Читать книгу Второй после Солнца. Часть вторая - Игорь Белладоннин - Страница 2

В трудную для друга Аркаши минуту Павел пришёл к нему с бутылкой и банкой, полной консервированной кильки в ароматном томатном соусе.

– Давай выпьем, – по-партийному прямо предложил Павел. – Где у тебя консервный нож?

– Ценю твою жертву, – признался Аркаша сызмальства не пившему Павлу. – Но коммунист не должен жертвовать принципами даже перед лицом вечности. Мы сделаем так: бутылку – мне, банку – тебе.

– Вечная память Ганге, – проникновенным голосом сказал Павел, поедая рыбин столовой ложкой. – Другой такой нет и не будет.

Аркаша молча осушил гранёный стакан. Говорить о Ганге он не мог, но слушать хотел.

– Эх, хороша рыбка! – сообщил Павел, вылизывая банку. – Как ты один?

– А я не один, – ответил Аркаша, допивая подарок. – Со мной земляне.

– Хорошо, что ты не один, – обрадовался Павел, с гримасой обнюхивая горлышко пустой бутылки. – Потому что я взял отпуск и завтра уезжаю. Куда – не скажу. Вернусь ли – не знаю.

– И не надо, – сказал Аркаша.

– Чего не надо? – спросил Павел.

– Ничего не надо, – сказал Аркаша и пошёл спать.

Павел не стал забирать с собой ни банку, ни пустую бутылку. Он вернулся домой налегке, а утром вышел из дома с одним лишь старинным чемоданом в блестящих металлических нашлёпках по углам, с которым его дед когда-то приехал покорять Москву.

– Мамо! – сказал Павел на прощание. – Не жди меня, мамо, вскорости. А еду я исполнять свой долг. Куда – не скажу. Вернусь ли – не знаю.

– И не надо, – сказала мать.

– Чего не надо? – спросил Павел.

– Ничего не надо, – сказала мать и пошла спать.

Совесть не позволяет мне молчать более. Здесь и теперь я вынужден открыть вам страшную тайну: я – цуцундр! Да, я – цуцундр, цуцундр, цуцундр!

Презрительно вы отвернётесь. Или не отвернётесь, если вы держите удар, но в душе у вас образуется провал – там, где раньше находилось местечко и для меня.

До вас дошло? Или ещё нет? Одним решительным рывком я завершил свой стриптиз, а вы даже не успели повязать слюнявчики под свои похотливые рты. Вы ожидали, что вам будет приоткрываться одна омерзительная тайна моей души за другой? Вы ожидали долгого изощрённого кружения моих саморазоблачительных строк вокруг так называемого сюжета под заунывные рифмы гекзаметра?

А вот хрен вам. На счёт «раз-и», «два-и» верните свои руки в исходное положение, доставайте, доставайте их из своих штанишек! Теперь, когда мне нечего больше терять в ваших глазах, когда вы знаете самое страшное, я начинаю одеваться, и одеваться я буду медленно – так, чтобы всем, кроме меня, стало тошно и скучно.

Путешествуя с чемоданом, Павел целиком полагался на своё партийное чутьё. И чутьё не подвело его: третий раз пересекая Переплюйку, Павел учуял нагнетание в атмосфере отрицательных зарядов и ещё более отрицательных разрядов. В прибрежном городишке, основной достопримечательностью которого была полосатая заводская труба, выкрашенная под цвет польско-перуанского флага15, нагнетание достигло своего нагнетательного предела.

Зарегистрировавшись в единственной гостинице по фальшивому паспорту, сработанному партийскими умельцами на имя Зомбина, Павел забросил чемодан под кровать в своём обшарпанном номере и набрал наугад пятизначный телефонный номер.

– Зомбин? – спросил он.

– Да, – с гордостью ответил Зомбин.

Павел швырнул трубку допотопного телефонного аппарата. Это был город Зомбинов. Ну, Зомбины, теперь держитесь!

Партия (она так просто и называлась: Партия, потому что была одна такая – с большой буквы) поручила ему найти этот город, и он нашёл, блестяще нашёл. С первой частью задания он справился за считанные дни: велика Россия, но чутьё Павла оказалось ей соразмерно.

– Есть указание найти этот город, – указала ему Партия. – Он засекречен – Зомбинами, – его нет на карте, и он ничем не отличается от сотен других городов нашей с тобой, Павел, необъятной Родины, за единственным исключением: там живут Зомбины. Есть информация, что Зомбины не просто так прячутся от народа: они готовят против Родины заговор, хотят её, эту Родину, продать. Есть основания полагать, что здесь Зомбины заблуждаются: Родина уже продана; но всё равно, заговор должен быть раскрыт и подавлен, как в старые добрые времена. Есть мнение, что методы подавления лучше будет избрать на месте по ситуации.

– Есть ли там партийцы, на которых я смог бы опереться? – спросил Павел.

– Есть данные, что ни единого партийца! – с горечью ответила Партия.

– Такой город не имеет права на существование, – жёстко заключил Павел. – А такая безыдейность – хуже воровства. Есть хоть одна причина сохранить этот город в живых?

– Есть, – рассмеялась Партия, дружески потрепав Павла по плечу, – и ты о ней вот-вот узнаешь, а пока привыкай к мысли о том, что Зомбины не так просты и забавны, как могут показаться с первого взгляда. Есть даже сведения, что они с потрохами продались золотому тельцу!

Посылая Павла – свою последнюю боеспособную единицу – на не очень верную, но всё же смерть, Партия не сочла нужным сказать ему главное: она, Партия, решила, наконец, идти в массы, жить их, массовыми, болями и проблемами. А как стало известно Партии из закрытых источников, главной массовой болью и проблемой является засилье в стране импортных презервативов – страшного идеологического оружия мира капитала, орудия стратегического поражения России в историческом контексте, приводящего к массовому вырождению патриотов, русской нации в целом, её поголовному обездуховливанию.

Партия сказала Павлу лишь неглавное, и то шёпотом: есть убеждение, что нужно вложить золото, отобранное у буржуев – кровопийц трудового народа, в завод по производству отечественных кондомов, которые не приводили бы к вырождению народных масс; что созрели предпосылки для его строительства, и созрели они не где-нибудь, а в самом слабом звене больной страны: в городе Зомбинов – там, в этой аномалии, как рассчитали партийные астрологи, сойдутся через две недели производственные отношения с производительными силами, что на российской территории случается редко – едва ли не раз в один сатурнианский год16.

– Итак, есть необходимость подвести итоги, – подытожила Партия. – Вот – три составных части твоей задачи: найти чудо-город, подавить заговор и на расчищенном таким образом плацдарме построить фабрику; впрочем, можешь построить не фабрику, а завод.

– А три источника, как насчёт трёх источников17, будут ли они? – показал свою эрудицию Павел.

– Есть повод, однако, напомнить тебе, что их не может не быть, и ты просто обязан иметь их, – ответила Партия с доброй улыбкой. – И они есть у тебя: это – вера в Меня, надежда на Меня и любовь ко Мне; все три источника – в твоём полном и безвозмездном распоряжении.

Павел удовлетворённо крякнул: с таким оружием, с таким убойным инструментом он мог бы найти и подавить теперь хоть Южный фланг НАТО, не то что какой-то там городишко. И ещё одно тайное и страшное оружие имел он в загашнике – оружие классового поражения, которое действовало на классового врага так же безотказно, как осиновый кол – на вампира, но Павел собирался использовать его только в самом крайнем случае, когда более гуманные средства покажут свою несостоятельность.

Какие, как вы думаете, мысли посещают курчаво-лысую цуцундрову голову? Отрастить бы, думаете вы, что думаем мы, букли, обмакнуть бы их, думаете вы, что мечтаем мы, в мюсли за чтением сонника? Вы почти угадали. «Как бы я хотел забыться и зарыться или зарыться и забыться, или забыться и забиться – но поглубже! Где бы мне забыть себя и где б мне схоронить себя, вместе со своим – открывшимся вам – позором и вместе со своими – уже известными и ещё неизвестными вам – тайнами?! Да где угодно – лишь бы быть подальше от вас!» – вот что подумал я, вот что возжелалось мне, настриптиженному.

Разрумянившийся после стриптиза, в розовых ажурных подштанниках я подошёл к тому месту, к которому обычно подходил, когда оказывался в розовых ажурных подштанниках разрумянившимся после стриптиза.

Ведь многие иные, ненамного лучше меня, каждый – со своим позором, со своей страшной тайной, входили в это место, но я не входил, кружил, кружил да возвращался в свою скорлупу – до нового саморазоблачительного сеанса. Но моя всё-ещё-страшная уже-не-тайна на меня всегда ох как давила, она толчками вгоняла меня в это место, как вгоняют осиновый кол в грудь мужчины, пьющего кровь, – и внутренний голос сказал мне: «Пора, брат, пора, туда, где в планете зияет дыра!» – и погнал меня внутрь. И сказал я ему – служке, охранявшему вход:

– Пгопусти меня так: ведь бгатья же мы, ведь ты и я – из одной стгаты, из одной стганы, с одной стогоны планеты, а иду я в свой кгуг, на своё место, со своим позогом. Загыться и забыться хочу!

Но каменно было лицо его, и хоронила эта каменность под собой мои надежды на скорое зарывание.

– Пой, подлый, пой, пока не обпоёшься, – он рёк беззвучно, но неумолимо.

Что оставалось делать мне – сдаться? Сами сдавайтесь, а я ласточкой запел единственное, что умел, запел любимую песню всех прогрессивных цуцундров – свой замечательный гимн:

– Хигашо цуцундгом быть,

Вегно Године служить!

И люди слушали, плакали, забывали о своём позоре и дарили мне, кто – сухарик, кто – копеечку, кто – цветок гибискуса, а кто и вообще два талона на дневной сеанс к логопеду.

Когда же скопились у меня четыре рубличка, я отдал их служке (и служка взял их с поклоном) и покатился в мохнатый дьяволов испод, засосанный его шершавым языком, зарывать (или смывать, а может, праздновать?) свой последний позор, посасывая свои сухарики и занюхивая их цветком гибискуса, но зыркал в оба глаза, и они не оставались в долгу, во весь опор сигналя мне: о приближении старца, о приближении узкого старца, о приближении узкого старца с чёлкой, о приближении узкого старца с длинной чёлкой.

И голосил узкий старец с длинной чёлкой:

– Опомнитесь, люди, куда бежите?!

И прожигал суетливых взглядом, исполненным неземной глубины.

Я оробел и спрятал в карман подштанников свои цветки и свои сухарики – но бессильны оказались его узкие длинные руки, вяло преграждавшие путь в клоаку диаволову, где перекатывался по кругу с кочки на кочку – с геморройной шишки на геморройную шишку – бесконечный и потому безначальный состав с заколоченными крест-накрест дверьми. Оскаленные рожи строили мне оскаленные рожи из заманчиво горящих окон и глумились надо мной и над старцем, и беззвучно хихикали. И я заплакал оттого, что не с ними, и воззвал из глубины моей непутёвой сущности:

– Откгойте же мне, бгатия, откгойте, пустите меня, бгатия, пустите! Хочу загыться к вам, хочу быть с вами, и в гоге и в гадости: одна догога отныне у нас, и судьба одна!

И рожи их разгладились в лица, и распустились ухмылки в улыбки, и руки друзей втащили меня в вагон, но лишь наполовину: зад мой с торчащими из него во все стороны тонкими ножками болтался снаружи, поджатый в ожидании неминуемых неприятностей, а пучеглазая физиономия веселила моих новых друзей. Только могучим усилием своего либидо перетащив сердце из пяток в желудок, я сумел поколебать скорбно-бесчувственное равновесие своего порозовевшего тела и кувыркнуться в вагон.

– Что ж ты делаешь, сволочь?! – укорили меня мои новые друзья.

– Ты, паскудина, лишил нас заслуженной радости! – упрекнули меня они же.

Но пропела проходившая мимо старушка:

– Вздравствуйте, люди добрые!

– Мы ещё найдём тебя, – пообещали они и утекли в соседний вагон: пение старушки послужило для них сигналом.

А ко мне вместо них несмело подскочил сударь: благородство повадок выдавало в нём его – сударя – с головой. И он имел заступ за поясом – а значит, право зарыть меня, где мы только того пожелаем!

