Читать книгу Второй после Солнца. Часть вторая - Игорь Белладоннин - Страница 1

Турки разбудили Пугачёва1, Пугачёв разбудил Аркашу.

– Турки, турки, – попенял Аркаша туркам, позёвывая, – ну на хрена ж вы Пугачёва-то разбудили? Не прощу вам этого, так и знайте.

Прозевавшись, Аркаша причесался и отправился ко двору.

При дворе Аркаша был встречен жидкими аплодисментами дворни. Ободряюще сделав ей ножкой, Аркаша без доклада проследовал к государыне, которую приветствовал коротким поклоном и долгим рукопожатием.

– Ах, Аркаша, Аркаша, – с восторгом произнесла государыня, – какой у вас свежий вид, будто вы проспали всю турецкую кампанию! Я, кстати, не помню, мы уже бывали с вами в случае?

– Нет, мадам, иначе вы бы этого не забыли, – галантно ответил Аркаша и ободряюще сделал государыне ножкой.

– Ну так пойдём же, – встрепенулась Екатерина, – жизнь проходит, и проходит молодость, а мы так и не успели ещё толком познакомиться.

Молча поклонившись, Аркаша последовал за императрицею.

– Вот мы и дома, – объявила государыня, проведя Аркашу в опочивальню. – Располагайтесь, Аркаша. Что будете пить?

– Я б лучше съел чего-нибудь, – ответил практичный Аркаша.

– Бедный мальчик! – воскликнула государыня. – Он проголодался! Ну ничего! Я утолю твои аппетиты!

И первый раз ухнул за окном филин. Аркаша поёжился: ему предстоял подвиг. Во всяком случае, предприятие ожидало его не столь уж простое и приятное, как можно себе теперь вообразить: талия государыни (и не только талия) существенно превосходила 48-й размер, в пределах которого Аркаша, собственно, только и воспринимал женщин как женщин.

«Спокуха, парень», – сказал себе Аркаша. «Есть спокуха!» – ответил Аркаша себе же и успокоился.

И второй раз ухнул филин, когда трещала, хрустела и стонала главная российская перина, в которую Аркаша вколачивал главную российскую фемину.

– Хватит, Аркаша, милый, ну хватит, – молила измочаленная царица.

– Взывает к страсти ухающий филин, – хрипел Аркаша.

И третий раз ухнул филин, когда Аркаша смог оторвать себя от государыни, а государыню от себя.

– Ну, Аркаша, услужил, – пыхтела государыня. – Не отпущу тебя никуда, будешь жить при мне и спать при мне, а я буду тебя кормить и баюкать.

– Спасибо, государыня, – поблагодарил Аркаша, поспешно осушая третью бутылку бургундского, – я только что выспался на всю оставшуюся жизнь. Позвольте откланяться?

– Приходи же завтра, – пригласила государыня, протянув для поцелуя руку и целуя, в свою очередь, Аркашину, – будет диспут, ты сможешь блеснуть.

Всю ночь – от неявного заката до неясного рассвета – Аркаша бродил по городу. Стихи лились на него с жёлто-серого небосвода, поднимались ночными испарениями из каналов, дробью отскакивали от дворцовых стен.

– И светла!

была!

игла! – декламировал Аркаша. –

– И ночь была тиха,

и путь – кремнист,

судьба моя – лиха,

и гений – чист.

Меняли друг друга зори, и с ними менялся Аркаша: он становился чище, лучше, светлее. Таким вычищенным, улучшенным и осветлённым Аркаша и явился на диспут.

Рассеянно глядя по сторонам и ободряюще делая ножкой всем желающим, Аркаша приблизился к государыне.

– Аркаша – вот наш фаворит, вот на кого мы ставим! – приветствовала его государыня. – Но, где же ваши аргументы, Аркаша?

– Они здесь, государыня, все они здесь, – отвечал Аркаша, прижимая руку императрицы к своему сплошь обтянутому лосинами телу.

– О, Аркаша, – вздохнула государыня, – перед такими аргументами мы все вынуждены сказать «пас».

– Пас, пас, пас, – закивали диспутирующие; не все из них, однако, сумели ознакомиться с Аркашиными аргументами в деталях, наименее пробивным приходилось поверить более удачливым на слово.

– Отчего же пас? – не выдержал Аркаша. – Не стоит умирать раньше смерти, давайте поборемся. Я готов для начала поддаться. Итак, в чём предмет вашей бурной дискуссии?

– Предмет прост, – отвечал князь Тамбовский. – Что делать по поимке с подлым бунтовщиком, так называемым Пугачёвым? Четвертовать? Колесовать? Что-нибудь третье?

– Предмет актуален и судьбоносен, – заметил Аркаша. – По сути предмета могу высказать следующее: во-первых, этого, с позволения сказать, Пугачёва, надо поймать, во-вторых, судить по всей строгости военного времени.

– Вы разве сомневаетесь в его поимке? – изумился Тамбовский.

– Я немного философ, – скромно отвечал Аркаша, – потому не могу исключить и того, что не Пугачёв будет пойман, а вы будете им изловлены и пребольно наказаны за безобразный камзол канареечного цвета.

– Выходит, вы сочувствуете бунтовщику, выходит, вы поддерживаете его гнусные поползновения?! – запальчиво выкрикнул Тамбовский.

– А как же иначе? – удивился Аркаша. – Состоя вундеркиндом земли нашей, не могу не сочувствовать и не поддерживать. Пугачёв – гут, империя – капут.

