Читать книгу Мне приснилось детство - Игорь Гагин - Страница 2

Мне шесть лет. Лето. Мы едем в деревню к бабушке, папиной маме, Анастасии Сергеевне. Я её еще никогда не видел, как-то не получалось из-за отдаленного проживания: то Урал, то Западная Украина. Вру, видел! Когда мне было три года, мы приезжали в Летово с Урала, и меня, по настоянию бабушки, крестили в Летовской Козьмодемьяновской церкви. Причем крестными моими стали папин родной брат Николай и их двоюродная сестра, Нина, которой тогда было 15 лет. Нина – дочка дяди Володи, бабушкиного брата, следовательно, моя тётя. Получается, что не запомнил я первую встречу с бабушкой по малолетству. Не помнил, естественно, и как меня крестили. Только по рассказам мог восстановить эту картинку.

А картинка довольно занятная. Настоятель церкви, отец Глеб, поднимает меня на руки, чтобы окунуть в купель. Трудно вообразить, какие мысли могли пронестись в моей кудрявой головке, но голым задом в тазик под названием купель, наполненную водой, видимо не хотелось. Батюшка носил длинную и густую бороду, как и положено православному священнику. Вот за неё-то я, по рассказам бабули, и ухватился со всех своих детских силенок. Надо заметить, не орал. Он меня к воде, но отцепить не может. Так и пришлось батюшке кланяться самому при моём троекратном окунании. «Бедовый, малый, вырастит!», – сказал напоследок. Так ли это было на самом деле, не знаю, только не думаю, что Анастасия Сергеевна стала бы что-то приукрашивать.

Жительствовала моя бабушка и папина мама в деревне Шишкино Рыбновского района Рязанской области. Точнее, начинала жительствовать. Она продала свой дом в Летово, где родился и вырос мой отец с братьями, и переехала поближе к своим родным братьям: Владимиру, Василию и Александру, которые были уроженцами Шишкина и прожили здесь всю жизнь. Шишкино – это была и бабушкина Родина, она здесь родилась, выросла, но была выдана замуж за Александра Гагина и, как полагается, переехала к нему в соседнее поселение.

Летово располагается всего-то в двух километрах от Шишкино, но разница существенная, потому что Летово – это село на берегу великолепного пруда, а Шишкино – деревня при колодце. Как отец рассказывал, их дом в Летове стоял буквально на берегу этого самого живописного водоёма, так что можно было выходить из дома прямо в плавках и идти купаться.

Мимо Шишкино, от станции «Рыбное» на Константиново (родина великого русского поэта Сергея Александровича Есенина), проходила грунтовая дорога. Её «асфальтизация» в то время находилась в проектной стадии. Я дорогу застал еще «грунтовкой», как раз в тот самый приезд, о котором идет речь. Сегодня дорога от города Рыбное до села Константиново – это великолепное асфальтное шоссе, поддерживаемое в идеальном состоянии в силу посещаемости родины великого поэта многочисленными паломниками.

Домик бабуля приобрела самый, что ни на есть, захолустный, но зато рядом с братом Владимиром Сергеевичем, который обещал, что на этом месте будет отстроено нормальное жильё. Стройка уже началась и продвигалась полным ходом. Дом строили из шлакоблока. Денег видно не хватало, поэтому экономили на материале, почему кровля получилась куцая, и вода после дождей капала чуть ли не на стены из-за практического отсутствия карниза. Но это будет позже, не в тот, практически, первый в моём восприятии, приезд к бабушке.

Голутвинская2 электричка доставила нас в Рыбное поздно вечером. Смеркалось, шел нудный дождь. Долго ждали попутку, но в нашу сторону так никто и не собрался. Пошли пешком. Батя связал два чемодана, перекинул через плечо так, что один оказался на спине, другой – на груди. Посадил меня на загривок, и мы пошли. Мамка тащила сумку. Пройти надо было всего-то 8 километров. «Всего-то» – это так папа говорил, поэтому мне представлялось, что за ближайшим поворотом – им же сказанное «уже пришли». Когда переправились по мосту через речку Вожу, стало совсем темно. Я сидел, вцепившись в отцовскую шевелюру, поливаемый сверху дождем. Отец то и дело оскальзывался в грязи, чертыхался, мама ойкала где-то сзади.