– Я всё видел, сударь, примите мои соболезнования, сударь, примите мои соболезнования. Примите же! Примите мой скромный дар в виде соболезнований! Вы ждали иного, признайтесь, сударь, честно, если вам знакомо это понятие – честь, вы ждали мешочка с золотыми дукатами? Да фиг тебе, перебьёшься! Не дождёшься! Не дождёшься! – так на мажорном аккорде закончил он свой трагический монолог.

Прослезившись, я ответил, что честен, потому что невинен.

– Скажите, сударь, видимо, вы – цуцундр? – не отставал от меня сударь, трижды сплюнув при слове «цуцундр» через левое плечо.

– Ещё какой. Хотите доказательств? – так отвечал я, давно привычный к тому, что физиономия моя не внушает людям доверие.

– Я верю, верю, – закудахтал сударь, подмигивая то мне, то – своему заступу. – Никак, зарыться желаете? Так я и понял. И денег, наверное, нет? А бесплатных зарывалушек не бывает! И разрывалушек не бывает бесплатных! Но я могу предложить вам работу, – он перешёл на шёпот. – Должность хорошая и престижная – цуцундр отпущения. Вас будут наказывать вместо других – поставят в угол, объявят выговор, распекут на планёрке, выпорют, в конце концов. «А что же истинные виновники?» – спросите вы. А они от угрызений совести будут повышать свою продуктивность невиданными ранее темпами – всё задумано тонко, осталось только тонко исполнить. Подработаете – и ко мне, а уж я-то вас обслужу!

– Достойная и нужная габота, – я согласился, сразу загоревшись, и тело моё снова зарумянилось от предвкушения публичной порки (и даже множества порок!). – Когда и где мне можно пгиступить?

Сударь благородными жестами одной руки указал мне где, а благородными жестами другой руки – когда; в этих его жестах сквозила гордость за меня и мою новую должность.

Но тело моё уже вновь побледнело, я передумал зарываться, ибо вспомнил о своём непогашенном долге: меня ждали в другом вагоне – в котором скрылись укорявшие, а также упрекавшие меня друзья. Я должен был доказать им, что я – не такой, я – не сволочь, я – не паскудник. И я вежливо отказался от контракта, который уже разложил передо мной сударь, но вагон покинуть не смог: меня окружил мужчина.

– Караул, караул, я сегодня утонул – не в болоте, не в реке, а в стакане молоке! – пел он задушевным голосом, изображая из себя хоровод. – Смотри, смотри, – вдруг зашептал он мне, резко оборвав пение.

И смотреть было на что.

– И эх-ха, и эх-ха, дорогами успеха! – так восклицала прекрасная, хоть и в годах дама, возложив с помощью двух добрых сударей свои белёсые в зелёных жилках ноги на поручни. – Налетай, пока даю!

Старушка, пропевшая мне здравие, захлопала в ладоши от радости.

– Налетайте же, бгатия, – поддержал их я, забыв даже на время о своих новых друзьях, – получайте своё законное удовольствие, и пусть каждому будет хигашо!

– Эх, была не была, – сказал мужчина с задушевным голосом и первым взапрыгнул, промахнулся, и снова взапрыгнул, и опять промахнулся.

– Сударь, позвольте, оставьте и мне немножко, – волновался сударь.

Но голос сверху придал ему силы ждать:

– Не бойтесь, сударь, меня хватит на всех.

Она была нашей королевой, и мы всем вагоном прыгали и плясали вокруг неё, и мы любили её, и она нас любила.

Я побежал в другие вагоны поделиться нашей радостью и любовью, но везде было всё то же – всем было хорошо, и всем было весело, и все прыгали и плясали вокруг своих королев.

И я вернулся, но не вовремя.

– Подходи, курчавенький, хочешь, небось? – ущипнула меня за нос добрая старушка.

К счастью, меня опередил джентльмен с невероятного калибра достоинством:

– Уйди, зарублю! Моя очередь! – разогнал он меня, словно тучу с градом. – Не стой под стрелой! Не влезай – убьёт! – рычал он на нас, брызгая во все стороны, как поливалка.

И снова мы прыгали и плясали вокруг неё, и снова любили её, нашу королеву, и снова королева любила нас.

Когда же сняли её и уложили на умытый семенем пол, лицо её было белым как августовский снег.

Моя мерзкая удлинённая физиономия со смурными плутоватыми глазками устало зажмурилась. Я сглотнул слюну и захотел на воздух.

– Остановите! Выпустите! – крикнул я.

– Подожди-ка, – подскочила ко мне добрая старушка, – дай мне десять рублей, пока не ушёл.

Я извинился перед старушкой и заявил о неприемлемости её просьбы и недостойности её поведения.

– Дай мне десять рублей, дай, дай мне десять рублей, – настаивала старушка.

«Найти бы какую-нибудь славную девушку по имени Бибигуль, но не старушку!» – подумал я, дёрнул левым плечиком – нерешительно, затем правым – решительно, и выдавил стекло своей задницей в розовых ажурных подштанниках.

– Свобода, судари, свобода! – крикнул сударь. – Он принёс нам свободу!

«Так вот кто я – цуцундр-освободитель», – осознал я, вываливаясь вон.

Только пересчитав кости и обнаружив даже несколько лишних, я увидел, что на перроне написано «Квамос!».

«Далеко же тебя занесло, эдакий ты летяга – прямо летун какой-то», – подумал я, и мне снова захотелось зарыться.

«Квамос!!! Это звучит гордо!» – подумал я далее, и мне неудержимо захотелось разрыться. Сбылась мечта раздолбая: я – в Квамосе, образцовом посткоммунистическом городе.

Примерно в одно время с Павлом, в погожий сентябрьский день, появились на просторах Восточноевропейской равнины Псевдоаркаша, выдававший себе за Аркашу, и выдававшая себя за Гангу Лжеганга.

Они ходили в белых одеждах, и Псевдоаркаша предлагал всем встречным испить у них крови, Лжеганга же предлагала им свою плоть в качестве компенсации.

Но везде принимали их как героев – ибо неистребима была в восточноевропейцах тяга к прекрасному, духовному, вечному, олицетворяемому в народном сознании именно исполинской фигурой Аркаши. На городских окраинах мэры встречали их речами, цветами и ключами от города, почётные жители подавали хлеб-соль, самые красивые девушки окружали Псевдоаркашу, а самые могучие юноши – Лжегангу.

– Ну что же, город, пришёл и на твои улицы праздник, – возвещал Псевдоаркаша. – Давай, принимай гостя, принимай своего героя.

И их принимали – с плакатами: «Миру – мир! Народу – Глюков! Аркаше – Ганга!»

– Наш народ, – вещал как бы вдохновлённый этим, как бы импровизируя, Псевдоаркаша, – самый народный народ в мире!

– Наш Аркаша, – кричал народ, как бы импровизируя, заранее заготовленную речовку, – самый гениальный вундеркинд в мире!

– Правильно! Верно! – кричал Псевдоаркаша. – А наша Ганга – самая сексапильная Ганга в мире!

– Ганга! Ганга! – кричал народ. – Покажи нам кусочек секса!

– Щас! – отвечала Лжеганга. – Щас, мои хорошие, только расстегну пуговки на своей блузке, щас, мои пригожие, только развяжу ленточки на своих чулочках – и покажу!

Народ ревел от восторга, а Лжеганга удалялась к ближайшим кустам в сопровождении отборных юношей, которые и расстёгивали, и развязывали, и всяко по-иному услаждали ненасытную натуру Лжеганги. К прочим обитателям равнины в тот день Лжеганга больше не выходила.

Псевдоаркаша же очередной выходкой переключал на себя внимание возбуждённой толпы, заставляя её рычать от восторга хищным и страшным стадным рыком.

Образцовые посткоммунистические города особенно замечательны тем, что жизнь в них являет нам повседневные образцы настоящего посткоммунистического трудового, ратного и культурного подвига.

Именно с целью побудить население к новым трудовым подвигам мои новые друзья (а лишь увидев их, я сразу понял: мы станем друзьями) бросали на тротуар образцового города окурки и сплёвывали на этот же тротуар сквозь щели, рассекавшие их образцовые лица.

Но я не постиг тогда ещё законов этого города и, побуждаемый желанием вступить поскорей в отношения с моими друзьями, вступил с ними в отношения посредством следующего послания – Послания к квамосцам:

– Не стоит бгосать окугок на тготуаг – не осенний ведь это лист, и не вогоново пего. Поднимите же его и донесите до угны – либо это сделаю я.

Я хотел, чтоб мои новые друзья, впитав в себя мой жизненный опыт, сразу стали на голову лучше и чище меня.

А после я думал рассказать им, как хорошо жилось социалистическому цуцундру в Советской стране, и как хорошо живётся демократическому цуцундру в Российской стране, сопроводив свои рассказы собою в качестве живой иллюстрации.

– Бгатья квамосцы, послушайте же меня, – агитировал я их далее, ощутив вспышку интереса к первой части Послания. – Я как и вы – за пегестгойку, я как и вы – за демокгатию, я как и вы – за самодегжавие. Я хочу вместе с вами, во главе с вами стгоить новое спгаведливое общество, где не будет ни цуцундгов, ни гусских, и никто не будет кидать окугки на улицах наших гогодов обгазцового содегжания.

Но здесь я столкнулся с недопониманием со стороны моих новых друзей.

– Ведь я же пгав, а вы не пгавы, и это не вы должны наказать меня, а я должен наказывать вас, но я же вас не нака… Уй-яя! – доводил я истину до своих новых друзей.

О, как я был самонадеян, юный курчаво-лысый Цуцумбер!

– Если господа отпустят меня, они увидят, что я хогоший цуцундг, я – цуцундг-освободитель, – стоял (вернее, лежал) я на своём, маленький упрямый Цуцумбер.

«Цуцундр, да ещё освободитель. Неужели этого недостаточно для моих новых друзей?» – подивился я про себя.

– Цуцундгизм не пгойдёт! – выкинул я свой последний козырь.

Я, наконец, попал в точку и тут же получил за свою меткость весь разыгрываемый в городе комплект призов и наград.

– ¡Не пройдёт! ¡Не пройдёт! ¡Не пройдёт! – подтвердили мои новые друзья, и их дружеские ноги, только что выбивавшие из меня пыль заблуждений, образовали заградительные флеши на пути цуцундризма. – Ты попал в очко, за что тебе респект и уважуха! Мы охренительно зауважали тебя – ты даже не представляешь, как – и готовы на раз-и, два-и исполнить любой твой закидон. Ну давай, мозгуй, что тебя заводит? Хочешь, мы вон того пидора приволочём тебе в пару?

– Я хочу мига, – сказал я, зная наверняка, что мой ответ придётся им по душе.

– Он хочет мига, нас он не хочет, – задумчиво сказали они. – Вот маньяк! У нас нет мига, но мы найдём тебе магду18 – хочешь?

Мне захотелось немножко покапризничать, и я немножко покапризничал – но только немножко.

– Если нет мига и нет Бибигуль – славной пышной девушки Бибигуль, – сказал я, покапризничав, – я согласен на Магду.

– Так пошли к Магде, – засуетились они и потащили меня туда, где жили эти таинственные существа, умевшие считать: «Айн, цво, драй» – эти высокие розовощёкие Вольфганги, эти колбасолюбивые Зигфриды.

Когда-то, во сне или в детстве, я ласкал на картинках их лица с упругой, как мне казалось, кожей, я заливал счастливой слюной их коленки – такие круглые, такие наивные… И вот пришло время, к которому я, выходит, тогда готовил себя: время обласкать и залить их уже наяву.

Нас представили друг другу по всем правилам диппротокола, и Вольфганг оказался Вольфгангом, Зигфрид – Зигфридом, а я – мной. Магды среди нас не было, но я не стал настаивать на её немедленном появлении, ибо знал: они и так страдают, им плохо без моей любви, им гадко без моего прощения.

– Пгивет вам, мигные гегманцы, – я поздоровался с ними первым, и мои слёзные железы нешуточно возбудились.

– Здравствуй и ты, свободолюбивый сын цуцундров, – очевидно, ответили мне они по-германски.

И я рассказал им правду:

– Час идёт к часу, и день идёт к ночи, и год идёт к году, и птица выпь пгилетает с болот, когда идёт дождь, я же, маленький гадкий цуцундг, пгибыл к вам возвестить о пгощеньи и молить об ответной любви.