Дух противоречия порою взрывал изнутри его совершенную телесную оболочку. И этот дух был сладко польщён раздавшимся за Аркашиными словами негодующим визгом.

– Вот вы, Аркаша, учёный человек, – не без иронии вступила в диспут государыня, – Ваше, можно сказать, Просвещенство, – книжки разные учёные пишете, которые не всякий мудрец-то и поймёт, не то, что мы с нашим слабым женским умишкой…

Екатерина сделала паузу, предоставив Аркаше возможность возразить.

– Так точно-с, Ваше Величество, – возразил Аркаша, которому диспут уже наскучил, а вместе с диспутом наскучила и сама жизнь, – виноват-с, учён-с, осмеливаюсь иметь собственное мнение – грех есть. Казните, матушка. Считайте, что я вчистую проиграл диспут этому старикашке в жёлтом камзоле.

– Аркаша, не горячитесь, не пришло ещё время казни, – попыталась успокоить его государыня; государыня имела доброе сердце и не очень любила казнить просто так, внезапно, без суда, без следствия, да и Вольтер2 бы этого не одобрил.

– Тогда рубите конечность – её давно пора отрубить. Я должен быть непременно наказан. Я не могу допустить, чтоб вы решили, что в нашей империи вундеркинды могут дерзить безнаказанно. Рубите, – настаивал Аркаша.

– Какую же конечность нам отрубить вам, Аркаша? – осведомилась государыня, улыбнувшись.

– Какая больше не нравится – ту и рубите, – с достоинством отвечал Аркаша.

– Мы знаем, что мы сделаем, – объявила государыня под всеобщие аплодисменты. – Мы вас оставим без аргумента. Мы затрудним вам последующие диспуты, зато дадим фору всем остальным!

Тут же общими усилиями при невиданном энтузиазме добровольных строителей соорудили эшафот, загримировав под него клавесин. Найдено и воздвигнуто было также бревно, на котором Аркаше предстояло расстаться с аргументом, заготовлены были приставная лестница, топор и палач (палачом, немного поломавшись, согласился поработать князь Тамбовский).

Аркаша взошёл на эшафот. Был он хмур и спокоен. Молча положил он на бревно свой левый мизинец. Добрая половина зрителей плюхнулась в обморок, недобрая – залилась слезами. Палач, снявши камзол и сглотнув нечаянную соплю, взмахнул топором.

– Стой! – воскликнула государыня. – Богемский закон: вот Дарья мечтает спасти вундеркинда, а если находится девушка, желающая выйти за приговорённого замуж – нашей милостью мы его милуем.

– Вашество, да ну его на фиг, и пусть рубят, – возмутилась Дарья, любимая царицына фрейлина – внебрачная дочь одного из её некогда весьма близких друзей, которой пока очень многое позволялось и которая – единственная из барышень – не грохнулась в обморок.

– Ваше Величество, лучше конец, пусть и такой ужасный, как у меня, чем бесконечная Дарья, – возник с эшафота и Аркаша.

– Цыц! – прикрикнула государыня. – Завтра венчаетесь.

– Что, прям в этом балахоне? – спросила Дарья, грызя ногти.

– Я без приданого такое не возьму, – снова встрял Аркаша. – У этого существа слишком острые зубы и слишком короткие ногти.

– Отвечаю по порядку. Платье тебе, Дашка, сварганит за ночь мусью G. А насчёт приданого я распоряжусь завтра.

– Но почему я? – крикнула Дарья, не желая мириться с такой вопиющей несправедливостью.

– Потому что я, – ответствовал ей Аркаша, завершая диспут.

Аркашу облепили, пытаясь пощупать его спасённый мизинец.

– Вы можете пощупать не только мизинец, – говорил им Аркаша. – Быстрее, быстрее, пока Дашка не видит.

– Мы долго думали, Аркаша, что же дать в приданое тебе – который и так ни в чём не нуждается, кроме, разве что, новых сюжетов да приступов вдохновения, дабы эти сюжеты побыстрей препарировать, – ласково сказала государыня утром.

Аркаша был в своём лучшем наряде – самых обтягивающих лосинах, рельефно обрисовывавших все его неотразимые аргументы. При этом одной рукой ему приходилось придерживать за рукав Дарью, а другой – принимать дары с поздравленьями. Услышав слова государыни, Аркаша слегка нахмурился.

– Так вот думали мы и решили, – продолжила государыня, от которой не сумела укрыться Аркашина хмурость, – отправим-ка мы тебя писать историю пугачёвского бунта: как закончится бунт, опишешь его историю – возвращайся, милости просим, но ранее тебя мы не ждём, потому как диспут ты всё-таки проиграл, а мы проигравших судим.

Аркаша отпустил Дарью и поклонился государыне в пояс:

– Щедра твоя царская милость, государыня – лучше б, право слово, казнила. Но не щедрее она моей вундеркиндовой благодарности. Вверяю тебе, государыня, на время моего отпуска, жену мою, Дарью, в полное твоё пользование, владение и распоряжение.

– Принимается, – обрадовалась государыня, – за женой твоей будем приглядывать и обучать её хорошим манерам и…

– Они у меня и так хорошие, – прервала императрицу Дарья.

– Ну, если хорошие, – ласково сказала государыня, – тогда будем учить тебя, как ублажать супруга, когда он к нам вернётся: с победой, облечённой в историю.

– Прощай же, государыня, – молвил Аркаша. – Прощай и ты, жена моя, Дарья.

