Читать книгу Дети Шини - Ида Мартин - Страница 10

За городом оказалось гораздо холоднее, чем в городе. Небо окончательно затянуло бледно-серыми тучами, поднялся порывистый ветер, и когда громыхающий поезд, мерно покачиваясь, умчался в мутную даль, оказалось, что на перроне, кроме нас, нет ни одного человека.

По другую сторону железнодорожных путей простиралось снежное поле: сумрачно-белая бесконечная простыня, сливающаяся с пасмурным тоскливым небом в невнятное единое ничто, без верха и низа.

Местный магазинчик напоминал разбитую и выброшенную на пустынный берег лодку. Обрадованный нашим появлением продавец, то ли киргиз, то ли узбек, тут же начал предлагать изюм и орехи, но мы сами не знали, что нам нужно, поэтому опять начались разногласия и препирания. Спорили минут десять, пока все парни, кроме Якушина, не вышли на улицу.

В итоге взяли два килограмма странной мягкой картошки, три батона белого хлеба, колбасу, две замороженные курицы, три пачки пельменей, макароны, сыр, пакет гречки, рис, консервные банки с лососем и тушенкой, сосиски, чай, семь сникерсов, три двухлитровые колы, молоко, кофе, арахис, чипсы, сухарики и бутылку коньяка.

Причем из-за последнего у Семиной с Якушиным разгорелась нешуточная ссора.

Настя сказала, что если они будут пить алкоголь, она никуда не пойдет. На что Якушин сначала отшучивался, мол, на ее долю тоже хватит. Но она уперлась как баран и неожиданно раскричалась на весь магазин, угрожая продавцу полицией, если он продаст нам что-нибудь хоть на градус крепче колы.

То, что Семина умеет так верещать, оказалось сюрпризом. В итоге, несмотря на паспорт, коньяк Якушину не продали, и он, обозвав Семину малолеткой и дурой, потребовал, чтобы она ехала обратно в Москву.

А когда вышли на улицу, все парни, кроме Амелина, который просто молчал, тоже стали ругаться и довели ее до слез. Но из-за холода все довольно быстро успокоились и двинулись в деревню через густой и мрачный хвойный лес.

В лесу было безветренно и пронзительно тихо, лишь где-то в глубине страшно поскрипывали замерзшие деревья. И, если бы не жизнерадостная болтовня Петрова, умудрявшегося одной рукой нести пакеты с продуктами, а другой снимать все вокруг, было бы, пожалуй, жутковато.

Но он, воодушевленный дикой природой, бегал, как счастливый пес на прогулке, и то обгонял всех, увидев на ветке птицу, то заглядывал под елки и собирал шишки, то сходил с тропинки и лез по снегу, чтобы художественно запечатлеть уродливо искривленные стволы деревьев.

Семина, вся заплаканная, с черными потеками под глазами, кое-как волоча свою сумку, обиженно плелась последней и выглядела убийственно несчастной.

Вскоре с неба посыпался мелкий колючий снег, и мы все стали не менее несчастными.

Особенно Амелин, который в своем легком коротком пальто и кедах дрожал как осенний лист. Однако, когда я бросала на него вопросительные взгляды, растягивал посиневшие губы в извиняющейся улыбке и кивал, дескать, «все хорошо». Но было ясно, что нехорошо. В один момент пришлось даже взять его за руку и потащить за собой.

Сначала он вроде обрадовался и сказал «спасибо», но потом принялся ерничать, что его никто никогда так не водил, и я решила больше никому не помогать.

Кое-как мы вышли к другому бесконечному полю.

Летом, по словам Якушина, через него до деревни вела тропинка, а сейчас все было покрыто толщей снега. Другой вариант – идти в обход, вдоль леса, по дороге, накатанной машинами, но этот путь мог занять не меньше часа.

И тут снова началось:

– Я через поле не попрусь, – категорично заявил Герасимов. – Мы там все поляжем.

– Ничего не поляжем, – заартачился Марков. – Просто сделать последний рывок.

Герасимов развернулся и медленно двинулся по дороге.

– Может, правда по полю? – я оглядела тяжелые сумки с продуктами.

– Я не смогу по полю, – сказала Настя. – У меня сумка такая.

– Эй, Осеева, идем со мной, – вдруг предложил Марков, протирая очки мокрым от снега носовым платком. – Мы их в два счета сделаем.

Его черные кудряшки колечками налипли на лоб, нежные щеки разрумянились, а без очков лицо выглядело неожиданно миловидным и юным. В этот момент от Маркова воодушевляюще веяло ребяческим оживлением и горячей решимостью.

