Читать книгу Упражнения - Иэн Макьюэн, Ian McEwan - Страница 6

Через три недели после исчезновения Алисы Роланд начал наводить порядок на заставленных книгами полках вокруг стола рядом с кухней. Не так-то просто справиться с книгами. Их трудно выбрасывать. Они сопротивляются порядку. Он достал картонный ящик, чтобы складывать в него ненужные книги для благотворительной лавки. Спустя час в ящике лежало только два устаревших путеводителя в бумажной обложке. В одних изданиях между страницами были засунуты клочки бумаги или письма, которые нужно было прочитать, прежде чем снова вернуть их на полки. Другие были снабжены трогательными дарственными надписями. Многие книги были ему слишком хорошо знакомы, чтобы оставить их без внимания, не открыть хотя бы на первой странице или наугад в середине и не испытать вновь теплых чувств. Были там и современные первые издания – их-то уж точно надо было раскрыть и доставить себе удовольствие. Он не коллекционировал книги – это были подарки или случайные покупки.

Покуда Лоуренс мирно спал, он успел немного разобрать книжные полки. А вечером после ужина возобновил наведение порядка. Вторая книга, которую он взял из образовавшейся груды, была из библиотеки «Бернерс-холла». Внутри он нашел отметки Совета лондонского графства и библиотечный штамп от 2 июня 1963 года. С тех пор он ни разу ее не открывал, она уцелела после многочисленных переездов и год пролежала тут позабытая. Джозеф Конрад. «Юность и две повести». Дешевое издание. «Дж. М. Дент энд санз, лтд». Репринт 1933 г. Цена: 7 шиллингов 6 пенсов. Страницы разрезаны вручную. Сохранилась суперобложка кремового, зеленого и красного цвета, с ксилографическим рисунком, на котором были изображены пальмы, несущийся на всех парусах корабль, огибающий скалистый мыс, а вдалеке виднелись горы. Образ тропического Востока, мечты о котором так будоражили воображение юного героя повести. Роланд обрадовался этой находке. Книга незаметно путешествовала вместе с ним все эти годы. Ему нравилась «Юность», когда он читал ее в четырнадцать лет, в то время ему мало что вообще хотелось читать. Сейчас он ничего не помнил из сюжета повести.

Держа книгу обеими руками, точно молитвенник, и открыв ее на первой странице, он присел на кухонный стул и сидел, не шевелясь, в течение часа. Когда Роланд устраивался на стуле, из книги выскользнул сложенный листок бумаги, который он отложил в сторону. Рассказчик и четверо других персонажей сидят за полированным столом красного дерева, в котором отражается бутылка кларета и их стаканы. Об окружающей их обстановке ничего не сказано. Они могли бы сидеть в кают-компании корабля или в отдельном кабинете лондонского клуба. Столешница ровная, как водная гладь в штиль. Все пятеро представляют разного рода занятия, но их связывают «крепкие узы моря». Все они начали свою жизнь в торговом флоте. Марлоу, альтер эго Конрада, является главным героем повести, и это его первое появление. А прославится он тем, что будет рассказчиком «Сердца тьмы», второй повести в сборнике.

«Юность» занимает особое место в творчестве Конрада, потому что, как объясняет он в заметках «От автора», это был «подвиг памяти». Марлоу рассказывает о плавании, совершенном им в двадцатилетнем возрасте, вторым помощником капитана старенького судна «Джуди», которому надо было в порту в Северной Англии взять на борт груз угля и доставить в Бангкок. Это рассказ о задержках и неудачах. Выйдя из Темзы в море, корабль попадает в шторм близ Ярмута и целых шестнадцать дней добирается до Тайна. Когда же груз наконец оказывается в трюме, в «Джуди» внезапно врезается пароход. Через несколько дней они попадают в шторм к западу от Лизарда. Никто так мастерски не описывает шторм на море, как Конрад. Судно получило пробоину, и вода хлынула в трюм, команда откачивала ее часами, но все равно они вынуждены вернуться обратно в Фальмут. Там они долго дожидаются, когда судно отремонтируют. Месяц за месяцем – никакого результата. Корабль и его команда стали местной достопримечательностью и поводом для зубоскальства. Молодой Марлоу, получив отпуск, едет в Лондон и возвращается с полным собранием Байрона. Наконец починка судна закончена, и они отправляются в плавание. Старенькая посудина ползет к тропическим широтам со скоростью трех миль в час. В Индийском океане груз угля от жары начинает тлеть. Через несколько дней дым и ядовитые испарения окутывают весь корабль. После многодневной битвы с огнем раздается чудовищный взрыв, и капитан с командой покидают тонущее судно на трех шлюпках. Марлоу находится в самой маленькой вместе с двумя опытными матросами. Так он впервые принимает на себя командование. Они несколько часов гребут в северном направлении и сходят на берег в портовой деревушке на острове Ява.