Тут Аркаша попытался поцеловать Дарью в щёчку, но получил от неё жестокий щелбан по носу.

– Прощайте же и вы, люди добрые, – попрощался Аркаша, потирая нос, со всеми свидетелями своего брачного торжества.

– Ну что ж, Аркаша, – ласково заключила государыня, – прощаться ты умеешь, мы это поняли. Теперь бери коня – да в путь.

В Москве Аркаша остановился только на одну ночь. Отвергнув любезно предложенных ему девочек, шулеров и цыган, он попросил свести его к месту, где случаются – время от времени – казни.

– Казни? Да везде, – отвечали Аркаше. – Надобно тебе – и прям здесь казнят. Но ежели хочешь, чтоб культурно всё было, тогда пошли.

И Аркашу привели на болото3. Собственно, только обострённое чутьё вундеркинда и позволяло провидеть, как плескалась и пенилась здесь когда-то болотная крутая волна. И то же обострённое чутьё подсказало Аркаше, что место это может стать или площадью его триумфа, или пятачком позора.

Через пару дней Аркаша въехал в Переславль-Рязанский4. За мостом через Трубеж толпа глазела на десяток виселиц, каждая из которых, правда, была уже занята.

«Покойники-то – самое оно, несвеженькие», – думал Аркаша, пропихиваясь к ним поближе. И не было предела Аркашиному разочарованию, когда он увидел, что вся земля под висящими обладателями пеньковых верёвок была уже ископана неведомым землекопом.

– Кто висит? – спросил Аркаша у ближайшего человека.

– Смутьяны, к Пугачу бежать призывали, – отвечал человек.

За дальнейшими разъяснениями Аркаша направился в Кремль, где жил и вкалывал воевода.

– Они изволят откушивать, – сказали Аркаше в приёмной. – Как прикажете доложить?

– Доложи просто: фаворит Её Императорского Величества, он же вундеркинд земли русской.

Через момент к Аркаше выбежал, конечно, толстый и, конечно, гладковыбритый хозяин земли рязанской.

– Это ты мандрагору5 искал? – спросил с досадой Аркаша.

– Чего-с? – не разобрал воевода.

– Так, ничего, проехали. Ну, давай знакомиться. Меня тебе уже представили, теперь давай представим тебя мне.

– Воевода я, тутошний. Кавалер…

– Ну что ж, тутошний воевода, – прервал его Аркаша, – пойдём к тебе, отобедаем.

Навстречу Аркаше с почтительными ужимками уже спешили полицмейстер, пристав, смотритель училищ…

– Ну, как служите государыне? Хорошо или так себе? – спросил их Аркаша строго.

– Хорошо служим, хорошо, – раздались голоса. – Щас допьём, доедим и пойдём свой долг служить – народцем править.

– Я слышу речи патриотов – не нытиков, – сказал Аркаша то ли в шутку, то ли всерьёз – это уж кто как его понял. – Пока живут вам подобные богатыри земли русской: чиновники, полицейские, смотрители, служители культа – живёт и держава Российская, и я за неё спокоен.

Долго ли ехал Аркаша, коротко ли ехал – увидел он наконец неразорённую деревеньку.

– Эй, барин, туда не езжай: Пугач по башке даст, совсем плохой станешь! – крикнул ему сидящий под кустом черемис6.

– Я тебе дам – плохой! – возмущённо крикнул Аркаша, пытаясь достать черемиса плёткой.

В центре деревни в большой луже возлежала свинья. Свинье было хорошо – об этом говорили её закрытые для мира глаза и вытянутое в сладкой истоме тело. Аркаша спешился.

– Ну что, свинтус, – обратился Аркаша к свинье, – обломать тебе, свинтус, малину?

В ответ свинья промолчала.

– То-то же, – удовлетворённо сказал Аркаша и приготовился вновь вскочить в седло, но был остановлен мужичонкой с наружностью сколь отталкивающей, столько же и приятной.

– Барин, барин, подь же со мной, – говорил мужичонка, заманивая Аркашу в избу.

– Кто таков? – строго спросил Аркаша.

– Егорка я, Белладоннин сын, – представился мужичонка. – И мы тут все в деревне Белладоннины, а вон и сынок мой, Сенька по кличке Мерзкий – и тоже Белледоннин, – Егорка указал на омерзительно грязного пацана в отцовском, вероятно, картузе.

– Не по Сеньке шапка, – заметил Аркаша. – Ладно, пойдём, показывай, зачем зовёшь.

Мужичонка засеменил во двор, затем в избу. Во дворе росла ягода – сплошь малина, изба тоже не пустовала: там была девка.

– Как звать вас, мадам, не Парашей ли? – спросил Аркаша, с интересом глядя на девку.

– Парашей, – подтвердила девка.

– Хорошее имя, – хмыкнул Аркаша.

– И девка хорошая, – многозначительно подмаргивая, сообщил мужичонка.

– А ты, дядя Белладоннин, выйди-ка, – велел ему Аркаша, – собери-ка нам, дядя, малинки для подкрепления наших молодецких сил.

Когда Егорка, предварительно постучавши, застыл в дверях с отнятым у сына картузом, полным малины, Аркаша посреди горницы делал гимнастику, а Параша сидела под лавкой.

– А, витамины принёс, давай, – поманил его Аркаша рукой.

Беспрестанно кланяясь в знак уважения к Аркашиной телесной мощи, Белладоннин подал Аркаше картуз.

– Ну что, – осведомился Аркаша, отправляя первую пригоршню в рот, – давай, как на духу: бунтовщик?