Завороженные неистовой выразительностью моих чувств, суровые тевтоны прослезились: моя страсть растопила даже их тугоплавкие сердца. Они долго трясли мне руку, потом один подарил мне цельную пачку жвачки, а другой – сигарету. Я с благодарностью принял эти символы осознания ими вины перед прошлым и подарил им последний остававшийся у меня сухарик – во имя всеобщей любви и всеобщего же прощения. «Только не подегитесь из-за него – иначе пгощение не сгаботает», – предупредил я – и не напрасно, и вот тогда я и решился спросить про обещанную девушку Магду.

Услышав про Магду, тевтоны спешно свернули свой табор и долго ещё махали мне на прощанье из своих кибиток.

– Ну что, чмо в подштанниках, получил свою Магду? – участливо поинтересовались мои новые друзья. – Пришла пора платить за неё, – участливо напомнили они.

– Мне нечем, дгузья мои, – выдавил я из себя, понимая, что жестоко разочаровываю их. – Последний сухагик я отдал, а заплатить гезинкой или сигагетой я не могу – это подагок дгузей, моих новых гегманских дгузей.

– Но ты же продал Христа! – напомнили мои новые друзья. – А деньги где? – невзначай поинтересовались они.

– Я пгодавал его не один, – попытался я оправдаться за одно из наиболее тяжких моих преступлений – перекинуть хотя бы кусочек вины на моих подельников.

Но попытка не удалась; в их глазах преступленье моё не поддавалось прощению.

– Мент! – крикнули мои новые друзья человеку в форме. – Пока ты там спишь, тут Христа нашего продали, а бабки не возвращают! Давай, мент, впрягайся.

Человек в форме внимательно и строго посмотрел на меня и потребовал документы.

– Почему же вы не любите меня? – спросил я человека в форме. – Газве я не хогош собою?

– Я люблю только граждан с документами! – строго ответил мне человек в форме.

– Но ведь мои новые дгузья любят меня и без документов, – возразил я, указывая на моих новых друзей.

– Любим, любим тебя, – тут же подтвердили мои новые друзья. – Но и ты бы нас, что ли, уважил. Как ты Христа-то загнал? Поделился бы опытом. Да ты не жмись – здесь свои все, – попросили мои новые друзья как о важном для их судеб одолжении.

Я не мог не войти в их положение.

– Дело было так, – начал я, собравшись с духом, рассказ об одной из самых позорных страниц моей жизни. – Я, маленький подлый Цуцумбег, гешил избавиться от Хгиста путём его тгойной пегепгодажи.

– А сертификат соответствия, уважаемый, имелся? – строго спросил человек в форме.

– Имелся, – соврал я.

– Предъявите! – строго потребовал человек в форме.

– Он у меня дома, я уже выкинул его, я потегял его, – снова соврал я.

– Тогда пройдёмте! – строго сказал человек в форме.

– Ну что, чмо, забурился19? – с нескрываемой радостью за меня интересовались мои новые друзья.

По дороге мой эскорт обрастал всё новыми и новыми друзьями.

– Чо, этот маленький, что ли, в натуре Христа продал? – тыкали они в меня пальцами, а мне было приятно и страшно ощущать себя в центре их напряжённого внимания.

– Сегодня называйте меня не гениальный Аркаша, а генитальный Аркаша! – требовал от обитателей равнины Псевдоаркаша, когда был в духе, а иногда и когда был не в духе.

Входя в город в сопровождении толпы фанов, Псевдоаркаша любил демонстративно помочиться на центральной площади – у входа в здание бывшего горкома, а ныне мэрии. Восточноевропейский народ с восхищением внимал Псевдоаркашиному облегчению.

– Аркаша – какой же он всё-таки свой, народный! – говорил народ. – Насрать он хотел на власть! А власть-то его бои-ится, ой как боится. А насрать на него не может – хочет, а не может!

– Ну, власти! – говорил Псевдоаркаша, оправившись. – Показывайте, чем будете меня радовать, какие подарки мне припасли!

Подарки они с Лжегангой в тот же день оценивали в твёрдой валюте, и Псевдоаркаша требовал выдать исчисленную сумму наличкой.

– Я, Аркаша, люблю смотреть на всякие пытки, казни, стриптиз, – сообщал после этого Псевдоаркаша, плотоядно облизываясь. – Я люблю также выпить, пожрать, покурить, потрахаться. Любим мы с Гангой такие дела.

– Ой, мои нехорошие, любим! – подтверждала Лжеганга, закатывая глазки.

В плане знакомства практически с любым восточноевропейско-равнинным городом одним из пунктов традиционно значилось посещение жилища рядового восточноевропейского гражданина.

– Ну, здравствуйте, что ли, – говорил Псевдоаркаша в любом из таких жилищ. – Или как-с? Или не здравствуйте? – спрашивал он, прежде чем хозяева успевали с ним поздороваться.

– Здравствуйте, здравствуйте, конечно, здравствуйте! – хором отвечали и без того ошарашенные его визитом хозяева.

– То-то же, – радовался Псевдоаркаша. – А это кто? – спрашивал он, сверля глазами фотопортрет – как правило, висящий рядом с портретом Аркаши.

Ему сообщали, что это портрет почившего главы семейства, основателя рода или какого-нибудь ещё классика.

– Немедленно снять и перевесить в чулан! Не висеть же ему рядом со мной – тоже мне деятель! – стучал кулаком по столу Псевдоаркаша, нимало не смущаясь своего весьма незначительного сходства с портретом великого Глюкова.

Злополучный портрет торопливо снимали и уносили. Псевдоаркаша, нахмурившись, наблюдал за процедурой портретоснимания и после не забывал проверить, надёжно ли запрятали портрет.

– Как тесен мир! – восклицал Псевдоаркаша, продолжая знакомство с жилищем и на каждом углу натыкаясь на свой, то есть Аркашин, портрет. – Гдей-то я уже видел эту гнусную рожу. А вы её нигде не встречали?

И сам первым смеялся своей удачной шутке.

– Фамилия, имя, отчество, – допрашивал меня человек в форме уже в околотке – образцовом посткоммунистическом околотке, в комнате с белым потолком и зелёными стенами, – где, когда, кому продал Христа, в какую цену, есть лицензия на торговлю Христом?

– А что, бывает такая лицензия? – наивно спросил я.

– Бывает, у нас на всё бывает, пёрнуть захочешь, чтоб шарик надуть – не моги без лицензии, – просветил меня мой новый учитель. – Мы живём в образцовом посткоммунистическом городе, – продолжал мой новый учитель, человек в форме; я заинтересованно внимал ему. – Жизнь в городе регулируется нормативными актами, на страже соблюдения которых стоим мы, люди в форме. Итак, есть ли у вас, сударь, деньги на покупку лицензии?

Я признался, что нет.

– Возьмите, – протянул мне деньги человек в форме. – Может быть, хотите ещё?

Я признался, конечно же, что хочу ещё. На признание он отвечал мне признанием: у него больше не было денег. Я насупился, но он тут же побежал и назанимал их для меня у своих друзей – тоже людей в форме.

Меня провожали с почётным эскортом, под марш «Прощанье славян с цуцундром», который исполнили на расчёсках мой новый учитель с друзьями.

Но я не собирался покупать лицензию – Христа-то я уже перепродал – пусть и себе в убыток, больше его у меня не было, и торговать им я вовсе не собирался, хотя и знал, что Христа можно продавать хоть ежечасно: желающие купить всегда найдутся, и одни будут играть с ним на повышение, другие – на понижение, а третьи используют как средство для накопления сбережений: всё надёжней, чем фантики. И я разогнал свой эскорт одним повелительным взмахом бровей и одной короткой командой: если не умеют зарабатывать деньги так ловко как я, пусть идут и учатся, прежде чем навязываться мне в друзья.

Заканчивалось посещение очередного поселения устройством Супершоу.

Под бурные овации, ласково щурясь, Псевдоаркаша выходил на сцену/помост/ринг. Откланявшись во все четыре стороны, он вызывал из зала финалиста Суперконкурса, заранее выбранного им наугад из шорт-листа. Финалиста встречали почти столь же бурно, как Псевдоаркашу. Это мог быть и нарочито развязный школьник-акселерат, и зачуханный интеллигентишко с птичьим личиком, и крепко сбитый пролетарий с нездоровой кожей и недоверчивым взглядом. С дамами Псевдоаркаша предпочитал не связываться.

– Поздравляю вас, – говорил Псевдоаркаша, – вы в финале! (БПА20.) Вы должны победить! (БПА.) Или проиграть! (БПА.) Но проиграть с высоко поднятой головой! (БПА.) В честной борьбе! (БПА.) В борьбе с судьбой! (БПА.) С судьбой в моём лице! (БПА.) С моим, так сказать, лицом в роли рока! (БПА.) Похлопайте нам! (БПА, БПА, БПА.) Итак, решающий вопрос! (БПА.) Отвечайте на счёт «три»! (БПА.) Два ответа на выбор! (БПА.) «Я хочу быть победителем, стать богатым и знаменитым!» (БПА.) И «Я не хочу быть победителем, не хочу стать богатым и знаменитым!» (БПА.) Раз! (БПА.) Два! (БПА.) Три! (БПА.)

– Я хочу стать победителем, стать богатым и знаменитым! (БПА.) – путаясь в словах и запинаясь, выкрикивал финалист.

– Ура! Вы победили! (БПА.) – вопил Псевдоаркаша. – Приветствуем победителя! (БПА, БПА, БПА.) По условиям конкурса, которые я вам теперь зачитаю, победитель не получает ничего! (БПА.) Ура! (БПА.) Приз получаю я, Аркаша! (БПА.) Ура! (БПА.) Поприветствуем меня! (БПА, БПА, БПА.) Приз в студию! (БПА.)

При этих словах в зал впархивала Лжеганга в коротком прозрачном платьице-колокольчике. В руках у Лжеганги были два ключика: от шкатулочки с денежками и от своего сердечка. Лжегангу встречали восторженным рёвом.

– Вот пришёл приз! (БПА.) – кричал Псевдоаркаша. – Он сам пришёл, с ключиками – и я его забираю! (БПА.) Забираю с собой! (БПА.) Прощайте! (БПА.) Не грустите! (БПА.) Увидимся! (БПА, БПА, БПА.)

После этих слов Псевдоаркаша удалялся вместе с ключами. Лжеганга грациозно упархивала за ним, оставляя красного, потного, ошалевшего от событий этого триумфального дня победителя на милость бушующих вокруг него БПА.

– Надо же, какая сволочь, – говорил после этого Псевдоаркаша, подходя в номере к зеркалу и указывая на себя пальцем. – Сволочь! Сволочь! Смотри, какая сволочь.

– А рядом-то, – хихикала Лжеганга. – А рядом-то не лучше.

– Хуже, – поддерживал подругу Псевдоаркаша. – Ещё хуже, хотя, казалось бы, хуже уж и некуда.

Расчувствовавшись оттого, что предал моих новых друзей в форме, я зашёл в магазин и купил на наши с ними деньги бутылку водки, потом ещё одну, а потом – и ещё одну. Водка – это, как известно, наш – да, говорят, и ваш тоже – национальный напиток. Я спросил и мюсли, закусить, но мюсли не оказалось, не оказалось и сонника – почитать.

Размышляя о собственной подлости, я приник к первой из попавшихся под рот бутылок. Отпив и поразмыслив за жизнь, я решил не допивать початую бутылку. Я разлил останки водки вокруг себя, очертив окружность, непроницаемую для ваших жадно трясущихся рук.

Как бы глубоко я ни закопался уже, вы сумели найти меня и здесь. Чего вам теперь-то от меня нужно? Это не ваши деньги я пропиваю! Желаете посмаковать очередной мой позор? В очередь, становитесь в очередь: там таких, как вы, желающих – небось, половина Квамоса!

Я вскрыл вторую бутылку: жизнь коротка, и надо успеть попробовать из каждого её источника хоть понемногу, а не тянуть из одного последние соки.

Вторую осушив до половины, я очутился перед Тем, Кто в круг ко мне лишь мог один такой проникнуть. О, я узнал его и так: сертификат мне был не нужен, равно как и паспорт. И молвил он мне голосом таким же неземным, как небо или звёзды:

– Пей, подлый, пей, пока не обопьёшься, затем катись, куда пошлю тебя, но на билет обратный не надейся!

И дунул в спину мне. И я пошёл, гонимый сладким ветром в тьму долины, и третью осушил до половины, и очутился в сумрачных кустах.

Меня встречал муж вещий и зловещий, с чеканным профилем под лавровым венцом. Был одиноким он, как край Вселенной.