На их сверкающем столе, должно быть, стояла не одна бутылка бордо. Марлоу время от времени прерывает свой рассказ и говорит: «Передайте бутылку». Смысл этой повести и ее названия в том, что каждый миг, даже момент катастрофы молодой человек Марлоу или Конрад, пребывает в состоянии крайнего возбуждения. Тропический край, сказочный Восток, лежит перед ним, и все события, даже опасности, манящие или скучные, представляются ему приключением. Его демон – юность – помогает ему сохранять интерес к жизни. Оставаться любопытным, проявлять стойкость, испытывать неодолимую жажду нового. «Ах! Юность!» – вот рефрен этой повести.

А последние слова вложены в уста не Марлоу, а повествователя, который нам его представил. Когда Марлоу завершает рассказ, повествователь говорит: «…Все мы кивнули ему через стол, который, словно неподвижная полоса темной воды, отражал наши лица, изборожденные морщинами, лица, отмеченные печатью труда, разочарований, успеха, любви; отражал наши усталые глаза… они глядят тревожно, они всматриваются во что-то за пределами жизни – в то, что прошло и чего все еще ждешь…»[31].

Роланд дважды перечитал последние полстранички. Они его встревожили. Марлоу в начале повести заметил, что это плавание произошло двадцать два года назад, когда ему было двадцать. Это значит, что, когда Марлоу рассказывает все это своим друзьям, чьи лица изборождены морщинами, отмечены печатью труда, и у них печальные глаза, ему сорок два года. Уже старик? Роланду сейчас тридцать семь. Старость с ее сожалениями, исчезнувшая юность и отвергнутые надежды – до всего этого ему уже рукой подать. Он обратился к заметкам «От автора». Да, «Юность» была «изложением реального опыта, но этот опыт со всеми его фактами, со всем его внутренним и внешним колоритом начинается и кончается во мне».

А что Роланд имел такого, что заканчивалось в нем? При этой мысли его рука невольно тронула выпавший из книги на стол квадратик бумаги. Это была старая газетная вырезка, местами потрескавшаяся вдоль линий сгиба. Заметка из «Таймс» от 2 июня 1961 года, озаглавленная «Местная школа без строгих запретов». Прежде чем прочитать заметку, он задумался над датой. Библиотечная книга имела штамп выдачи двумя годами позже, в 1963 году, задолго до того, как он навсегда покинул школу. Вырезку мог вложить в книгу кто-то другой, а он даже не заметил.

Это была благожелательная, немного скучноватая статья о десятой годовщине основания его школы-пансиона, которая «незаслуженно считалась многими Итоном для бедных». На самом же деле это была средняя школа – пансион на попечении Совета лондонского графства, «свободная от удушающих традиций, коими славятся многие государственные школы», а также свободная от «проблемных мальчиков, которым место в исправительном интернате», стоящая посреди живописных лугов, сбегающих по склону холма к реке, школа, открытая для всех, успешно сдавших экзамены для одиннадцатилеток, сообщество мальчиков, вышедших из самых разных слоев общества, сыновей дипломатов наряду с сыновьями рядовых солдат… многие из которых поступают в университет… щедрые стипендии на обучение… большинству родителей не приходится платить ничего». В школе проводится масса внеклассных занятий, школьники получают навыки управления парусниками, посещают клуб юных фермеров, участвуют в оперных спектаклях, здесь царит «дружеская атмосфера». Но главное отличие школы – «свойственное мальчикам благодушие».

Все это было правдой или не неправдой. В свои двадцать Марлоу уже шесть лет как ходил в море. Он взбирался на бизань-мачту в штормовом море, убирал паруса, перекрикивая свист ветра, отдавал команды матросам вдвое старше него. А у Роланда за плечами было пять лет учебы в пансионе среди благодушных мальчиков. Он ходил под парусом, был членом команды гребцов, ползал под низкой перекладиной, тянул за веревку, одним концом привязанную к скобе, в то время как мальчик постарше по прозвищу Юнец орал на него в течение двух часов. В то время им казалось, что так себя и ведет капитан морского судна. Но, по мнению Марлоу, вся эта ерундистика на реке была «лишь забавной игрой в жизнь». А вот его существование в море было «настоящей жизнью». Как-то Роланд опрокинулся в лодке на реке Оруэлл, которая только издалека переливалась приятной синевой, а вблизи оказалась сточной канавой. Заметка в «Таймс» делала на этом акцент – на живописных видах издалека. А что вблизи? Какой там «внутренний колорит»? Он не был вполне уверен, но эти слова запомнились и неотвязно его преследовали.