– Что вы, Ваше Всблродие, как можно? Нам бунтовать никак невозможно, – всплеснул Егорка ручонками.

– Значит, мятежник, – заключил Аркаша.

– Упаси, Боже, нас, Белладонниных, от мятежников, – перекрестился Егорка в знак искренности своего заявления.

– А что, тебя барин не порет? – поинтересовался Аркаша, снова набив рот малиной.

– Порет, Боже милостивый, как не пороть – порет, – сознался Егорка, перекрестившись.

– Не сечёт? – уточнил Аркаша, выплюнув клопа.

– Сечёт, спаси, Господи, ещё как сечёт, – сознался Егорка, перекрестившись.

– Мало, видно, сечёт – небось, и на поле барском не пашешь? – сплюнул Аркаша; клоп подпортил ему настроение.

– Пашу, Господи, защити, в самый сезон все Белладоннины пашут, – сознался Егорка, перекрестившись.

– Мало, наверное, пашешь. Небось, и оброк с тебя барин не берёт? – снова сплюнул Аркаша.

– Берёт, барин, барин – и ведь совсем непосильный оброк берёт, – сознался Егорка, перекрестившись.

– И когда он, наконец, нажрётся, напьётся за твой счёт и пойдёт учить тебя, тобой, народцем, править, тобой, быдлом, управлять – ты не бунтуешь? – от отвращения Аркаша даже не сплюнул.

– Не смею мочь, барин, – сознался Егорка и от отвращения – к самому себе – даже не стал креститься.

– Тьфу, одно слово – Белладоннины, – сказал Аркаша, нахлобучивая картуз с остатками малины на Егоркину голову. – Карету мне! – с этим криком Аркаша вышел из избы и направился к своему бравому коню.

Его конь тоже не терял времени даром: он стоял аккурат посреди лужи и нежно заигрывал со свином, который так и не переменил позы за время Аркашиного отсутствия.

– Смотрите, я вас привлеку по 245-й7, – предупредил Аркаша животных, но не решился разрушить сельскую идиллию.

– Слышь, Белладоннин – или как тебя там, – кликнул Аркаша мигом подскочившего Егорку, – присмотри-ка за лошадью, а я пойду вздремну: время позднее.

– Всё сделаем, как барин велит, – поклонился Егорка. – Хороший барин, добрый барин, – и Егорка поклонился ещё раз.

– Хорошо будешь сторожить – может, и не прибью тогда поутру, – пообещал Аркаша и отправился обратно в избу.

Проснулся Аркаша не сам, не своим просыпанием. Его снова разбудил Пугачёв. Пугачёв навис над Аркашей в окружении ещё пяти счастливых обладателей столь же бандитских рож. Слегка похорошевший в лучинном свете от свершённой подлости, Белладоннин тыкал в Аркашу пальцем:

– Это он всё вас, государь, хаял, всё призывал бунтовать на вас, да девку вон ещё, Парашку, опаскудил, кобель бесстыжий.

– Признаёшь ли ты меня? – наклоняясь к Аркаше, грозно спросил Пугачёв.

– Ба, никак государь Пётр Фёдорович8? – радостно воскликнул Аркаша. – Помнится, в шестьдесят первом я вам десять тысяч серебром одолжил. С долгом ещё я потерплю, но процент готов получить прям сейчас-с.

– Ты это погоди, – произнёс Пугачёв, ошарашенный Аркашиной наглостью, – с императора долги требовать, а то я тебя таким налогом обложу – вмиг сам в должника превратишься.

– Всё, всё, всё, государь, понял, – забормотал Аркаша, забавно кланяясь. – Я забываю про процент, ты – про налог.

– Замётано, – сказал Пугачёв, усаживаясь на лавку. – Да, как тебя зовут, позабыл уже – с шестьдесят-то первого года всех вас помнить!

Аркаша, как умел, представился.

– Ну, садись за стол, – пригласил Пугачёв, – гостем будешь. Почитай, годков тринадцать не виделись?

– Могу быть гостем, могу – хозяином, – с лукавой улыбкой сказал Аркаша. – Но коль я гость – стал быть, мне гостинец положен.

– И какого, гость дорогой, гостинца желаешь – заморского, небось? – спросил Пугачёв с не менее лукавой улыбкой.

– Нет, нашего, исконного, сладкого хочу, – с ещё более лукавой улыбкой сказал Аркаша, – засахаренную голову вот этого дяденьки.

Пугачёв подал знак – и Егорку утащили вон. Через пару минут голова его была внесена на подносе и помещена на стол пред Аркашей, который не мог не отметить выучку и сноровистость государевых приближённых.

– Вот так. Бедный Юрик, – грустно произнёс Аркаша, – взяли раба – и раздавили, можно даже сказать, выдавили – но не по капле, а сразу, – и мир не заметил потери раба. Слышь, государь, а коли я стану рабом – и меня дави. Раздавишь?

– Как гнилой орех, – успокоил Пугачёв Аркашу. – Голову сахарить сам будешь?

– Да не буду я её сахарить, я пошутил, – признался Аркаша, заговорщицки подмигнув Сеньке, заворожённо смотревшему с печки на голову предка. – Он и так – сахарный, он хоть и ядовитым был, этот Белладоннин, но речи держал сладкие больно.

– Твоё дело, – согласился Пугачёв. – Но и за тобой гостинец остался.

– Я готов, государь, – вытянулся Аркаша. – Ты меня уважил по-царски, а я – что в моих скромных силах – то сделаю.