– Ты знаешь ли меня, о, водкохлёб? Я увожу к проклятым поколеньям, – сказал он глухо, глядя сквозь меня.

– Ой, мне как газ туда, ведь я как газ оттуда, – я в тон ему достойно отвечал.

– Я – тот, кто ты, но ты – не тот, кто я, – сказал сурово он, как будто проклял.

– Вас тгудно не узнать – спасибо Гафаэлю –

себя же я узнаю и без вас, – я мастерски парировал удар, слегка кичась своим образованьем.

– Венца венцу венцом не увенчать? – спросил он, расставляя мне ловушку.

– Кто Сциллой был – тому не быть Хагибдой, кто был луной – тому звездой не стать, – ответ мой явно был впопад вопросу.

– Да ты хитёр, неробок и находчив. Пойдёшь со мной – к увядшим берегам, к не до поры угасшим песнопеньям, к за ни за что загубленным мирам. На, пососи – путь предстоит неблизкий, – он дал мне подкрепиться, из венца безжалостно изъяв листок лаврушки.

Мы тронулись в путь. Был то ли день, то ли ночь – безлунная, беззвёздная, бессолнечная, безоблачная и безнадёжная. Сушёный лавр, произраставший вокруг макушки моего проводника (как же это полезно и современно – взращивать сад на голове!), отпугивал от нас маниаков и маниачек, кишмя кишащих в здешних подворотнях. Одна из подворотен вдруг встрепенулась, выгнулась и обернулась аркой наподобье триумфальной.

«ОСТАВЬ ОДЕЖДУ ВСЯК, СЮДА ВХОДЯЩИЙ», – был грозен слоган над её пролётом. Итак, опять мне предстоял стриптиз.

– Тебе – сюда, но одному, без старших, – был краток мой наставник в наставленьи.

Потом он мысль, смягчившись, подразвил:

– Там – первый круг, не очень, правда, круглый, скорее – загогулина, внутри находятся не то, чтобы живые, но также и не мёртвые – как ты такие же – не хуже и не лучше. Вот круг второй – там мёртвые совсем, а в третьем круге – мёртвые из мёртвых. Уверен, что ты понял, наконец: чем глубже круг – тем конченей мертвец.

Я дрогнул мысленно: «Чего я там забыл? Ох, чует, чует длинный нос с горбинкой: бедой оттуда пахнет для цуцундра!»

– А кто постегежёт мою одежду: подштанники, сандалии, футболку? – спросил я без надежды на успех.

– Да плюнь, иди в чём есть. Ты что – девица? Так, может, ты и прелести имеешь? – спросил меня наставник ядовитый.

Я возмущённо замотал головкой:

– Ни пгелестей, ни кожи и ни гожи.

Он с недоверьем оглядел меня всего:

– Нет, рожа есть. И кожа есть, как будто. Но лучше б не было обеих; вообще, с такою рожей – сразу б надо в пекло. Ну, скатертью тебе туда дорожка. А я тебя покину; мне пора. Ох, что-то неспокойно мне сегодня: уж полночь близится, а Байрона всё нет!

– А Байгон вам зачем? Зачем не Беатгиче? – я преданно взглянул ему в глаза, хоть он и обломал мне ненароком такой зубодробительный стриптиз.

– Когда осоловевшие часы на Спасской башне полночь пробивают, садимся мы – я Байрона партнёр, а Гёте с Маяковским скорешился – и в подкидного дурака играем, а проигравший плачет и экспромт в стихах нам выдаёт, не ожидая ни похвалы, ни лести, ни хулы.

– Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день тасует новые колоды! – поддакнул я, но, видимо, напрасно.

– Ну, значит, ты их точно недостоин, – сказал он мне – как муху раздавил. – Тебя перетасуют и сдадут, как до тебя сдавали миллиарды таких же недоделанных. Итак, меня просили – я тебя провёл, хоть был от этой просьбы не в восторге. Ступай, иди, шагай, тащись, ползи, хоть волком волочись, хоть трусом трусь, но больше мне не вздумай попадаться, – и с этими словами мой наставник исчез, как исчезают честь и совесть, когда пахнёт богатым подношеньем пред самым носом – пусть бы и курносым.

Если Псевдоаркаша и Лжеганга были на редкость цельными и законченными негодяйствующими лжепсевдосубъектами, то характерной чертой Зомбинов являлся дух вселенского противоречия, стремление к нарушению всех и всяческих правил: среди Зомбинов считалось правильным и даже почётным перейти улицу на красный свет, пройти узкое место именно по тому проходу, над которым какой-то другой Зомбин повесил перечёркнутого человечка, пересечь за рулём автомототранспортного средства двойную сплошную линию, а актом наивысшего гражданского звучания считалось нарушение одновременно всех десяти Господних заповедей. То есть, как почти всегда, информация Партии была почти верна: почти всё, что она поведала Павлу о Зомбинах, было почти правдой.

Почти каждый из Зомбинов был умён и хорош сам по себе, но каким бы триумфатором духа и воли он, Зомбин, ни казался, выходя одиноким воином в поле, вместе они представляли собой лишь бестолковую беспомощную массу органики, затянутой в спортивные костюмы с лампасами.

Уж такими они если и не родились, то воспитались: из-за своей ярко выраженной антиПартийной сущности Зомбины просыпались под мерзкие картавые голоса с вражеских радиостанций и телеканалов, похмелялись под те же самые голоса, и под те же самые голоса одевали штаны с лампасами. И где ж тут им было превратиться в толковую созидательную немассу?

Юркнув под арку, я огляделся. Угрюмейшая местность расстилалась передо мной, лишь некие мрачные существа периодически оживляли её нестройным шевелением своих массивных тел. Что-то в этом шевелении и этом пейзаже показалось мне знакомым. Я изрыгнул из себя третью полубутылку, и разум мой на треть прояснился.

– Сударь, я не в силах наблюдать равнодушно за вашими мучениями, – голос рядом был знаком до боли в печёнке. – Сударь, хотите клизму?

Я поблагодарил соседа за заботу.

– Сударь, вы не узнаёте меня? Мы встречались с вами в вагоне, я предлагал вам подписать контракт.

– Да, что-то подобное случалось когда-то, и может, даже со мной, – сказал я, икнув. – Что ж, клизму за контгакт – бывали сделки в жизни и похуже.

Я подписал контракт и получил свою клизму, благодаря которой избавился и от первой полубутылки. Хотя во мне ещё оставалась вторая полубутылка – похоже, я был обречён носить её пожизненно – мозг мой прояснился ещё на треть. Я почти уверенно опознал место, в которое меня занесло: я опять стоял внутри круга, вернее, даже не круга, а десятирядной загогулины с оживлённым, но не слишком стройным движением.

А ведь здесь, в этом круге, я уже бывал, здесь у меня остались друзья, и я энергично рванул на их поиски.

– Уважаемый, вы не меня ли ищете? – услышал я металлический голос за своей спиной, и чья-то железная рука с холодными пальцами проникла ко мне за шиворот.

Это был человек в форме. «Тебя ли я ищу? Нет и ещё раз нет», – подумал я и сделал попытку улыбнуться.

– Если вы меня отпустите, то я гасскажу вам считалочку, – пообещал я с улыбкой, должно быть, слегка натянутой.

– Уважаемый, это не вы ли торговали Христом без лицензии? И это не вы ли привлекали средства населения на организацию такой торговли? И это не вы ли исчезли с собранными деньгами, не поставив товара? – металлическим голосом идентифицировал мою так называемую личность человек в форме.

Он опознал меня! Я снова икнул – на этот раз от страха. «Ничего, Цуцумбер, не всем суждено было родиться героями», – утешил, как мог, себя я.

– Товарищ сержант, пожалуйста, не забирайте его! – голосили мои старые друзья, окружившие нашу пару хороводом.

Сержант свирепо цыкнул на них. Смысл его цыкания сводился к тому, что никому – даже их другу – не дозволено преступать границы, установленные нормативными актами, на страже соблюдения которых стоят люди в форме. «Ну что ж, – невесело подумал я, – хороший цуцундр – битый цуцундр: есть даже, вроде, такая поговорка».

– Так вот же он, Христос, во всей красе! А чмо его в натуре закуконил21! – раздались крики за моей спиной.

Я обернулся: это мой наставник Спасителем явился в трудный час, хоть был он без венца, зато при нимбе, светившимся не только изнутри, но также полыхавшим отражённым голодным блеском глаз моих друзей.

И без того угрюмое лицо его казалось на этот раз особо мрачным.

– Вы пгоиггали свой венец, учитель? – спросил его я, чтобы поддержать учителя, лишившегося сада.

–Я проиграл, но я не побеждён, – сказал наставник, сплюнув от досады.

Плевок попал сержанту на сапог. Сражённый мощью этого плевка, сержант исчез – как будто растворился в волшебном зелье, сваренном внутри учительского чудо-организма.

– Да, вид у вас отнюдь не побеждённый, – поддакнул я, но вновь не угадал.

– Кабы б не ты – и вовсе был бы в дамках, из-за тебя венца лишился я. Не можешь, голодранец, в первом круге не создавать наставнику проблем – отправлю во второй, на исправленье – спущу тебя к проклятым поколеньям, – сказал наставник, изрыгнув плевок, который угодил мне на штанину, чуть не спалив подштанники мои.

– Как будет вам угодно, благодетель, – смиренно молвил я и в тот же миг куда-то провалился, и очнулся среди теней, идущих сквозь меня, и тут же руку выбросил в салюте.

– Идущие на муку приветствуют тебя, Глюков! – отчеканивали прóклятые поколения, проходя сквозь меня.

Они шли клином. Остриё – ударную силу – составляло наиболее агрессивное из прóклятых поколений – тридцатилетние.

– Гасступитесь же, – потребовал я, – сгедь вас моё место!

Но ряды их оставались столь же неприступными, как их презрительно сжатые губы. Взорванные, расстрелянные, отравленные банкиры, нефтяники, алюминщики – в холодных глазах их не было мира, и взгляды их скользили мимо меня.

– Таким, как ты, у нас не место, таким, как ты, у нас не время, – чеканили они, проходя сквозь меня.

– Гордецы, – сказал наставник, положив мне на плечо свою развенчанную голову. – На что ты надеялся? Их главная черта – недоверчивость. Они не верят никому и ничему, они не верят ни другу, ни брату, ни даже нам, совестям наций. Вон идут сорокалетние, – продолжал он, тыкаясь холодным мокрым носом мне в шею. – Но они – не поколенье, а так, прослойка между молодыми и старыми. Всё знающие, всё понимающие, но ничему ещё толком не научившиеся и ничего уже толком не хотящие. Они всем недовольны – вряд ли и ты им понравишься, я бы даже сказал: вряд ли ты понравишься и им. Там – двадцатилетние, их раз, два и обчёлся, и ты, пожалуй, староват для них – почти как я, – продолжил наставник, тыкаясь горячим шершавым языком мне в ухо. – А это – тинэйджеры, свободные почти с рождения – где им тебя понять? Где их тебе понять? А вот – байдарочное поколенье…

– Постой! – я перебил его.

Мне показалось?!

– Мамо, здгавствуй, это я – сын твой, гоге-Цуцумбег! – отчаянно крикнул я.

Она не узнала меня. А может, это я не узнал её. Тихо и незаметно, как и всё это прóклятое поколенье, прошла она мимо меня.

Наставник обиженно молчал, он не мог простить мне моей выходки.

– А где же восемь миллионов негождённых – «невинных жегтв пгеступного гежима»? Или они не пгóкляты, как мы, успевшие в Совдепии годиться? – спросил я, стремясь загладить последствия своей недовоспитанности.

– Ты говоришь цитатой из «коллег» – так называемых поэтов-коммунистов, – заметил проницательный наставник.

– Они все здесь, но я их не увижу? Неужто им, как нам, гогеть в аду? – репьём вцепился я в наставникову душу.

Наставник понял, что ему не отвертеться. Он начал вдохновенно, будто был по-прежнему венцом своим увенчан:

– У каждого пожившего – свой ад. Ты сам его создашь себе при жизни. Все персонажи из твоих ночных кошмаров, нечистой совести кривые порожденья – все явятся к тебе за объясненьем, все, уязвлённые твоим дурным поступком, все, осквернённые твоей зловонной мыслью – все явятся в укоре молчаливом, и будет страшен взгляд их неподлунный, и вспомнишь ты о каждом и завоешь!