– Толя, я упала! – послышалось из темноты после испуганного вскрика. Батя быстро поставил меня в грязь, скинул чемоданы и исчез в темноте. А я с ужасом наблюдал, как в мой сапожок струйкой через края льется вода. Больше полвека прошло, а картинка яркая, будто вчера было. Так впечатлила эта мутная, холодная вода, заливающаяся в детские сапожки. На счастье, кто-то скрипел в нашу сторону – это лошаденка тянула телегу. Ни одна машина, скорее всего, не проехала бы, по такой дороге, только гужевой транспорт, который, на наше счастье, тащился в нашу сторону. Меня, чемоданы и маму дед посадил в телегу, а отец шел сзади и помогал уставшей лошадке справиться с трудными подъемами, когда это было необходимо.

К дому подъехали в кромешной темноте. Отец постучал в окно и моментально, как мне показалось, загорелся свет. Фрамуги открылись, радостные приветствия и мы, к моему великому удивлению, по приставной лесенке полезли в это же окошко.

Маленькая горница, круглая черная металлическая печь, на полу спит народ. Взрослые сели за стол. Здесь дядя Коля (мой Крестный), дядя Володя – отцовы братья. Уже чокаются за встречу. Меня уложили меж спящих родственников, и я, пригревшись, скоро уснул.

Утро. Просыпаюсь от разговоров. Взрослые, как будто и не вылезали из-за стола. Беседуют. Сильно хочется в туалет.

– Что, крестничек, зажался? – дядя Коля щекочет меня своей щетинистой щекой.

– Писать хочу.

– Лида! – кричит Крестный, – Отведи братика в туалет.

В окошко заглядывает светловолосая симпатичная девочка десяти лет и мило мне улыбается. На зардевшихся щечках пикантные ямочки. Вылезаю через окно и только сейчас понимаю, почему им пользуются вместо двери. Впритык к маленькому домику, перекрывая выход, строится новый дом, как мне показалось, неимоверно большой. Бежим в палисадник. Наконец-то облегчение. К моему удивлению, Лида пристраивается рядом, сдергивает трусики и присаживается, кокетливо показав мне кончик розового языка.

Я поражен до глубины души. Всё в том же глубочайшем недоумении залезаю обратно в дом и, непрестанно ёрзая, усаживаюсь рядом с отцом. Меня гложет вопрос, который я хочу задать, но неимоверно стесняюсь.

– Что, спросить чего хочешь? – догадывается он. И тут я решился.

– Пап, а почему Лида из попы писает?

Мужики дружно улезают под стол от хохота. Сквозь смех, почему-то плача, отец со стоном отвечает:

– А это, сынок, у девочек конструкция краника такая!

И все ржут с новым напором, кашляя и беспрестанно повторяя: «Ой, не могу!», «Ой, щас помру!», «Ой, уморил!»

Днем играли с Лидой в палисаднике. Как водится, она была мамой, я папой, а её кукла – дочкой. В общем, подружились. Надо сказать, что мы с Лидой встречались в основном в деревне. Она с семьей жила в Красногорске – очень красивом городе Подмосковья и на лето частенько приезжала в Шишкино. Чуть позже станем больше общаться с её родным братом, Славиком. В год, когда мы с сестренкой познакомились и играли в куклы, он был совсем мелкий – три годочка всего.