– Да я и сам, пожалуй, справлюсь. Ну-ка пойди сюда, красавица, – позвал Пугачёв Парашу, всё это время просидевшую под лавкой.

Параша ватными ногами доковыляла до Пугачёва и не без Аркашиной подсказки припала к его царственной ручке.

– Да полно, полно, что я – мёдом намазан, что я – сахарный тебе? – весело укорил её Пугачёв. – Ты лучше вот что скажи: что за помещики у вас здесь: лютые али добрые?

– Добрые, – отвечала Параша. – Али лютые, – добавила она, поразмыслив.

– И как они, к примеру, лютуют? – спросил Пугачёв, нахмурившись.

– Ой, страшно лютуют! – взвизгнула Параша. – Живодёрствуют!

– Придётся наказать их примерно, – заключил Пугачёв. – Да сбежали они, наверное, от моего гнева, как думаешь?

– Да не, не сбежали, они старые, как вы почти, куды им бечь? – поделилась своими соображениями Параша.

– И впрямь, – сказал Пугачёв, – беги не беги, а от моего царского гнева не уйдёшь. Граф, – обратился он к Перфильеву – одному из бандитов, – распорядитесь ввести живодёров. А что, виселицы уже готовы?

– А нам что, раз, два – и готовы, – весело отвечал граф и мигом бросился исполнять приказ государя.

При его деятельном участии в горницу были введены мужчина лет пятидесяти и женщина лет сорока пяти.

– Так это же оне, баре! – крикнула Параша, прячась за Аркашу.

– Не бось, не бось, Параша, гляди, какие они сегодня смирные, – ласково сказал Пугачёв Параше. – Ну что, злодеи, – обратился он к вошедшим, – пришла пора отвечать за свои злодеяния. Что желаете сказать в своё оправдание?

Живодёры молчали.

– Нечего сказать? Ну тогда я скажу. Повесить их. Пошли, Арканя, на воздух.

В предрассветной полутьме по обе стороны лужи уже возвышались две наспех сооружённые виселицы. Лужа была пуста: Аркашин конь вернулся во двор, а свина оприходовали пугачёвцы – долежался, домечтался, дорасслаблялся.

– Бабу раздеть, мужика так повесить, – повелел Пугачёв. – Они, злодейки, помещицы, по-другому устроены, не то, что твоя Парашка, – шептал Пугачёв Аркаше, пока помещицу раздевали. – Погляди, у неё даже титьки не так расположены. Ух, какая полная, спелая, жалко – старая. Выбирай, Аркаша, – продолжил он громко, – как будем вешать: за ребро, за скулу, за подмышку?

– За шею, так понадёжней, – лукаво отвечал Аркаша.

– Экий ты сердобольный. Ну да будь по-твоему. Твой гостинец – тебе и решать.

Он подал знак. Два грузных тела рванулись, затрепыхались, обвисли.

– Ну что, – подытожил Пугачёв, обнимая Аркашу, – много мы с тобой сегодня хорошего сделали: одного ядовитого, да двоих лютых наказали.

– Довольно, – скривился Аркаша, скидывая с себя пугачёвскую руку. – Собирайся. Открою тебе истинную цель моего визита: велено мне императрицею изловить тебя и доставить Екатерине-жене для утехи её страждущей плоти.

– К Катьке-то? – вздохнул Пугачёв, снова обнимая Аркашу. – К Катьке успеется. Пошли-ка приляжем, вздремнём чуток. Тебе, чёрту, везет: ты с Парашкою ляжешь, а мне вот с графом придётся, – хихикнул Пугачёв сквозь зевок.

Через пару часов Аркаша проснулся, выбежал во двор и мастерски выругался. На этот раз Пугачёв не разбудил его. Вора вместе со всей его шайкой, а также Аркашиным конём-свинолюбом и след простыл.

– Прощай, Параша, прости, Параша, если что не так! – крикнул Аркаша и взял след, но вдруг поворотился, чтобы добавить: – И ты, Арсений, прощай! Будь за старшего, а нашу встречу запомни: она послужит тебе отправной точкой в твоём хождении в большую интересную жизнь!

На него смотрели четыре глаза: два испуганных, женских, и два детских – умных и злых – в коих обладателе уже можно было угадать родоначальника великой династии.

Как гончая нёсся Аркаша по кровавому следу. Противник был предусмотрителен, предупредителен и обходителен: в выжженных деревеньках на пути вундеркинда свежесрубленные виселицы образовывали слово «Аркаша», а грунт под ними был кем-то уже заботливо перекопан.

И Аркаша мчался по следу дальше. Временами, когда надоедало бежать, он находил хворостину, осёдлывал её и скакал со свистом и гиканьем. Печень, насаженная на ветку, почки, нанизанные на колючки кустарников, сердце, приколоченное к пеньку, не позволяли ему сбиться с пути.

В лужах крови Аркаше чудилась злодейская ухмылка «императора», не оставлявшего ему ни крова, ни коня, ни пропитания. Дым от пожарищ стелился над окровавленной землёй. Возле каждого из них Аркаша мастерски делал ножкой от гнева и летел дальше: то на юг, к Каспию, то на восток, к Уралу.

Наконец Аркаша остановился, чтоб отдышаться. Ему, распаренному, захотелось ощутить холод этого серого неба. Тут-то и догнал его отряд подполковника Михельсона9. Михельсон бросился целоваться.