Обессиленный монологом, наставник упал. Я рухнул рядом с ним, почти убитый страшной правдой, открытой мне наставником упавшим. Так лежали мы, недвижимы, как две проклятые тени из разных поколений. Как более юная тень, я первым оклемался и тут же поспешил задать назревший вопрос:

– Скажите, есть ли гай, и для кого он, когда все сконцентгигованы здесь?

– Да, есть ещё и рай, но не для вас – там визовый режим. Там – только наши, – объяснил наставник, поднимаясь; его поднимало надо мной чувство собственного превосходства.

– Как это пгавильно и мудго! По-людски и тут вы всё сумели обустгоить! – воскликнул я (я вспомнил Зигфрида и Вольфганга – они попадут в рай!)

Наставник вдруг заторопился:

– Скажи-ка, деньги у тебя ещё остались?

У меня действительно оставалась ещё некая сумма, но она была дорога мне, как последняя память о моём учителе в форме.

– Давай, давай, тебе они зачем? – сказал наставник, чувствуя, что я колеблюсь, – и лишил меня заначки. – Куда же мне тебя определить? Ты в этом круге явно не на месте – отправлю-ка тебя я в третий круг, – он бросил на прощанье мне и сплюнул.

Твердь вновь разверзлась под его плевком, и так я оказался в круге третьем.

За вторую часть своей задачи Павел взялся так же, как и за первую – с присущей ему энергией созидания, не ведая ни страха, ни упрёка.

В гостиничном лифте он нажал кнопку вызова диспетчера и пропел в зарешёченное отверстие:

– Я – Зомбин! А ты кто?

– И я тоже – Зомбин! Нас много, мы вместе, мы, Зомбины – сила! – раздалось из-за решётки радостное ответное пение.

– Вылезай, если ты – Зомбин, потолковать надо, – приказал Павел голосу; ухватившись мозолистыми рабочими руками за этого Зомбина, как за слабое звено, Павел планировал вытащить на свет Божий и суд человечий всю их зловредную цепочку.

– Не вылезу, – игриво ответил голос.

Поняв, что переборщил, Павел ослабил хватку, Зомбин же был по-прежнему игрив, но изворотлив. Так, за приятной беседой, они с голосом доехали до первого этажа. Выйдя в лобби, Павел услышал, как кто-то выскочил из лифта после него. Это был маленький горбун в пиджаке и сандалиях, игривый голос мог принадлежать только ему. Поняв, что Павел засёк его, горбун рванул к выходу.

– Эй, Зомбин, ты куда? Не бойся, я – свой! – крикнул Павел, тоже выскочив на пыльную безлюдную улицу.

Гигантскими прыжками уходил по ней горбун от погони. Тогда Павел, как его учили старшие товарищи, упал, отжался и по-пластунски заскользил за Зомбином.

У неприметного одноэтажного зданьица горбун остановился, огляделся и, не заметив ничего подозрительного, постучал в окно. Его впустили внутрь.

Подползя к зданьицу, Павел отряхнулся и повторил манёвр горбуна. Ему тоже открыли, но внутрь не впустили.

– Зомбин? – спросили его из-за приоткрытой двери.

– А то кто же? – нарочито замысловато, чтобы не опускаться до лжи, ответил Павел.

– А чой-то морда у тебя больно правильная, – недоверчиво произнёс Зомбин; сам он со своим будто кувалдой по бетону тёсанным лицом походил на Павла, как чёрт походит на ладан.

– Не повезло мне с мордой, – признался Павел. – Но я исправлюсь, – пообещал он.

Вероятно, даже Аркаша на его месте не сумел бы ответить удачнее.

– Тогда проходи, – сказал враз подобревший Зомбин, пропуская его в комнату, где сидело ещё человек двадцать Зомбинов.

По нескольким выхваченным из их болтовни фразам Павел понял, что говорили о нём. Очевидно, где-то в аппарате Партии произошла утечка, и теперь заговорщики обсуждали способы нейтрализации опасного гостя. Времени на расшаркиванья, а тем более на сопливый гуманизм у Павла не оставалось. Вот где пригодились ему его умения, выпестованные годами напряжённейших тренировок!

– Зомбины, вы разоблачены, сдавайтесь! – крикнул Павел страшным, как ему показалось, голосом.

– Это что за хрен? Да это – не Зомбин! – всполошились Зомбины.

– Стоять! – крикнул Павел, разрывая на груди тельняшку.

Над левым соском у него был вытатуирован профиль Сталина, а над правым, как и полагается – профиль Ленина.

Зомбины отпрянули, но было поздно. Павлова грудь подействовала на них ошеломляюще эффективно: пожухлые и сморщенные, как вампиры пред солнечным ликом, они валились на пол, где беспомощно сучили ножонками.

Павел возликовал было: его тайное оружие действовало на ренегатов практически безотказно, но тут заметил, что горбуна среди них нет: он успел вовремя отвернуться.

Горбун был уже на улице. Он не пытался больше убежать от Павла, но пятился с закрытыми глазами к зданию, ещё более неприметному, чем первое. Моментально оценив ситуацию, Павел отшвырнул горбуна прочь и застукал тёпленькими ещё пару десятков заговорщиков.

В этот день его улов достиг нескольких сотен особей – в его сети попало практически всё не вымершее до сей поры от бездуховности и беспартийности население города. Арестованные были препровождены друг другом в Дворец культуры химика-нефтетрейдера, частично приспособленный ими ранее под склад с оружием – там Павел и решил устроить показательный судебный процесс.

До позднего вечера по указанию Павла Зомбины сдвигали ряды кресел в актовом зале и варили себе клетку, в которой и расположились на ночь.

Павел, заштопав наскоро свою тельняшку, провёл ночь рядом с ними на коврике, по другую сторону клетки.

Лишь горбун в суматохе сумел улизнуть, но к утру раскаялся в содеянном и, не найдя иудина дерева22, на котором ему полагалось бы удавиться, присоединился к задержанным и больше уже не выделывался.

Третий круг определённо отличался от первых двух: он был то ли больше их, то ли меньше, то ли круглее, то ли загогулистее – я так и не успел разобрать, ибо увидел свою королеву с белёсыми ногами в зелёных жилках. Я тут же пал ниц пред её державным ликом, но был поднят ласковым касанием маленькой ручки.

– Я помню тебя, – сказала она. – Ты так хорошо кричал и радовался тогда, ты так любил меня, как только и должно любить свою королеву.

– Я снова могу и кгикнуть, и погадоваться, и полюбить. Ну что, кгикнуть? Или погадоваться? Или полюбить? – спросил я, пытаясь поймать её взгляд; мне хотелось, чтобы она выбрала последнее.

– Ну полно, полно, – произнесла она, умело укрощая мои разбушевавшиеся страсти. – Так ты попал сюда из-за меня?

– Да! – крикнул я, и сам себе поверил. – Впгочем, нет. Я хотел застолбить себе более или менее пгиличное местечко недалеко от центга. Да так, чтоб зелень гядом была и гоза ветгов хогошая! И это было бы именно то место, где б успокоился бедный цуцундг на стагости лет.

– Где место для тебя? – она взяла меня под локоток и потащила к центру круга. – Пойдём, посмотрим.

Сладкая истома разлилась по моему так называемому телу, начиная с локотка; на подгибающихся ножонках я спешил за ней, рядом с ней, чуть сзади неё.

– Зомбины, встать, – мягко, вдумчиво сказал Павел поутру, дождавшись горбуна. – Суд пришёл. Страшный суд.

Мягким, вдумчивым голосом Павел представлял Зомбинам первую часть всемогущей судебной триады, первый из трёх источников судебного процесса, а именно судейский.

Зомбины, так до конца и не оправившиеся от воздействия Павлова оружия классового поражения, вставши в своей клетке, понуро молчали.

– Слово для обвинения предоставляется товарищу прокурору, – объявил Павел.

– Спасибо, ваша честь. Я обвиняю! – мощно, с Аркашиными интонациями произнёс Павел; теперь он ключом бил из второго источника – прокурорского. – Ещё как обвиняю! Я обвиняю вас всех! Вы и только вы виноваты в том, что вы – Зомбины!

– Мы больше не будем! – крикнули Зомбины из клетки.

Павел поднял руку. Зомбины затихли.

Павел продолжил обвинение, и в его голосе звучала сталь, легированная титаном:

– Я обвиняю вас в бездуховности! Я обвиняю вас в беспартийности! Я обвиняю вас в плетении густой паутины заговоров! Я обвиняю вас в наймитстве у капитала! Я обвиняю вас в предательстве наших классовых интересов! Я обвиняю вас в продаже Родины в особо крупном размере! Вы – не Зомбины, вы – Зомбинги!

Раздался грохот. Это Зомбины упали в обморок. Павел постучал по столу. Внутри него всё клокотало от гнева, но ничто не отражалось на хорошем, правильном лице. Зомбины оправились от падения и снова расселись по своим местам в своей клетке.

– Вот оно – признание вины! – указал Павел на Зомбинов; Зомбины заголосили, заверещали, загундосили; не обращая на них внимания, железным голосом Павел продолжил. – И вот они – три составных части грамотно проведённого следствия: признание, признание и ещё раз признание! Все три составные части налицо, отрицать это – значит отрицать очевидное. Исходя из вышеизложенного, по совокупности обвинений я требую для обвиняемых Зомбина, Зомбина, …, Зомбина, – Павел перечислил их всех поимённо, – высшей меры социальной справедливости – смертной казни! – так на победной ноте закончил обвинительную речь Павел.

– Вы закончили? – спросил Павел, смягчив голос до вдумчивого.

– Нет, ваша честь! – ответил Павел. – Немедленной казни! Вот теперь закончил. И ещё, – крикнул Павел, – банду Зомбинов – под суд! Теперь кончил.

– Гражданин адвокат, у вас есть, что сказать в защиту этих, с позволения сказать, подсудимых? – спросил Павел.

– Нет, ваша честь, – проблеял Павел; теперь он барахтался в третьем источнике – адвокатском, – мне нечего сказать в их защиту. Любое из преступлений, им вменяемых, достойно высшей меры наказания. Но достойны ли они сами этой меры? Отнюдь! Эта мера слишком почётна для них! Исправительные работы, пожизненно, с конфискацией – вот что будет пресловутым Зомбинам по их преступным заслугам!

В зале раздался плач. Это плакали Зомбины. Павел сумел пронять своей речью даже их заскорузлые, заплесневевшие во грехе души. Он и сам смахнул набежавшую непрошенную слезу.

– Обвиняемые! – мягким, вдумчивым голосом объявил Павел. – Вам предоставляется последнее слово.

– Это мы? – спросили Зомбины.

– Это вы, – ответил Павел.

– Это нам дают слово? – спросили Зомбины, не веря своей удаче.

– Это вам дают слово, – подтвердил Павел.

– А зовут нас Зомбины, – сказали Зомбины.

Павел сверился со своими записями: всё было верно, Зомбины говорили правду.

– Настоящая наша фамилия – тоже Зомбины, – продолжили Зомбины, помолчав.

– Так называемые Зомбины, – поправил Зомбинов Павел.

– Так называемые Зомбины, – охотно согласились Зомбины.

– А, чего тут, – махнули они рукой. – Хочешь стрелять – стреляй, – сказали Зомбины, всхлипнув, – но в душу не лезь, в душу лезть не моги!

– Товарищи, нет души! – воскликнул Павел мягким, вдумчивым голосом. – Всё это – выдумки глупых невежественных попов.

– А нам теперь всё едино, – признались Зомбины, – что она есть, что её нет.

– Картина ясна, – заключил Павел. – Встать! Суд удаляется на совещание.

Посовещавшись, Павел вернулся для вынесения приговора.

– Единогласно, – сурово, но вдумчиво сказал Павел, – суд вынес решение: по совокупности обвинений приговорить подсудимых к смертной казни путём убиения. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и будет приведён в исполнение завтра же на рассвете.

Мы двигались лугами да полями: через поле плах, где бесы рубили несчастным теням головы, тут же отраставшие у них вновь, через поле колёс, с которых свисали полосатые палочки, поле чанов с кипящей смолой, поле огненных срубов. Королева удивительно хорошо ориентировалась во всех этих пока ещё экзотических для меня местах. За полем дыб она резко затормозила.

– Вон место для цуцундров-графоманов! – крикнула она визгливым голоском и больно оцарапала своими коготками мой локоть.