* * * *

Летом 1970-го я впервые пробыл в деревне почти все каникулы. Мы, переехав из воинской части под Загорском, жили в такой же воинской части под Брянском. Я недавно стал пионером и страшно этим гордился. Лида была уже девушкой относительно взрослой: перешла в восьмой класс, я – в четвертый. Восьмиклассницы в моём тогдашнем восприятии – это совершенно взрослые тёти, которые уже не играют в куклы, а начинают по полной знакомиться с мальчиками. Надо думать, Лиде со мной было не особо интересно, но ведь не отделаешься от привязчивого мальчишки, который совершенно не может понять, почему его в самый интересный момент просят побыть дома. Бабушка надолго уходила в церковь, мы были предоставлены сами себе. Спали вместе на одной большой бабушкиной кровати. Она стояла в левом углу и отгораживалась занавеской, в полутора метрах перед ней – большущая печка. Было занятно сигать с неё на кровать. Главное, за железную спинку не зацепиться ногами, поэтому надо было посильнее оттолкнуться и прыгнуть.

Иногда с Лидой устраивали представление. Она лежала на кровати, изображая зрителя, а я ходил по краю печки, показывая какого-нибудь сказочного героя, например – голого короля. Чтобы не быть голым, обвертывался марлей. Всё, конечно, просвечивало, но голый то, понарошку. Лидка голую королеву изображать отказывалась, сколько не просил.

В правом углу горницы – иконостас. Он меня всегда поражал обилием икон. Особенно подолгу любил смотреть на мученическое прекрасное лицо Иисуса с терновым венком на голове. Всё остальное было также интересно, но эта – особенно завораживала. Расспрашивал бабушку об Иисусе Христе, она охотно рассказывала, не единожды таскала меня в церковь. Я сидел на лавочке, слушал, как поет хор, глазел, задрав голову, на расписанные библейскими сюжетами, своды, изучал росписи, и думал о том, как все увиденное мною не соответствует тому, о чём учили в школе.

Здесь была своя правда, а я совсем недавно стал пионером. Из-за всего этого в мозгах большой «раздрай», потому что пионер, который всем детям пример, будущий комсомолец, а комсомолец – это один из многочисленных членов коммунистического союза молодежи. На пионерском значке, выполненном в виде звездочки, с пылающим над ним костром в виде трёх язычков, профиль Ленина. Комсомольский значок представлял собой развернутый красный флаг, а на нём тот же профиль с надписью внизу «ВЛКСМ». Ленин учил, что никакого Бога нет, и церковь обманывает наивных людей, отрывая их от реальной жизни и созидательного труда во благо Советской Родины. Здесь еще предстояло во многом разобраться.

Однажды, а это было, когда мы жили в комнате коммунальной квартиры в военном городке под Загорском, бабуля приехала в очередные гости. В первую очередь она ехала в Троице-Сергиеву Лавру, оттуда на святые источники, которые, по стечению обстоятельств были недалеко от нашего гарнизона, ну, а потом, как бы по пути, заезжала к нам. И вот она сидит в кресле, что рисует, потом протягивает мне размалёванный портрет Ленина и спрашивает, хитро прищурив глаза:

– Вот, тебя за это сильно будут ругать?

Я от возмущения даже дар речи потерял, а только брызгал междометиями, пыжась, что-то дельное сказать, типа: «Бабушка, да разве так можно – это же Ленин»??? Тогда я, естественно, не мог понять, что моей бабуле пролетарского вождя совсем не за что было любить. Она вспоминала, что когда была девчонкой, видела барина на бричке, и он ребятишек конфетами одаривал. Рассказывала про то, как плохо было после революции, и как её замуж выдавали за моего деда, только чтобы не раскулачили. А ведь всё равно прадеда раскулачили, потому что крыша в его доме была не из соломы, а из черепицы. Значит, «кулак»! Только какой он «кулак», если всё благосостояние своими руками создавал.

Тогда всего этого я не знал, и знать не мог и в бабушкины рассказы особо не верил. В моём восприятии, причём очень долго, помещики были исключительно мироедами, а после революции началась новая, счастливая жизнь. Так нас учили.