Если бы он пил, это могло бы стать поводом плеснуть себе в стакан виски и поразмыслить над чередой прожитых лет. Марлоу представил себя как прошедшего более половины земного пути. Роланду оставалось недолго до такого же рубежа. Дожив до тридцати с лишком, уже можно задавать себе вопрос, что ты за человек. Первая длинная дистанция бурной юности и взрослой жизни закончилась. Как закончилась пора самооправдания ссылками на свое детство. Незаботливые родители? Дефицит любви? Переизбыток любви? Хватит, больше никаких самооправданий. У тебя имелись друзья, с которыми ты был знаком десяток лет или больше. Ты мог видеть свое отражение в их глазах. Ты мог – или должен был – не раз влюбиться и разлюбить. Тебе было суждено в одиночестве проводить время с пользой. У тебя была какая-никакая общественная жизнь, в которой ты по мере сил участвовал. Твои обязательства довлели над тобой, помогая тебе определить свое место. Родительство могло также пролить некий свет. Маячивший впереди мужчина с морщинистым лицом был не Марлоу. Это был ты в свои сорок лет. Ты, конечно, уже заметил в своем теле ранние приметы смерти. Нельзя терять времени. Теперь тебе нужно сформировать в себе личность, отдельную и отличную от других, чтобы судить о себе самому. И тем не менее ты вполне можешь оказаться кругом не прав. Тебе, возможно, стоит подождать еще двадцать лет – и даже тогда ты все равно споткнешься.

На что тогда было надеяться четырнадцатилетнему мальчишке, жившему в эпоху и в культуре среди людей, которые не поощряли самопознания или даже не имели об этом представления? В спальне общежития, где спали другие девять мальчиков, выражение непростых чувств – сомнений в себе, нежных надежд, сексуальных тревог – было редкостью. Что же до сексуальных влечений, они всегда прикрывались хвастливыми рассказами и насмешками и жутко смешными или совершенно непристойными шуточками. В любом случае надо было смеяться. За всеми этими нервными откровениями таилось осознание того, что перед ними расстилалось огромное неведомое пространство новых событий. До периода их полового созревания существование этой территории было скрыто и никогда их не тревожило. А теперь сама идея сексуального контакта вставала перед ними точно горный хребет, прекрасный, опасный, неотвратимый. Но все еще очень далекий. Покуда они болтали и хохотали в темноте после того, как в общежитии тушили свет, в воздухе было разлито горячечное нетерпение, смехотворное влечение к неведомому. Впереди их ждало и манило исполнение желаний, в чем они не имели ни малейших сомнений, но им-то хотелось прямо сейчас! Но в сельском пансионе для мальчиков их шансы были невелики. Да и откуда им было знать, что это такое и что с этим делать, если вся имевшаяся у них информация поступала из выдуманных небылиц и шуточек? Как-то ночью один мальчик в наступившей тишине громко произнес из темноты: «А вдруг ты умрешь, так и не узнав, что это такое?» В спальне все замолкли, обдумывая такую возможность. Потом Роланд подал голос: «Но есть же загробная жизнь». И все захохотали.

Как-то вечером, когда они с друзьями все еще считались в пансионе новенькими, то есть ему было лет одиннадцать или что-то около того, их пригласили в гости в спальню к старшим. Те были всего на год старше, но казались умнее и сильнее и даже внушали опасность, как будто принадлежали к высокоразвитому племени. Эту встречу назвали тайным мероприятием. Роланд и другие первогодки не знали, что ждать от той встречи. Двое мальчишек, оба мускулистые здоровяки, молодые да ранние, стояли плечом к плечу в проходе между рядами коек. Вокруг них собралась толпа мальчиков, все в пижамах. Многие забрались на верхние койки и смотрели оттуда. В воздухе пахло потом, словно сырым луком. В общежитии давно уже потушили свет. Ему запомнилось, что темную спальню освещало сияние полной луны за окном. Но, возможно, все было иначе. Оба мальчика сняли пижамные штаны. Роланд до этого никогда еще не видел паховых волос, или взрослый пенис, или эрекцию. По выкрику оба начали яростно мастурбировать, только мелькали их сжатые кулаки. Раздались ободряющие и одобряющие возгласы. Все это было похоже на рев болельщиков во время решающего матча. У зрителей этот дуэт вызвал веселье и восхищение. Многие из мальчиков еще не достигли половой зрелости, чтобы самим участвовать в таком состязании.

Гонка завершилась минуты через две. Победителем считался тот, кто достигал оргазма раньше, или тот, кто выпускал струю дальше, поэтому сразу же возникли разногласия. Участники, похоже, пересекли финишную ленту одновременно. Извергнутые ими на линолеум молочные кляксы вроде бы преодолели одинаковые дистанции. Но будут ли они видны только при лунном свете? Соперников как будто уже не интересовало, кто из них победил. Один из них начал рассказывать неприличную шутку, которую Роланд не стал слушать. На их крики и смех в спальню наконец пришел староста, и всех отправили спать.