Место мне определённо не понравилось. Оно представляло собой опять же поле с клетками, разбросанными в шахматном порядке. Одна из клеток была ещё свободна, обитателям прочих бесы заталкивали в глотки газеты, журналы, книги, некоторым – наверное, особо грешным грешникам – даже в картонном переплёте.

С моим клеточно-полиграфическим полем соседствовало поле колов, почти на границе которого возвышались два унылых, пока не занятых кола, из коих один был потоньше, другой – помассивней. Королева заметила мой интерес к будущим соседям.

– То место – для некоего телеведущего, заказанное небезызвестным мэром, – сказала она, показывая на первый кол, – а рядом – апартаменты для этого мэра, заказанные тем самым телеведущим. Друг подле друга им будет просто ахово сидеться. Цени – соседи тебе достались приличные, нескандальные, аж завидно немного.

– А что, так можно – бронировать кому-то место? – удивился я. – И столько это стоит? А мне тогда кто клетку заказал?

– Тайна сия велика есть! – улыбнулась королева, и я понял, что она умрёт – ещё хоть раз десять, – но не расколется.

– Так, значит, это место для меня? – спросил я, возвращаясь к своей клетке. – А где же зелень? Я бы с зеленью хотел.

– Насчёт зелени – извини, – извинилась королева с ухмылкой от уха до уха, – но и без зелени район приличный, экологически чистый – ни тебе болотных испарений, ни дыма, ни гари, ни кишок выдранных, ни кожи содранной. Итак, я привела тебя на место, на хорошее место, – знаешь, какие драчки за такие места обычно устраивают? – я оказала тебе услугу. Чем мог бы ты оплатить её, как думаешь – чисто в порядке доброй воли, ну типа пожертвования какого-нибудь?

– Что я могу дать тебе взамен? Мою любовь и моё пгощение. Но ты получишь их целиком, если только окажешь мне ещё одну любезность: покажешь весь кгуг или хотя бы его основные достопгимечательности, – предложил я; какой же я, на фиг, цуцундр, если не умею торговаться?

– Это хорошая цена за мои услуги, – обрадовалась королева и тут же воспользовалась и моей любовью, и моим прощением. – Это была хорошая цена, – повторила она и ущипнула меня за локоть. – Смотри!

Я даже высунул язык от напряжения, но ничего особо нового не увидел.

Когда я обернулся, она бежала через поле колов, быстро-быстро семеня нескладными прозрачными ногами в зелёных прожилках.

Но я, конечно, догнал её и прижал к колу, на котором неистово извивалась чья-то несчастная тень. Лицо моё было пунцовым от возмущения, а душа кровоточила от колото-резаной раны, нанесённой тупым жестоким орудием – женским непостоянством.

– Я же заплатил тебе, значит я вступил с тобой в опгеделённые товагно-денежные отношения, тепегь ты обязана оказать мне ещё одну услугу согласно нашему контгакту, – поведал я ей; общение с сударем не прошло для меня даром.

Лицо её отразилось в моём и тоже стало пунцовым – но от стыда.

– Теперь ты – мой король, повелевай же мною! – почти пропела она; я только сложил ладошки домиком дабы наградить её аплодисментами, как она сделала попытку взобраться на кол, но кол-то был уже занят, и я схватился за ноги в зелёных прожилках, чтоб удержать её от нового побега, ещё более безрассудного, – а ведь она совершала их из-за меня, она совсем потеряла из-за меня голову!

– Негоже маленькому губошлёпистому цуцундгу становиться твоим коголём, негоже повелевать тою, котогая создана, чтобы повелевать тем, котогый, – сказал я с чувством, продолжая удерживать её за ноги.

– Я давала вам власть надо мной; вы от неё отказались. Означает ли это, что я не мила вам более? – спросила королева и залилась слезами.

Я поспешил успокоить её и перевести разговор на описание достопримечательностей населённого пункта, где мне предстояло, очевидно, когда-нибудь осесть – всерьёз и надолго.

– Кто это? – спросил я, имея в виду одного из наиболее типичных здешних обитателей; он шёл, светясь – так светится в ночи гнилушка.

– Кто жил, горя – тот светится теперь. Кто серым был – тот серым и остался. Тебе такая серость не грозит, – сказала она, уцепившись за эту возможность быть мне полезной и сказать мне хоть что-то приятное.

– А синие? Ужасные созданья, – синие вовсе не интересовали меня, но так я помогал ей вновь обрести веру в себя.

– По их чулкам им цвет определён. Держись от них вдали – целее будешь. Ну, голубые – это голубые, – хмыкнула она многозначительно, – зелёные – зелёные, коричневые – красные, а красные – коричневые…

Только мой глубокий зевок удержал её от дальнейших перечислений.

Зомбины радостно шли на казнь: казнь представлялась им на порядок меньшим злом, чем дальнейшее существование в бездуховности и безыдейности; они гуськом шли за Павлом, завороженные его игрой, а Павел, играя на горне пионерские песни, вёл их к реке, топить.

Близ берега им были явлены одетые в белое Псевдоаркаша с Лжегангой. Оба были с хорошего бодуна.

– Кто вы? – икнув, спросил Псевдоаркаша. – И куда это вы, понимаешь, намылились?

– Заговорщики мы, – отвечали Зомбины. – Казнить нас ведут. Топить нас, видимо, будут.

– Заговорщики! – радостно хлопнула в ладошки Лжеганга. – И как много сразу! Пошли, посмотрим, как их будут топить.

– Да ну их на фиг, – икнув, сказал Псевдоаркаша, – с них и поиметь-то нечего, а того и гляди, сами чего отнимут – заговорщики, одно слово.

И они пошли своей дорогой, а Зомбины с Павлом пошли своей.

Дойдя до середины реки, Павел остановился и опустил горн. Вода доходила ему лишь до пояса.

– Виноваты мы, осудили нас, приговорили нас – однако, казнить нас надо! – требовали Зомбины, тщетно пытаясь утонуть.

– Поздно казнить, – сурово сказал Павел. – Надо было раньше просить о казни.

– Данной мне властью я заменяю вам казнь на трудотерапию, – объявил Павел мягким, вдумчивым голосом. – Мы пойдём строить новую фабрику. Мы построим её и будем вместе работать на ней. Не торговать гнилым заморским барахлом, а производить нашу, отечественную, так нужную стране продукцию и тем самым строить новую, лучшую жизнь.

– Если хотите лучшей жизни – её нужно строить, никто за вас её не построит, – блеющим голосом добавил Павел.

– Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, – строгим, но вдумчивым голосом подвёл черту Павел.

И Зомбины, согласившись, что так оно, наверное, и к лучшему будет, дружной колонной через старый город Зомбинов пошли на новое, триединое место: на место строительства новой фабрики, нового города и новой жизни. Каждому Зомбину дозволено было взять с собой только самую дорогую вещь. И один Зомбин тащил с собой клетку с канарейкой, другой – кошку, третий – коллекцию марок.

Едва отойдя от старого города, за поворотом дороги они вновь увидели Псевдоаркашу с Лжегангой.

– Что за фигня? – возвысил голос Псевдоаркаша. – Это так меня приветствуют в этом сраном городишке? Кошками да канарейками?

– Мы идём строить новый прекрасный город, – твёрдо отвечали вставшие на путь исправления Зомбины. – А ты, кто бы ты ни был – похоже, тебе с нами не по пути!

– Ну почему же, идёмте вместе, – не растерялся Псевдоаркаша. – Я вас возглавлю: я люблю всё новое и прекрасное, а ещё больше я люблю это новое и прекрасное возглавлять.

– Я уже возглавляю их, – вмешался Павел. – А ты кто такой, что мы должны идти за тобой?

– Я – Глюков, Аркаша, – представился Псевдоаркаша. – Я возглавляю по праву не первородства, но первомудрия.

– Ты лжёшь, ты не Аркаша – я знаю Аркашу! Ты – Псевдоаркаша! – разоблачил Псевдоаркашу Павел. – Зомбины, хватайте его, он – самозванец!

– Зомбины, я – Аркаша, я – Глюков, и правом, данным мне человечеством, я повелеваю схватить этого наглеца, а после мы его вместе примерно накажем за его наглость! – перехватил инициативу Псевдоаркаша.

Зомбины заметались между Псевдоаркашей, Лжегангой и Павлом; немало их так в этом роковом треугольнике и затерялось.

– Посмотрите на него – это же не Аркаша! – кричал Павел.

– Да, это не Аркаша, – приглядевшись, убедились Зомбины. – Аркаша – он наш, из рабочих, из химиков, из нефтетрейдеров, а этот – барин. Вяжи его, братва!

– И это не Ганга! – продолжал кричать Павел, даже не успев толком как следует обрадоваться восстановлению у Зомбинов классового самосознания. – Ганга погибла, замученная такими же вот мерзковиталами. Ганга была пышной женщиной – Аркаша любил пышных – а посмотрите на неё, на эту … метёлку, это же Лжеганга какая-то!

– Да, это не Ганга, – согласились Зомбины.

– Я самая что ни на есть Ганга! – возмутилась Лжеганга. – Я не погибла, мой Аркаша спас меня!

– Докажи, что ты не погибла! – загудели Зомбины.

– И докажу! – крикнула Лжеганга. – Слушайте, что он для меня написал!

Я хочу, чтоб на завтрак

мой жареный член

подавал тебе злато-

ливрейный слуга, – голос Лжеганги креп, –

Чтоб коктейль из моих

гениальных мозгов

заливал тебе в рот

чернокожий бармен…

Зомбины застыли с открытыми ртами, поражённые чарующей силой гениальной стиходрамы.

Павел, с ужасом осознавая, что волшебная мощь глюковских строк вот-вот затянет и его туда, куда затянула уже простодушных Зомбинов, всё же нашёл в себе силы крикнуть:

– Не мог Аркаша написать такую гадость!

– И впрямь не мог, – авторитетно подтвердили Зомбины.

– Нет такого, чего бы я не мог! – мастерски парировал Псевдоаркаша.

– Как пить дать, не мог, – авторитетно подтвердили Зомбины.

– А может и мог, – добавили Зомбины.

– Слушайте же дальше глюковское слово! – крикнула Лжеганга.

Зомбины пристыженно умолкли. Лжеганга продолжила:

– Хорошо иметь такую попку,

хорошо в стране Российской жить,

хорошо, распив за попку стопку,

эту попку с гордостью носить!

Показать вам эту попку?

– Покажи, Ганга! – загудели Зомбины.

– Та ли это попка? – спросила Лжеганга, приподнимая белое одеяние.

– В натуре! Та! – зашумели Зомбины, аж причмокивая от восхищения.

Псевдоаркаша победно рыгнул.

– Что мы сделаем с провокатором? – воскликнула Лжеганга, пальцем тыкая Павлу в глаз.

– Что мы сделаем с провокатором? – воскликнули Зомбины в ответ.

– Мне понравилась мысль, – вставил веское слово Псевдоаркаша, – моя собственная мысль о зажаренном члене. Мы поднесём его тебе к завтраку – только не мой, а этого чудика.

– Не, ну молодец, придумал! – возмутилась Лжеганга, смерив Павла уничижительным взглядом. – Хочешь оставить меня голодной? Меньше, чем на голову этого неопределённополого субъекта я не согласна. Вот голова у него хорошей, правильной формы, её можно подсушить и в боулинге использовать – кегли сбивать.

– Так! – удовлетворённо заключил Псевдоаркаша. – Голову мы пристроили. А что будем делать с её нижним, так сказать, придатком? Хотелось бы услышать по этому поводу мнение народа, нашего народа, который не может, не умеет ошибаться! – закончил он с лёгким закавказским акцентом.

– Это мы что ли, народ? – удивились Зомбины.

– Ну не я же, – усмехнулся Псевдоаркаша.

– В тюрьму его! – крикнули Зомбины.

– Кого его? – уточнил на всякий случай Псевдоаркаша.

– Этого! – ткнули Зомбины пальцами в Павла.

– На Колыму его! – крикнули Зомбины.

– На кол его! – крикнули Зомбины.

– Линчевать его! – крикнули Зомбины.

– Ганга! – веско молвил Псевдоаркаша. – Перед тобой четыре увлекательных предложения. Так выбирай же самое-самое! Самое-самое три! Самое-самое два! Самое-самое раз!

– Сажать его надо, – задумчиво произнесла Лжеганга.

– На кол, естественно? – с надеждой в голосе спросил Псевдоаркаша.

– Естественно, в тюрьму, – отвечала Лжеганга – исключительно из вредности.