– Поздравляю! – кричал Михельсон. – Вы умотали его! Он обессилел – и изловлен! Своими же!

– Как изловлен? – недовольно отстранился Аркаша. – Я хотел бы поймать его в честном бою.

– Честные рубли за его голову – они не менее честны, чем ваш бой, – возразил Михельсон.

– Не так же ли радовались первосвященники, выгодно пристраивая свои тридцать сребреников? – усмехнулся Аркаша.

Михельсон не ответил, но предложил Аркаше еду и коня.

Еду Аркаша принял, от коня отказался.

– Почему же вы не берёте коня? – спросил Михельсон.

– Сие не можно, Чертородица не велит, – прогнусавил Аркаша. – Сделайте мне лучше деревянную лошадку – вот из этой хворостинки или из другой какой.

– Тьфу, – сплюнул Михельсон при слове «Чертородица», но отдал необходимые указания.

И тут же местный умелец по прозванию Полотнянщиков выточил им деревянную лошадку. На этой деревянной лошадке с нечастыми остановками, во время которых лошадка отдыхала, а хозяин её прогуливался под виселицами по свежевскопанным грядкам, Аркаша доскакал к декабрю до самой Москвы.

В Москве благодаря своей благородной внешности, манерам и связям он сумел быстро добиться свидания с Пугачёвым, заключённым в старой долговой тюрьме.

– Здоровьица тебе, государь, – пожелал Аркаша, преклоняя колени.

– Здравия желаю, ваше киндервудство, – радушно отвечал Пугачёв.

– Ну вот, государь, свиделись, – сказал Аркаша, опускаясь на топчан рядом с закованным в кандалы самозванцем.

– Да уж и не говорите, ваше киндервудство, ещё как свиделись, – радостно подтвердил Пугачёв.

– Европа, государь, тебе премного кланяется и желает знать о тебе всё. Ласково ли здесь с тобой обращаются? Предупредительны ли слуги? Нет ли недостатка в бургундских винах?

– Передайте, ваше киндервудство, нашим прусским и датским кузенам, что всем мы довольны, что щедра земля российская на ласки да угощения, и что мы и супруга наша любимая, Екатерина, ждём их в гости по весне али к лету, как грязь подсохнет.

– Мели, Емеля, – усмехнулся Аркаша, – мели, мели.

– А что мелить-то? Сам знаешь, предали меня те, кого приблизил более всех, посадили в клеть, как тигра какого, да измучили так, что на всём теле теперь живого места нет.

– Ну так показывай, где у тебя самая больная рана, – оживился Аркаша.

– Душа моя – главная моя рана, добрый мой господин, – лукаво отвечал Пугачёв.

– А есть ли у тебя душа, изверг? – спросил Аркаша, положив руку на злодейское колено.

– Как не быть? Есть, – отвечал Пугачёв, кладя руку поверх Аркашиной. – Только душа, она – выше.

– Давай, мошенник, показывай свою рану, – потребовал Аркаша, поднимаясь и подходя к сидящему злодею вплотную. – Я буду плевать в твою рану и тыкать в неё раскалённой докрасна кочергой.

– Зачем же так-то, добрый мой барин? – удивился Пугачёв, стаскивая с Аркаши панталоны.

– Я хочу, чтоб тебе было больно. Так же больно, как больно было всем замученным тобою, нехристем, душам.

– Воля ваша, вашество, – тихо проговорил Пугачёв.

– Вот как ты, однако, заговорил, почуяв над собой силу. Зачем же ты бегал от меня, злодей, зачем кровавил землю под моими ногами?! – кричал Аркаша. – Зачем, зачем ты бегал от меня, ведь от судьбы не уйдёшь, – прошептал он обессиленно, утыкаясь губами в седеющую макушку вора.

Пугачёв молчал, лишь время от времени позвякивая кандалами.

– Ирод, – сказал Аркаша, немного придя в себя. – Ох, ирод! Чем я могу помочь тебе?

– Барин, а ты мне услужи напоследок, как я тебе услужил, – нахально предложил Пугачёв.

– Ну ты наглец! – возмутился Аркаша. – Как тебя, наглеца, казнить?

– Как вам будет приятно, барин. А мне всё едино.

– Хорошо, – сказал Аркаша, выходя из камеры без огляду, – я буду настаивать пред матушкой-государыней на самой жестокой казни.

– И на том спасибо, мой милый барин! – радостно крикнул ему вслед Пугачёв.

– Ну здравствуй, рыбка моя, – сказал Аркаша Дарье, поднося к камину замёрзшие за долгий путь руки. – Давно не виделись. Как ты?

– Здравствуй, земноводное, – отвечала Дарья, слегка даже повернув к нему своё хорошенькое личико. – У меня всё очень неплохо, государыня вполне мной довольна, и я многому у неё выучилась. А вот ты-то как? Изловил государя?

– Государя нашего казнят скоро в Москве, – отвечал Аркаша. – И это будет занятно. Билеты на зрелище мы берём в партер или в ложу?

– Никуда я с тобой не поеду: ты бесперспективен. Тебя самого скоро казнят: об этом все говорят, что-то ты там такое сделал, чего нельзя было делать, – радостно сообщила Дарья.

– Давно пора, – с облегчением сказал Аркаша. – Ведь для меня нельзя – значит нужно. Но ты спасёшь меня, как обычно?

– И не подумаю, – отрезала Дарья.

– Но ты позволишь хотя бы в последние дни моей жизни послать тебе прощальный поцелуй? Вот такой! Смотри! – воскликнул Аркаша и очень даже натурально изобразил как раз такой поцелуй.