– А давайте на спор, – обрадованно подключился Петров. – Марков с Осеевой пойдут через поле, а мы здесь. Кто раньше придет, тому приз.

– Что за приз? – поинтересовалась Настя.

– Твой поцелуй, – тут же нашелся Петров.

– Еще чего, – фыркнула Семина, но смутилась.

– Дурак, – пожурил его Марков. – Она с тобой в одной команде.

– Это неважно, – ответил Петров. – Если вы выиграете, Семина как представитель нашей команды вас целует, а если мы – ваш представитель. Понятное дело, что не ты, Марков.

– У меня другое предложение, Петров, – сказала я. – Те, кто выиграет, надают хороших пинков тем, кто проиграет.

– Я в ваши тупые игры не играю, – зло крикнул уже отошедший на некоторое расстояние, но все слышавший Герасимов.

И мы действительно разделились. Якушин, Герасимов, Петров и Семина пошли по дороге, а мы с Марковым поперлись прямиком через поле, как дебилы, которые не ищут легких путей. Потому что Амелин пошел с нами просто «за компанию».

Ветер в поле оказался дичайший. С меня сдувало и капюшон, и шапку, глаза слезились, руки мгновенно заледенели.

Пакеты приходилось волочить по снегу, но это оказалось не так легко, как мне представлялось. Сугробы были выше пояса, а снег забился не только в обувь, но и в рукава, и в карманы, и даже за шиворот.

Минут через пятнадцать тяжелых физических мучений я отчетливо поняла, что мы с Марковым – тупые и упрямые бараны, которые ради самоутверждения готовы биться лбом о стену.

А потом просто легла. Потому что у меня болело все, и сил – ни моральных, ни физических – не осталось. Голова гудела и полыхала жаром, в висках стучало сердце.

Здесь было еще тише, чем в лесу, и казалось, эта тишина вот-вот выдавит барабанные перепонки. Было даже слышно, как где-то звенят высоковольтные провода, как прошла очередная электричка, как тяжело дышит ушедший довольно далеко вперед Марков.

– Ты чего? – Амелин, едва держась на ногах, принялся меня тормошить.

– Нужно отдохнуть.

– Отдохнешь потом.

– Отстань, пожалуйста.

– Нет уж, давай вставай. Женщинам нельзя на снегу валяться.

Он кое-как выпрямился, собираясь меня поднять, но я предупредительно согнула ногу в колене, намекая, что если вздумает это сделать, я буду лягаться.

– Много ты знаешь. Сказала, отстань.

– Знаю, что ты можешь замерзнуть и заболеть.

– Заболеть? Вы с Семиной такие нежные создания: ах, можно заболеть, ах, можно умереть. Ладно, она хоть девчонка, а ты?

– А я не ввязываюсь в то, с чем не в силах справиться.

Эти слова прозвучали с таким неожиданным ехидством, что я, стиснув зубы, вскочила, отряхнулась и, пихнув его со злости в сугроб, поплелась догонять Маркова.

К деревне мы выбрались с малиновыми лицами, в куртках нараспашку и насквозь мокрые. Вышли и дружно повалились в снег у дороги.

К тому времени окончательно стемнело, и лишь где-то в глубине деревни, точно белая луна, горел одинокий фонарь.

Победа была за нами, но оказалось, что толку в ней никакого, потому что, куда идти дальше, никто не знал. И, если бы ребята не появились, через полчаса мы наверняка превратились бы в настоящие сосульки.

В первый момент Марков хотел высказаться, но когда стало ясно, что Герасимов и Петров еле идут, согнувшись под грудой сумок, а Якушин несет Семину на руках, желание возмущаться пропало.

Казалось, что главное – дойти до дома, а там все станет хорошо. Но выяснилось, что внутри было ненамного теплее, чем на улице. И пока Якушин минут двадцать возился, растапливая печку сырыми дровами, мы дружно тряслись от холода.

В большой комнате с печью стояли два потертых дивана, возле окна – круглый стол с чересчур белой для местной обстановки скатертью, в углу, на тумбочке с кривыми ножками, малюсенький телевизор.

В дальнем углу – широкая железная кровать, заваленная горой одеял и подушек. Семину кое-как водрузили на один из диванов и накрыли одеялом.

– Нам всем срочно нужен чай или кофе, – сказала я Якушину, который, сидя на корточках, подбрасывал полешки в уже ревущую оранжево-красную топку. – Где взять воду?