– Добрая ты, – ласково сказал Псевдоаркаша.

– Что есть – то есть, – легко согласилась Лжеганга.

– Да здравствует добрая Ганга! – крикнул Псевдоаркаша.

– Да здравствует добрая Ганга! – крикнули Зомбины.

– И да здравствует злой Аркаша! – крикнул Псевдоаркаша.

– И да здравствует злой Аркаша! – крикнули Зомбины.

– Тюрьма-то есть у вас? – спросил заботливый Псевдоаркаша.

– Тюрьмы-то нет, – спохватились Зомбины.

– Но у нас есть клетка! – тут же нашлись Зомбины.

– Вот пусть и сидит в своей клетке! – крикнули Зомбины.

– Ишь, редиска, судить нас вздумал! – крикнули Зомбины.

– Теперь мы у тебя будем адвокатами! – крикнули Зомбины.

– Теперь мы будем за тебя блеять! – крикнули Зомбины.

Напрасно Павел рвал на груди тельняшку: Зомбины уже превратились из классовых врагов в классовых друзей, а деклассированных Псевдоаркашу и Лжегангу пронять чем-либо подобным было решительно невозможно.

– Коммунисты не сдаются! – ещё успел прокричать Павел, пока в рот ему не затолкали альбом с марками, кошку и канарейку.

Заломивши руки, классовые друзья погнали Павла ко Дворцу культуры химика-нефтетрейдера.

Мы снова двинулись к центру; неправильной формы поля, не использованные пока под какие-либо орудия искупления – Октябрьское, Ходынское, Ямское (так гласили указатели) – сопутствовали нам в нашем продвижении. По полям этим слонялись, явно страдая от своей неустроенности, стайки покойников.

– Бомжи – они и здесь бомжи, – презрительно морщилась королева, – им не хватило пока крюка или дыбы. Бесы-строители, бесы-девелоперы и бесы-риэлторы работают, не покладая копыт, но всё равно срывают дедлайны.

Чем ближе мы подходили к центру, тем пристойнее казались терзаемые покойники, тем наряднее и опрятнее выглядели принадлежащие им участки.

– В свинцовую запаянные джинсу и с диктофонами, вколоченными в уши, то – журналисты, – говорила королева, светясь. – Вон генерал привязан к генералу, во рту у каждого – сосулька из напалма. Кто сможет первым подпалить соседа – тому победу бесы присуждают.

– Вот те, котогых потгошат – не из таможни? – поинтересовался я, постепенно привыкая к реалиям этого круга, где лето коротко, а тени грустнолики, где свет и мрак почти неразделимы.

Королева радостно улыбнулась моей догадливости.

– А те, котогых надувают до тех пог, пока они не лопнут – это кто? Неужто магкетологи? – радуясь её улыбке и своей догадливости, спросил я.

Она кивком подтвердила моё предположение, добавив, что их, конечно, зашивают и надувают уже по новой – не пропадать же добру, и тут же затронула новую интересную тему:

– А вон – бандиты – в трудовом угаре, болтами прикреплённые к станкам, вытачивают гайки беспрерывно. За каждый брак по толстому шурупу в них вкручивают бесы-контролёры. Вон мачо с феминистками в футляры с клопами запрессованы попарно – лицом к лицу, чтоб увидать лицо.

Картина бандитских и, особенно, феминистских страданий поразила меня: каким же долготерпением надо было обладать покойникам, чтобы годами, десятилетиями, столетиями сносить подобное зверство? А ведь их за всю историю человечества скопиться должно было запредельно много, и с каждым днём становилось всё больше, бесы вряд ли могли плодиться и размножаться с такой же скоростью, и концентрация покойников на одного беса уже явно зашкаливала. Что нужно в таких условиях, чтоб занялся всеподземный пожар? Одна искра, высеченная в правильном месте. И я почувствовал всеми точками сразу, а особенно пятой: быть бунту. И если не я, цуцундр-освободитель, возглавлю его и освобожу несчастных от мук, то кто же ещё?

– Назрело, вызрело и перезрело: низы уже не могут, а вы там, наверху, не просто не можете, а и мочь не хотите, – мрачно произнесла королева, прямо читая мои мысли.

– Но долго так не может продолжаться! Году в двухтысячном они должны восстать? – задал я вопрос почти риторический, в ответ пытаясь прочесть уже её мысли.

– Да, если жертву не получат для терзаний, которая б к ним с воли провалилась, – усмехнулась королева. – Ну вот ты и попался, долгожданный!

Я решил, что её шутка удалась. В самом деле: жертва для отведения заблудших душ и вождь победоносного освободительного восстания – есть всё же некая разница между этими ролями, каждая из которых, впрочем, по-своему почётна и достойна общественного признания. Но королева на этот раз была настроена серьёзно:

– Исконное пророчество гласило: с лица он будет зело неказист – курчавые и чёрные волосья проплешину оставят неприкрытой, огромный нос, изогнутый крючком, над заячьей губой, как рок, нависнет, зато душою чист и незапятнан, сколь ни вливай в неё ток-шоу с новостями, – сказала королева, пристально всматриваясь в меня, буквально водя по мне носом.

– Так это ж я! – воскликнул я в волненьи.

– Как только белый ангел с красным галстуком в горн пионерский протрубит… – начала зачитывать пророчество королева, но белый ангел с красным галстуком не дал ей закончить: он протрубил в пионерский горн.

Раздражённый Лжегангиной вредностью, Псевдоаркаша настоял на том, чтобы их поселили в разных номерах. После трудного, исполненного подвигов дня, Псевдоаркаша, наконец, прилёг, но ему не спалось.

«Остались гнусности, которые я сегодня не совершил – а мог бы. Неправильно это как-то, не по-нашенски», – подумал Псевдоаркаша, тяжело вздохнув.

«Придётся, – подумал далее Псевдоаркаша, – пожертвовать заслуженным отдыхом. Но дело – вперёд всего».

Дело ждало его во Дворце культуры химика-нефтетрейдера, найти который не составляло труда даже ночью: все дороги в городе Зомбинов вели в этот храм городской культуры.

– Скажи-ка, любезный, – любезно спросил Псевдоаркаша охранявшего Дворец Зомбина, – тебя накажут, если я отниму у тебя автомат?

– Да, думаю, меня расстреляют, – застенчиво отвечал Зомбин, смущённо теребя ключи от Павловой клетки, висящие у него на поясе.

– Тогда я с особым удовольствием забираю твой автомат, а заодно и ключи от клетки, – с особым удовольствием произнёс Псевдоаркаша и отобрал у Зомбина автомат и ключи от клетки. – Эй, Зомбины! – закричал он, высовываясь в окно уже изнутри Дворца. – Скорей сюда! Здесь вон часовой автомат потерял – дело-то расстрельное!

Разыскав клетку с Павлом, Псевдоаркаша вскрыл её, но внутрь пока не вошёл.

– Ну что, Павка, – сказал Псевдоаркаша, передёргивая затвор автомата, – вижу, я не вовремя. Меня здесь не ждали.

– Стреляй, собака! – вместо приветствия крикнул Павел, и в неволе сохранявший абсолютное присутствие духа. – Всех не перестреляешь!

– А всех я и не буду, – улыбнулся Псевдоаркаша. – Зачем мне все? Всех пусть другие стреляют. Мне нужен ты. Я хочу тебя.

Неподалёку раздался выстрел: так, вероятно, был наказан караульный. Павел вздрогнул. Псевдоаркаша сделал скорбное лицо и перекрестился.

«Люблю Тебя! – пропел про себя Павел Аркашиным голосом. – Верую в Тебя, надеюсь на Тебя!»

В эти последние мгновения жизни он обратился к Партии всем своим бестрепетным существом.

Псевдоаркаша принял пение Павла на свой счёт и поощряюще ухмыльнулся.

– Вот видишь, – сказал Псевдоаркаша, – всеми занимаются другие. Так что, выбирай, Павлик: жизнь или партийная честь.

– Нет и не было для коммуниста вещи важнее, чем честь! Даже ты, вражина, должен бы знать это, – возвестил Павел.

– Жизнь, однако, иногда подкидывает нам такие, понимаешь, испытания, и наша задача – не сломаться, сделать правильный выбор, – несколько витиевато выразился Псевдоаркаша.

– Ты – враг, вражина, и ни твои намёки, ни твои славословия нисколько меня не в состоянии вышибить из седла! – гордо уведомил его Павел, приготовляясь к муке – нет, не зря он пристраивал на подоконник тисочки!

– Значит, ты выбрал честь – и я принимаю твой выбор, я принимаю твою честь, да и на кой мне твоя жизнь? Так что давай, снимай штанишки, – весело предложил Псевдоаркаша, заговорщицки подмигнув Павлу.

– Какие штанишки? – растерянно спросил Павел.

– Ты выбрал честь – так давай её мне, изволь держать слово коммуниста, – потребовал Псевдоаркаша, вновь подмигивая Павлу.

– Я никому не давал своей чести! – закричал Павел. – И никому не давал никакого слова!

– Это нехорошо, это просто плохо – менять слово коммуниста в зависимости от сиюминутной выгоды, – сурово сказал Псевдоаркаша, опять подмигнув Павлу. – Ладно, хватит выпендриваться, давай, спускай штанишки.

– Отойди от меня, не трогай меня, – расплакался Павел; а ему-то грезились тисочки – его старые добрые домашние тисочки! – Я не хочу! Я не умею!

– Я научу тебя всему, что должен уметь мужчина в твоём возрасте, – тихо сказал Псевдоаркаша и отложил автомат.

Меня завертело вокруг собственной оси: настолько дружным оказался натиск серо-гнилушечных, которых возбудили звуки горна.

– Даёшь восстание! – кричали они. – Эй вы, которые сверху, вы там не устали о нас заботиться?! А давайте меняться: вы – к нам, а мы – к вам!

Моя королева исчезла; я не мог более защищать её, но она наверняка имела возможность наблюдать за мной со стороны, из укрытия, и гордиться моим поведением – поведением лидера, освободителя.

Помня об этом, я смело преградил дорогу одному из восставших. Был он сер и прозрачен. Прекрасное каплевидной формы лицо его было искажено неприязнью либо страданием.

Что-то ещё – восхищение? – промелькнуло на лике его, когда он взглянул на меня – своего вождя, преградившего ему путь наверх, и ударил он меня в левую щёку. И снова я подставил ему левую щёку, но ударил он меня в правую.

– Пошто не отвечаешь ударом на удар, славный человек? Же ответствуй мне. Ударь меня ну, отрок божий, – предложил он и потянулся к моим рукам всем своим нежным прозрачным телом.

«Если он просит – я не вправе отказать ему», – решил я.

И я слегка толкнул его в грудь.

– Меня опять убили! Да отомстите же за меня, кто-нибудь! – прохрипел он.

И он упал и снова умер – в мученьях, вызванных моим толчком.

– Да это ж он, из пророчества – посмотрите! – закричали его серо-гнилушечные друзья, сгрудившись вокруг нас. – Поглядите на этот шнобель и эту проплешину!

И, забыв про своё восстание, они с удовольствием хлестали меня по щекам, а я не успевал им их вовремя подставлять.

И взмолился я, проявив недостойное лидера малодушие:

– Отпустите же меня, бгатия! Больно ведь мне!

Но они глумились над моими словами и моим слабым телом, а я всё равно любил их – неживых, несчастных, неприкаянных. Я любил их больше себя, всей своей чистой незапятнанной душой, что таилась под курчавой проплешиной, и если страдания моей плоти шли им на пользу – что ж, пускай, лишь бы им было хорошо и приятно.

– Контракт подписывал, сударь? Пора отрабатывать свою клизму! –приземлила меня незаметно подкравшаяся королева; она профессионально лягнула меня в бок и на всякий случай потрясла перед моим носом ксерокопией злополучного контракта.

Эти нудные Зомбины вошли как раз в тот момент, когда Павел готовился совершить прыжок из царства девственности в альфа-демократию маскулинности.

– Аркаша, что он с вами сделал? – закричали Зомбины.

– Что, что – глаза разуйте! – недовольно ответил Псевдоаркаша, оборачиваясь; штанишки его были уже приспущены, а автомат лежал слишком уж далеко.

– Нет! Нет! Нет! – трижды крикнули Зомбины; после каждого крика волосы их с хрустом и треском вставали дыбом, проламывая коросту из смеси сала и перхоти.