– Твой эшафот я обложу цветами,

ковровую дорожку расстелю, – мечтательно прикрыв глаза, пропела Дарья; она так и не увидела Аркашиного поцелуя.

– Давай начистоту, – предложил Аркаша. – всё равно меня скоро казнят. У меня к тебе – любоу. А у тебя ко мне что?

– Если я скажу тебе правду – ты обидишься, – предупредила Дарья, открыв глаза.

– Ну, как знаешь, – обиделся Аркаша. – Ну как хочешь, – добавил он. – Дело хозяйское, – прибавил Аркаша. – Всё. Развод, – продолжил Аркаша. – Только развод – она жаждет моего конца! Где мой адвокат? Я хочу развода! – завопил Аркаша, становясь на четвереньки, и поскакал по зале даже без деревянной лошади – очевидно, в поисках адвоката.

– А я? Я тоже хочу развода – и ещё больше, чем ты! И ничего кроме развода! – завопила Дарья, амазонкой запрыгивая на Аркашин загривок.

– Мы хотим развода! – вопили незадавшиеся супруги, кентавром кружа по зале Дарьиного особнячка, доставшегося ей от сиятельного папеньки.

– Но ведь ты зажала брачную ночь, какой тебе после этого развод? Никакого развода! – возмутился Аркаша, приостановившись.

– А ты зажал брачный вечер, то есть, ужин, завтрак и обед в ресторации, – возмутилась Дарья, пытаясь самостоятельно расшнуровать свой корсет.

– А ведь государыня обещала научить тебя услаждать супруга, – напомнил Аркаша, умело помогая Дарье. – Сейчас мы поглядим, пошли ли тебе впрок уроки государыниных учителей.

– Пошёл вон, – прошипела Дарья, вырываясь. – Экзаменатор, блин, выискался. Иди, экзаменуй свою Катьку.

– Здравствуйте, Аркаша, говорят, вы разводитесь? – этой новостью встречала Аркашу государыня, внезапно вызвавшая его для доклада.

– Нет в империи ничего, матушка, что могло бы ускользнуть от орлиного вашего взора, даже и в потёмках провидите вы лучше, чем остальные при свете дневном. Увы, – вынужден был признать Аркаша, – вынужден признать, что меня бросили.

– О, бедный гений! – воскликнула государыня, не обратив, по-видимому, внимания на Аркашины подковырки. – Отчего же все вы, гении, так несчастливы в делах сердечных? Видимо, вы слишком наивны и слишком доверчивы по гениальности своей душевной. Ну, пойдём, пойдём же со мной, уж я-то тебя утешу.

– Никак не могу-с, – сказал Аркаша. – Да, Дарья бросила меня, но я-то не бросил пока эту полученную из ваших щедрых рук подругу, так сказать, жизни – если это можно назвать жизнью.

– Высоко ценю твою верность. Уверена, и Дарья её оценит и сменит гнев на милость: мы, женщины, легко меняем одно на другое, – миролюбиво сказала государыня.

– Как и одного на другого. Позвольте в связи с чем выйти вон-с?

– А не пожалеешь потом? – ласково ответила государыня вопросом на вопрос.

– Никогда-с, – ответил Аркаша. – И ни за что-с, – добавил он уже в дверях.

Зачем нужна была ему эта перезрелая женщина? Для удовлетворения любопытства одного раза более чем хватило.

– Впрочем, – прибавил Аркаша, развернувшись, – вот именно за что-с.

Он вспомнил, что хотел похлопотать о примерной казни для Пугачёва.

– Скорее я вас, матушка, должен утешить, – продолжил Аркаша. – Государь – супруг ваш, Пётр Фёдорович – мне давеча, в московском остроге, велел кланяться вам и молить, чтоб не шибко печалились вы о горемычной его судьбе.

– Ну что ж, – ласково согласилась государыня, – так тому и быть: пойдём, не я тебя – так ты меня утешишь.

– Вот уж не было несчастья –

да свалилось самовластье, – пропел Аркаша, проходя вслед за государыней в её спальню.

Екатерина сделала вид, что не расслышала Аркашиных вольнодумств; возможно, она приняла это за отрывок из его пока не дописанной истории бунта.

– Ну и как тебе этот крестьянский сын показался? – спросила государыня, помогая Аркаше снять рейтузы и всё оставшееся. – А ведь это, можно сказать, ты его нам доставил! Ну – почти ты, без тебя б его изловили, может, на месяц позже, и сколько он бы за это время ещё злодейств совершил!

– Зверь, матушка, истинный зверь, – закатив глаза, рассказывал Аркаша. – Полагаю, и казнить его надо по-зверски: четвертование, колесование, как тогда предлагал этот, Воронежский, с павлиньим жабо, а ещё правильнее – на кол посадить.

– Хватит о делах, – пресекла его мечты государыня. – Мы как-нибудь сами решим, что нам с горе-супругом делать. Давай о наших с тобой чувствах поговорим.

– Наша любоу бесконечна. Как бесконечна твоя империя. Наша любоу бесконечна. Как бесконечна твоя милость, – повторил Аркаша раз десять, пытаясь хоть так возбудить хоть какие-то чувства.

– Да, Аркаша, однако, ты не Потёмкин10, – признала, наконец, государыня, разочарованно зевнув: горе-любовник даже не попытался её раздеть.

– Куда там, матушка, – ответил Аркаша, – даже и не Васильчиков11.