Иногда по вечерам, когда бабушка отсутствовала по церковным делам, я как привязанный, мотался за Лидой, ей, скрепя сердце, приходилось брать меня с собой. Она дружила с соседским мальчиком Толькой Князевым. Толька был старше Лиды на год и, по всей видимости, между ними было нечто большее, чем просто побродить на «задах»3 и пожечь костры с молодежью. Толик являлся обладателем вожделения всех пацанов его возраста – мотоциклом «Иж». Изредка они с сестрой уезжали кататься, а я сидел на крыльце и ждал, чутко вслушиваясь в переливы мотоциклетных моторов. Один раз взяли с собой. По всей видимости, я скроил такую кислую мину, что Лида сжалилась. Сначала они посадили меня между собой, но я чуть не задохнулся между Толиковой спиной и Лидкиной грудью. Конкретно прижала, так как приходилось держаться за Толика, а он иногда слишком резко набирал скорость, так что хваталась покрепче, чтобы не свалиться. Пришлось пересадить меня назад. Я уцепился за Лидкину талию, она – за Толикову, и мы носились по проселочным дорогам, оглашая тишину позднего вечера ревом мотора. Это было просто восхитительно!

Проезжая деревню Раменки, вдруг заглохли. Неподалеку орала молодежь, доносились матюги и пьяные выкрики. Мы слезли с сиденья, а Толик начал лихорадочно дергать педаль стартера, подкручивая одновременно ручку газа. Не заводился. Голоса из темноты доносились всё ближе. Даже я своим десятилетним рассудком прекрасно понимал, что может произойти, если не успеем уехать до подхода местных.

– Гля, тёлка! – раздалось совсем рядом.

В этот момент мотоцикл затарахтел. Толик лихо вскочил в седло, Лида за ним, я так к ней прижался, будто влип, и мы рванули, виляя задом, в разрезаемую светом фары темноту.

– Стоять! – донеслось сзади с улюлюканьем и матерщиной. «Удрали!» – промелькнула в голове веселая мысль.

Подъехали к дому. Толик заглушил двигатель, и стало удивительно тихо, даже в ушах зазвенело. С трудом слез с сиденья, разминая затекшие ноги. Не мудрено, ведь сидеть пришлось на самом краешке, как не свалился по пути, ума не приложу.

– Толь, – спрашиваю, – а где они в темноте корову увидели?

– Какую корову? – не въехал Князь (так его Лидка звала за глаза).

– Ну, когда мы там остановились, кто-то крикнул «гля, тёлка!»

Лида сконфуженно отвернулась.

– Это им с пьяных глаз, видно, померещилось что-то! – хохотнул Толян. – Ну, до завтра! – он махнул Лиде и покатил мотоцикл к своему дому, вырисовывающемуся из темноты.

– А вы меня еще возьмете? – спросил я сестру, когда мы поднимались на родное крыльцо.

– Посмотрим на твоё поведение. Ой! – вдруг вскрикнула она.

На нашей скамейке кто-то сидел.

– Не боись, свои! – послышался знакомый голос. Обладательницей его оказалась Валентина, средняя дяди Володина дочка, родная племянница нашей бабули. У Владимира Сергеевича три дочери: старшая – Нина, моя крестная, была замужем и жила в Летово; младшая – Оленька – наша закадычная подружка. С этой задорной семилетней девочкой мы часто играли вместе. Валентина – весёлая, бойкая на язык девушка лет 19-ти, сидела на нашем крылечке с молодым человеком и застенчиво улыбалась.

– Гуляете? – почему-то спросила она, хотя и так было понятно, что мы гуляем.

– Да, – подтвердила Лида. Я проскочил в сени. Лида с ними поговорила и очень скоро прошла в горницу. Я еще минуты три – четыре подглядывал в дырочку, пытаясь понять, что это они там делают на нашем крыльце, будто не могли на своем посидеть. У дяди Володи целая терраска, сиди, хоть обсидись! Скоро это занятие наскучило, и я тоже ушел спать.

