, и все это смотрелось, несмотря на дерзость и излишнюю откровенность, все-таки очень женственно и невольно притягивало взгляд. Когда Фаина села, распадшиеся клинья уже вполне уловимо обнажали ее стройные ноги.

Я смотрела и не могла оторвать глаз от этих колен, в то время как она что-то говорила и мне бы следовало смотреть ей в лицо.

– Ну что, готово? Спросил Женя, когда Майкл подал ему скрученную трубочку. – Девочки, вы хотите? – Женя повернулся ко мне, указывая мне на угощенье.

Я отрицательно покачала головой. Thanks.

Женя повернулся к Фаине, предлагая.

Фаина наморщила нос, и лицо ее приняло кислое, брезгливое выражение.

– Я? Не-е-ет, – сказала она и сделала рукой такой жест, который как бы говорил: «Мне сейчас и без этого дурно».

Майкл щелкнул зажигалкой, поднес Жене, потом себе, и они закурили. Два человека, трясясь над своими крошечными окурками, как над чем-то особенным, с глубоким наслаждением затягиваются, раскуривают каждый свой малюсенький окурок, как будто это нечто очень редкостное и деликатесное.

По телеку шла передача, которая всегда идет по воскресеньям в это время: «Жизнь богатых и знаменитых». Показывали жизнь какого-то Новоорлеанского миллионера, в доме которого все стены были сделаны из настоящего изумруда.

– Ох, ничего себе! Вот где живут люди! А? – воскликнул Майкл, с восторгом глядя на Женю.

Женя, запрокинув голову, важно выпускал дым изо рта и ничего не отвечал.

– Стены из изумруда! Представляешь себе, да? Сколько это стоит?!

Дальше показывали жизнь другого богатого человека, у которого все горничные и официантки в доме были балерины. Балерины в пуантах, на носочках перебирая ножками, выкатывали колясочки, подбрасывали ноги высоко в воздух, поднимали с колясочек свои подносы, кружились, с подносами в руках, развевая свои газовые юбочки.

Шесть девушек – юных, тоненьких, довольно талантливых – подавали седеющему лоснящемуся счастливцу брекфаст – и не просто так, а через балет, жонглируя яйцами в воздухе, очищая скорлупки во время прыжков, сочетая два занятия – танец и подачу еды в удивительную гармонию. Научились же! И надо еще так сообразить придумать! Прямо-таки новая форма искусства. И все это не фантазия, не кино, а реальная жизнь каких-то людей. Ох, Америка! Как ты изощряешься, чтобы убежать от своей внутренней пустоты!