Удивило ли Роланда, ужаснуло или позабавило увиденное? Он не пришел ни к какому внятному ответу, у него не оказалось под рукой, говоря словами Конрада, внутреннего колорита, с чем можно было бы сравнить случившееся. Его тогдашнее сознание, ежедневные смены настроения его юной души невозможно было понять с высоты сегодняшнего времени. Он никогда не рефлексировал над своими душевными состояниями. Одно событие немедленно сменяло другое. Классные комнаты, игры, уроки игры на фортепьяно, внеклассные задания, знакомства с новыми друзьями, расставания со старыми, толкотня в коридорах, стояние в очередях, выключение света после отбоя. В пансионе жизнь его души была как у пса, сидящего на цепи перед постоянно подкладываемым лакомством.

Но было одно жизненно важное исключение. Даже в тридцатилетнем возрасте Роланд помнил его во всех подробностях. Его собственный внутренний колорит, его замкнутость сохранялась в бездонной, как океан, раковине мальчишеских мыслей. Когда тихие разговоры в спальне сменились тишиной и на него начал накатывать сон, он уполз в свою потайную раковину. Учительница музыки, которая больше с ним не занималась, сама не знала, что вела двойную жизнь. Была женщина, реальная, мисс Корнелл. Он случайно видел ее, когда оказывался рядом с лазаретом, конюшней или музыкальным корпусом. Она всегда была одна и шла либо от своей красной машинки, либо к ней до или после урока. Он никогда к ней не приближался, он старался этого не делать. Ему очень не хотелось заводить с ней разговор, который мог бы возникнуть, останови она его и начни расспрашивать, как он «поживает». Хуже того, если она сама проходила мимо, не желая с ним заговорить. И еще хуже, если она его просто не узнавала.

А еще была женщина его ночных фантазий, которая делала все, что он ей приказывал, а именно – она лишала его собственной воли и заставляла его делать все, что сама хотела. Внешний колорит – это главным образом то, что остается от детства. Теплым сентябрьским днем, пробыв в пансионе две недели, он с компанией мальчишек пересек на великах полуостров, чтобы поплавать в реке Стаур, широкой и в часы прилива полноводной, как Оруэлл, но только куда более чистой. Он ехал за старшими мальчиками по полевой тропинке к пляжу, покрытому засохшей грязной коркой вперемешку с речной галькой. Он заплыл дальше других, демонстрируя навыки мощных гребков, приобретенные во время заплывов с отцом в Триполи. Но уже начался отлив, и течение уносило его прочь от берега к холодному глубоководью. У него свело мышцы ног. Он закричал и замахал руками, и здоровяк по кличке Скала подплыл к нему и отбуксировал обратно к пляжу. Он не выказал ни малейшего страха, унижения, благодарности и радости оттого, что остался в живых. И они вернулись на великах вовремя, чтобы влиться в привычную рутину школьных будней – урок в четыре часа пополудни, потом чай, потом работа над внеклассным заданием.

Периодически возникали чрезвычайные происшествия, моменты печальных проступков, которые бросали на школу мрачную тень коллективной вины. Обычно это было связано с воровством. У кого-то стащили транзисторный приемник или крикетную биту. А однажды с бельевой веревки перед общежитием персонала исчезло сохшее там женское нижнее белье. Всех 350 учеников тогда собрали в актовом зале. Перед ними выступил директор школы, добродушный увалень, с телосложением регбиста, который, как всем было известно, любил называть свою жену Джордж, и объявил ученикам, что, покуда виновный в краже не признается, все будут молча сидеть здесь, даже если им придется пропустить обед. Такие угрозы никогда не срабатывали, особенно в случае с кражей женского белья. Старшеклассники по опыту знали, что на такие линейки стоило приносить книжку или шахматы.

Но не только кражи служили сплачивающим фактором для учеников школы. Каждую весну устраивались походы на американскую военно-воздушную базу в Лейкенхите, где проводился день открытых дверей. Там стояли эскадрильи огромных бомбардировщиков «Б-52» с атомными бомбами, предназначенными для сдерживания или уничтожения Советского Союза. Роланд ездил туда с одноклассниками на школьном автобусе. Они час стояли в очереди, чтобы на тридцать секунд залезть в кабину и посидеть в кресле пилота истребителя. В воздухе слышался отдаленный рев летевших бомбардировщиков. Их карманных денег не хватало на жареные ребрышки, стейки и картошку фри с кока-колой в вощоных стаканах размером с цветочный горшок. И они просто смотрели на счастливчиков.