Тут он странно уставился на меня своими красивыми серо-зелеными глазами. Молча и пристально, будто хочет сказать нечто важное. Затем негромко, но ясно произнес:

– Блин.

– Что?

– Мы не взяли воду.

– На фига я с вами связался? – Марков с раздражением перерывал свои вываленные на диван вещи. – Можно было догадаться, что все будет совершенно не организовано.

– На фига вы ко мне прицепились? – вспыхнул в ответ Якушин, поднимаясь. – Не нравится – выметайся. И вообще, если кому-то холодно, жарко, душно, неудобно, или если у кого-то есть несовместимые с моей жизнью требования, может катиться на все четыре стороны.

– Слушай, Марков. – Герасимов, переодетый в джинсы и черную толстовку с красным логотипом «Рамштайна» на груди, намертво прилип спиной к печке и грелся. – Ты все не так понял. Ты – сам по себе, Саша – сам по себе, я – сам по себе, и все мы – сами по себе.

– Ничего подобного, – запротестовал Марков. – Пока мы – Дети Шини, мы не сами по себе. Правильно я говорю, Осеева?

– С Детьми Шини – это к Петрову, – тут же пресекла я.

Петров долго и тщательно вытирал пестрым кухонным полотенцем сумочку от камеры, но когда услышал свою фамилию, отвлекся, и его веселые глаза вопросительно замерли.

– А что такого? Нормальная игра. Ничем не хуже других. Я даже кино собираюсь снять «Одинокие странствия Детей Шини», или «Дети Шини: побег», или «Дети Шини на краю Вселенной». Там будет про всякие наши приключения.

– Какие еще приключения? – глядя исподлобья, переспросил Герасимов.

– Которые будут, – ответил Петров, точно это было само собой разумеющимся.

– Не нужны нам никакие приключения, – сказал Марков.

– Вы не понимаете! – пожалуй, чересчур пылко отреагировал Петров, обеими пятернями приводя примятые волосы в состояние привычного художественного беспорядка. – Никому будет не интересно смотреть кино про то, как вы на печке носки сушите, в носу ковыряете или болтаете всякую дребедень. В кино обязательно должно происходить что-нибудь интересное. Это вам не книжки читать, где можно какой-нибудь дуб на трех страницах описывать и еще на четырех отношение героя к этому дубу, и где, самое удивительное, это прокатывает. В кино все иначе.

Якушин громко и осуждающе вздохнул, потер стриженые виски, будто у него внезапно началась головная боль, и полез вытаскивать разную утварь из деревянного шкафчика рядом с раковиной. Вскоре он отыскал чайник, затем пошел на улицу и доверху набив его снегом, вскипятил воду.

Мы еще какое-то время были вынуждены слушать о творческих планах Петрова, который так возбудился разговором, что стало ясно: раньше он ни с кем так долго на эту тему не говорил.

Все, кроме Амелина, переоделись в сухие вещи, а мокрые развесили сушиться по комнате. Он же, не раздеваясь, сидел в наушниках, прислонившись к стене. И когда никто не смотрел, взгляд его больших темных глаз становился отрешенным и пустым, как бездонный колодец. Но стоило кому-то повернуться, как он тут же натягивал отрепетированную детскую улыбку.

Пришлось заставить его снять хотя бы кеды, потому что они были насквозь заледеневшие. Взамен Якушин выдал ему старые, разбитые и очень смешные круглоносые ботинки, наверное, еще дедушкины.

Потом мы с Петровым кое-как настругали бутерброды с колбасой и сыром и даже попробовали пожарить в печке сосиски, насадив их на вилки. Но они тут же благополучно сгорели и сухими угольками попадали в топку. Зато, благодаря этому, воздух наполнился ароматом жареного мяса, и на душе стало значительно теплее.

Петров включил телевизор. Целый час мы ждали, что скажут что-нибудь про нас, но ничего не сказали. Петров заметно расстроился, потому что очень хотел увидеть себя по телеку.

В жизни не думала, что доведется спать на настоящей печке, белой и большой, как в сказках. За пестрой шторкой обнаружился замечательный теплый угол с большой перьевой подушкой и двумя ватными одеялами.

Сняла узкие джинсы и с невероятным блаженством устроилась на лежанке. За окнами протяжно завывала метель, и от ее внезапных порывов стекла слегка подрагивали. Но в комнате было спокойно, светло и уютно, вкусно пахло дымом и нашими горелыми сосисками. Те, кто еще не спал, говорили тихо, вполголоса. Их разговор не мешал, а наоборот убаюкивал. Это были совершенно новые, непередаваемые и очень приятные ощущения.