– Это – не Аркаша! Говорю вам ещё раз! – отчаянно завопил зависший на перепутье Павел; штанишки которого тоже были уже приспущены. – Аркаша может всё! Но этого он не может!

– Экая ты, однако, неблагодарная личность, – тяжело вздохнув, молвил Псевдоаркаша. – Да, хватайте меня, вяжите меня – я вовсе не ваш сраный Аркашка, да буду я ещё перед вами, говнюками, оправдываться!

И тут же был и схвачен, и связан.

А вскоре огромной белой птицей билась в руках Зомбинов и Лжеганга в конвульсиях мерзковитализма. До Зомбинов, наконец, дошло, сколь коварно и умело они были обмануты.

– В тюрьму их! – крикнули Зомбины.

– На Колыму их! – крикнули Зомбины.

– На кол их! – крикнули Зомбины.

– Линчевать их! – крикнули Зомбины.

– Нет! – звонким, вдумчивым голосом воскликнул Павел. – Судить их должен Аркаша – и это будет высший суд, и это будет суровый суд! Не лишайте Аркашу этой маленькой радости – не так уж много у него осталось теперь радостей!

– А чо с этим, бывшим-то, делать-то пока? Может, его этот, зажаренный, того? – с хрустом почесали в затылках Зомбины.

– Коммунисты с пленными не воюют, – напомнил Павел.

– Как пить дать, не воюют, – радостно согласились Зомбины.

– Да мы, блин, для Аркаши, да мы сбережём их в лучшем виде! – крикнули Зомбины, разрывая тельняшки и обнажая свои груди, на которых в духе новых веяний справа был изображён великий Аркаша, а слева – не столь пока великий Павел (поэтому Павел уместился на Зомбинские груди целиком, а от Аркаши вошёл только кончик носа).

– А чо с этой, бывшей-то, делать-то пока? Может, её это? Того? А то уж больно у неё эта – за которую стопку, – с хрустом почесали в затылках Зомбины.

– Коммунисты с женщинами не воюют, – напомнил Павел.

– Не воюют, не воевали, и не будут воевать! – согласились Зомбины и с облегчением отпустили Лжегангу: классовым сознанием они уже чуяли, что коммунисты с пленными и женщинами не воюют, но сказать этого не сумели бы, пока Павел не сформулировал позицию Партии по этому вопросу в почти по-глюковски чёткую и ясную сентенцию.

– Так я-то вовсе – не эта, и тем более – не женщина, – игриво встряла Лжеганга, отряхиваясь и поверчивая попкой. – Разве можно назвать меня женщиной? Я – девушка, и притом самая, что ни на есть, распривлекательная. Прости, милый, – сказала она шёпотом Псевдоаркаше. – Пути наши здесь расходятся.

Псевдоаркаша победно рыгнул, но промолчал.

– Павел! – сказала Лжеганга игриво. – Так, говоришь, ты знал Аркашу?

– Уйди, женщина, если ты женщина, – строго сказал Павел. – И останься, если ты не женщина, а товарищ, товарищ с мягким знаком на конце.

– Я – не женщина, я – с мягким знаком, и именно что на конце, и я остаюсь, – заявила решительно Лжеганга. – Мы вместе потащим этого самозванца в Квамос, к Аркаше, мы посадим его в железную клетку и погоним – как погнал бы Аркаша – ремнём через оскорблённые этим псевдо народы.

– Это здорово! – крикнули Зомбины. – В клетку, да ремнём, да к Аркаше!

Как сказали – так и сделали, а Зомбины всегда как говорили – так и делали. Псевдоаркашу посадили в оперативно сварганенную железную клетку на колёсиках, причём двое Зомбинов могли тянуть её спереди, а ещё двое – толкать сзади.

Павлова душа разрывалась между двух могучих желаний: лично доставить к Аркаше подлого самозванца или продолжить начатое вместе с Зомбинами построение новой Зомбинской жизни и собственноручно закрепить этот коренной поворот в Зомбинской истории материальным свершением, чтобы сделать этот поворот бесповоротным. В конце концов тяга к созиданию перевесила: он решил временно остаться с Зомбинами, а главой маленького отряда по транспортировке Псевдоаркаши назначил бывшую Лжегангу.

И тут я увидал наставника: вот кто бы смог рассеять наважденье! Был обнажён наставник как Адам, лишь карты прикрывали ихний срам: семёрка, тройка, туз и дама пик.

– В рай, в рай! – кричал наставник (обо мне?)

Он встал на возвышенье и запел, ко мне лишь за прощеньем обращаясь:

– Прости, прости, ты неба не увидишь, прости, прости, ты птичек не услышишь, прости, прости и помни обо мне!

Так он со мной, наверное, прощался. А я прощался с птичками и с ним.

– В свой ад теперь и сам ты доберёшься, там лично для тебя десятый круг23 в авральном темпе бесы прогрызают, – пропел он мне в последний, видно, раз, а завершил прощание припевом: – Я навещу тебя, я навещу тебя, я навещу тебя в твоём аду!

Подарив мне надежду на скорую встречу, он замолк – только шевелил губами, и я знал: он шевелит ими для меня.

«Проиграно всё, кроме чести, – прочитал я по губам. – Пойду скорей её поставлю на кон».

Я хотел ответить ему, тоже губами, что с ним по-любому останется его гений – и тем подбодрить своего наставника, утешителя и, смею надеяться, друга, но не успел: его как ветром сдуло. И вот тогда-то я и осознал с неземной ясностью, что обречён, но мне не было страшно, ибо я постиг смысл своего нисхождения.

– Бгатья мои во Хгисте! – крикнул я тогда всем серо-гнилушечным. – Умигая, довегяю я вам исполнение моей главной миссии, котогая, как я тепегь понимаю, и позвала меня в путь: замигитесь же вы, наконец, – все со всеми и каждый с каждым!

– Хорошо, брат цуцундр, мы замиримся – все со всеми, мы не замиримся только с тобой, – отвечали мне мои новые серо-гнилушечные братья.

Это успокоило меня:

– Тогда я умигаю спокойно. Делайте со мной всё, что вам будет пгиятно. Ведь вас уже нет, а я – ещё есть, и это – мой путь вам навстгечу. Я люблю вас, бгатия, и пгощаю вас, и да пгостите же меня вы!

– Да, мы тебя простим – за то, что ты ещё есть, – пообещали они.

И они защемили мой длинный нос и длинный язык и натянули подобно струнам, и королева лично играла на них, извлекая невообразимой гармоничности звуки.

И кто-то маленький и худенький уже корчился у кирпичной стены в мучениях тоскующей плоти.

Не в силах ни помешать ему, ни помочь, я открылся, перед тем как закрыться:

– Довольно! – крикнул я, вырываясь из их нецепких ручонок. – Маски сброшены! Я – больше не цуцундр! Я – русский – сильно, пламенно и нежно!

Бывшая Лжеганга показала себя прирождённым руководителем:

– иногда она протягивала Псевдоаркаше через прутья бутылки нелюбимой им газированной минералки; бутылки были вскрыты, и в них, опущенные любящею ручонкой, плавали пчёлки, оски или мошки – и тогда Псевдоаркаша, зажмурившись, хлебал нелюбимую воду вместе со зверюшками и громко и победно икал;

– иногда давала Псевдоаркаше ремня, упорно называя его при этом Аркашкой – и тогда Псевдоаркаша высовывал между прутьев свою оголённую задницу и громко и победно рычал при каждом шлепке;

– иногда пыталась уколоть его палкой с заострённым концом – и тогда Псевдоаркаша, уворачиваясь от палки, с громким победным хрюканьем катался по клетке.

Иногда сам Псевдоаркаша, чтобы потешить себя и публику, устраивал омочения, называемые им омовениями. Об омовении им объявлялось заранее громкими ликующими криками. Когда собиралось достойное, по его мнению, количество зрителей, Псевдоаркаша вставал и устраивал омочение; иногда, впрочем, ему было лень вставать, и он устраивал омочение сидя и даже лёжа.

– Подруга, не хочешь ко мне? – подмаргивал он бывшей Лжеганге.

– Не хочу, – отвечала бывшая Лжеганга. – Ты недавно омочился, и от тебя дурно пахнет.

– А ведь когда-то хотела, – напоминал, подмаргивая, Псевдоаркаша.

– Вы обознались, – отвечала бывшая Лжеганга, – я хотела вот его, – и она указывала на одного из Зомбинов.

Тут же по её указанию колымага останавливалась, и бывшая Лжеганга под язвительные Псевдоаркашины аплодисменты и улюлюканье шла прогуляться со своим избранником в придорожные кусты.

Павел нагнал их у самого Квамоса. Он лично рассказал Аркаше о самозванце и одержанной над ним трудной победе и о Лжеганге, которая стала с мягким знаком, а ведь была совсем без.

Аркаша поблагодарил Павла за проделанную работу, подарил очередное издание своей автобиографии и отправил отдыхать. После этого Аркаша распорядился вкатить клетку. Клетку вкатили, открыли дверцу.

– Выходи! – приказал Аркаша.

– И не подумаю, – нагло отвечал Псевдоаркаша. – Мне здесь нравится. А если тебе надо – сам и выходи.

– Выходи, самозванец! – повысил голос Аркаша. – Я буду судить тебя своим самым справедливым судом.

– И вот твоя благодарность, – сплюнул Псевдоаркаша. – А ведь это я способствовал твоей популяризации в массах, я наделил тебя естественными руссконародными чертами, я лишил твой образ засушенной мумиеобразности. Кем бы ты был без меня, без моего подвижничества? Просто писашкой – фигуркой, положительной до безобразия и потому глубоко противной нашему народу. Впрочем, если хочешь компенсировать ущерб, нанесённый твоей сусальной личности, я готов разрешить тебе месяцок поработать псевдомной, но на вознаграждение не рассчитывай – на содержание я тебя не возьму, ты не в моём вкусе.

– Кто ты, как зовут тебя? – спросил Аркаша, весело рассмеявшись: Псевдоаркашина речь ему очень понравилась, в отличие от самого самозванца.

– Белладоннин я, Игорь Батькович, – нехотя ответил Псевдоаркаша, озадаченный весёлым Аркашиным смехом.

– Ну что же, – помедлив, сказал Аркаша, – живи, Игорь Батькович Белладоннин. Живи, но помни, – и строго погрозил кому-то незримому пальцем.

И я живу. И помню. И пишу.

Аркаша же меж тем распорядился ввести Лжегангу. Ввели Лжегангу. Не без удивления Аркаша опознал в ней Виталию.

– Снимать штаны здесь? – спросила Виталия. – Или в порольной?

А Павел тем временем шёл на свидание с Партией. Душа его тревожно и радостно колыхалась в такт его шагам: Павел шёл донести Партии на себя. «Я выполнил твоё задание, Партия, – собирался донести Павел. – Город Зомбинов найден, их заговор подавлен, Зомбины перевоспитаны, завод по производству презервативов заложен, попутно спасена честь великого Глюкова».

Партия на свидание не пришла – Павла продинамили.

Застигнутые врасплох моим признанием, серо-гнилушечные замерли, осмысливая мои слова: их восстание захлебнулось в моей откровенности.

И я воззвал к ним, видя их замешательство:

– Дайте мне ваши крючья или что у вас там, и я сам сделаю так, что вам будет приятно!

И они, предвкушая и хихикая от своего предвкушения, дали мне крюк, сработанный из чьего-то клыка – вероятно, акульего, и с любопытством смотрели на меня полупустыми глазницами. И маленький и худенький у стены распрямился, и лицо его разгладилось, и он глядел на меня со страхом и восхищением, и он любил меня в тихом ночном саду своей души. И я всадил костяной клин себе под ребро, и полоснул вбок, насколько хватило сил, и ещё раз вонзил, уже меж других рёбер, и тут они, взбудораженные запахом хлынувшей крови, набросились на меня и стали рвать меня на куски. Но я успел увидеть, как съёжился он, стоявший у стены, как скорчилось его лицо, и рука скользнула под ремень.

И они пинали и топтали меня, и мозжили моё лицо своими немощными кулачками и всем, чем придётся, и кости мои хрустели, и лопались мои сосуды, и их прозрачная плоть сливалась с моей плотью, а я любил их кулаки и подошвы.

И получив от меня своё, они успокаивались, отползали и засыпали до следующего трубного зова, новые же страдальцы сменяли их.

И я видел, как ОН («Он – это я», – понял я) отделился от стены и пробился ко мне, и упал под меня, и нас не стало.