И в первый раз прокричал петух.

– А где же филин, матушка? – спросил Аркаша, изобразив острейшее беспокойство за судьбу птички.

– Что там Васильчиков! – повысила голос государыня. – Тебе далеко и до …! В прошлый раз ты был не в пример резвее.

И второй раз прокричал петух.

– Тогда, матушка, я был моложе. Зато вы, матушка, несравненны. Ни княгиня Дашкова12, ни Мария Антуанетта13, ни Каролина Матильда14, ни даже девка Парашка не годятся вам и в подвязки.

– И Дарья не годится?

– Дарья годится, но разве что в качестве шнура для вашего корсета.

Третий раз прокричал петух – и так громко, заливисто.

– Спасибо, что напомнил про шнур, – поблагодарила государыня, оправляя своё слегка помятое платье, и дёрнула тревожный шнурок.

Вбежал полковник Псковский с охраной.

– Арестуйте этого наглеца, – указывая на Аркашу, приказала государыня. – Он посмел явиться к своей государыне, чтобы демонстрировать свои сомнительные мужские, если так можно выразиться, достоинства, если можно так выразиться.

– Матушка, да за такую демонстрацию не жалко не то что достоинство, но и самый живот положить, – поведал Аркаша всем желающим и нежелающим.

Со спокойной ухмылкой он позволил связать себе руки. И как и был – ни в чём – как ни в чём не бывало – Аркаша был препровождён в Петропавловскую крепость, разве что шубу на него в санях накинули.

– Отдохни, отоспись – ты это любишь! – крикнула ему вдогонку государыня, когда уже осталась одна. – А полюбовничку твоему и подельничку я просто голову отрублю! В отличие от тебя.

10 (21) января морозным утром Пугачёв был подвезён к месту казни. Извозчик отказался от оплаты и даже от чаевых. Пугачёв удивлённо хмыкнул и вылез из саней, опираясь на руку своего любимца, атамана Перфильева, с которым ему предстояло разделить последний парад.

Он поднимался на эшафот, озираясь по сторонам, – отыскивая, видимо, в толпе Аркашу.

– Экая головорубка хорошая, – похвалил Пугачёв топор, невольно привлёкший его внимание своим минималистским дизайном.

Глашатай зачитал обвинительный манифест. Пугачёв внимательно слушал его, стараясь запомнить каждое слово.

По прочтении манифеста самозванец наскоро попрощался с жизнью, Господом и православным народом. Его бросились раздевать.

– Аркаша! – крикнул Пугачёв последним предсмертным криком. – Здесь ли ты? Видишь ли ты мою муку?

– Здесь я, здесь, родимый! – басом гаркнула из толпы Дарья.

Окровавленная голова Пугачёва, вздёрнутая палачом за волосы над толпою, была ей ответом.

10 (21) января, лёжа в неубранной арестантской койке, Аркаша предавался сладчайшей из грёз: голова Пугачёва катилась из Москвы в Петербург. Сочные злодейские губы причмокивали от одного им понятного воспоминания. «А докатицца она хотя бы до Яжелбиц?» – спрашивал мужик Антип брата своего Антипа. «А чего не докатицьца? Докатицца», – уверенно отвечал ему брат Антип.

Голова докатилась уже до Валдая, когда дверь в камеру с грохотом распахнулась. На пороге, потирая ушибленный лоб, стоял полковник Псковский.

– Полковник, вы пришли меня удавить? – спросил Аркаша, позёвывая.

– Почти угадали-с. А хотите, дам вам подсказку? – любезно предложил Псковский, изрядно порадованный Аркашиной сообразительностью.

– Нет, я хочу догадаться сам. Мне предложено удавиться без посторонней помощи?

– Так точно-с! В яблочко-с!

– А если я, допустим, откажусь это делать или проделаю такой фокус с вами вместо себя?

– Тогда одна вам известная молодая особа будет обречена испытать на себе всю тяжесть гнева почти что небесного. Ну как, я вас убедил-с?

– Пожалуй, – бодро согласился Аркаша, причмокнув от одного ему понятного воспоминания. – Ну давай, что ли, свой шнур – или что там у тебя.

Полковник тотчас же вытянул из-за ворота корсетный шнур.

– Чей-то подарок? – спросил Аркаша.

Подобный шнур среди всех дам Российской империи он встречал только у Дарьи и государыни.

– Подарок женщины – молодой, красивой и знатной, – с лукавинкой в голосе произнёс Псковский.

– Слышь, брат, ты у государыни нынче в фаворитах-то? – полюбопытствовал Аркаша, прилаживая на шее удавку.

– Да как будто-с, – не без гордости отвечал полковник.

– Тогда сохрани этот шнур, – посоветовал Аркаша, – он тебе ещё пригодится. Размер ворота сорок первый? Значит, будет тебе в самый раз.

– Дозвольте помочь вам испустить дух? – спросил тронутый заботой полковник.

– Не надо, братец: побереги силы.

«Эх, разведи нас, Господи, на этом свете и сведи на следующем», – вздохнул Аркаша.

И, намотав на кисти рук концы удавки, он медленно потянул их в разные стороны.

– Мне приятно, приятно, – шептал холодеющими губами Аркаша, разметавшись по простыням и широко раскинув беломраморные колонны ног. – Мне никогда ещё не было и не будет уже так хорошо, и я хочу умереть и унести с собой это сладкое ощущение любви и печали – любви к Божьим творениям и печали по их неизбежному несовершенству.