Дни проходили насыщенно. Утро начиналось довольно рано из-за мух. Ни свет, ни заря эти назойливые насекомые просыпались и начинали с жужжанием носиться по горнице. Это еще полбеды. Беда заключалась в том, что они были сильно кусачие. Залезаешь под одеяло с головой – жарко. Высовываешь голову, тут же начинают приставать и пребольно жалить. Покой можно было найти в «темнушке». «Темнушкой» называли отгороженное от сеней небольшое помещение, которое, по сути своей, представляло большую кладовку. Если не включать свет, то темень непроглядная, хоть ночью, хоть днем. Там стояли две кушетки, застеленные набитыми соломой матрацами, но на чердаке, куда из «темнушки» был свободный лаз, по ночам сильно верещал сверчок. В общем, везде засада.

Бабушка поднималась очень рано, когда еще только начинал брезжить рассвет. Молилась, стоя на коленях перед иконостасом и уходила на огород, заниматься прополкой. Потом готовила нам на квадратной сковородке завтрак. Если был какой-нибудь религиозный праздник, а они случались часто и с завидным постоянством, бабушка с утра или с прошлого вечера в церкви. Тогда завтрак готовила Лида. Ольга прибегала как раз к этому моменту, поэтому она почти всегда завтракала с нами. Пища была не хитрая: картошка жаренная с молоком, хлеб, дары огорода, типа огурцов и прочей зелени. Если не поленимся и сбегаем на зады, где начинался луг, можно было набрать за какие-то полчаса целый кулек луговых опят, которые мы называли простонародно «дристушками». Прозвание образовалось из-за того, что росли они обычно там, где коровы сбрасывали навоз. Идет буренка и на ходу какает, оставляя за собой длинные полосы. Вот такими же полосами «дристушки» и произрастали. Собирали исключительно шляпки. Вывалишь собранные шляпки опят на сковородку, которая нагревается на чугунной керосинке, кажется, целая гора, на ораву должно хватить. Ужаривается эта гора до состояния кучки, хоть за новой порцией беги – на двоих мало! Вкуснятина неимоверная!

Потом играли во всякую всячину, чаще всего в прятки. Однажды решили мы с Лидой Ольгу подурачить. Сестренка надела мою майку и шортики, я натянул её платьице, и мы спрятались, предвкушая удовольствие. Оля ходила по дому, заглядывая во все углы, потом бросилась к сундуку, до которого надо было дотронуться первым, чтобы «засалить» того, кого нашла и звонко закричала:

– Туки-туки Игорёк!

Смеясь, выходит Лида в моём облачении. Из-за печки выскакиваю я, и мы начинаем скакать перед обалдевшей Ольгой:

– Обознатушки, перевадушки! Обознатушки, перевадушки!

Ольга так расстроилась, что чуть не заплакала.

– Так не честно! Не честно!

Она сидела, надувшись, на диване, сердито поглядывая на нас своими карими глазенками. В них стояли слезы.

– Ну, что ты так расстроилась? – успокаивала девочку Лида, – Давай, мы с Игорьком, тебе песенку споем?

И мы пели:

– Ах, васильки, васильки,

Сколько вас выросло в поле!

Помню, у самой реки,

Я собирал их для Оли.

Оля цветочек сорвёт,

Низко головку наклонит

«Милый, смотри, василек

Вот поплывет и утонет.

Оля любила его,

Оля реки не боялась,

Часто осенней порой,

С милым на лодке каталась…

Какая-то секунда, и глазки её радостно блестели, обида прошла. Как же, про Олю поют песню, её любимую песню.

Деревня Шишкино располагается на краю глубокого оврага, за которым шумит шикарный лиственный лес. Дома стоят с двух сторон грунтовой дороги, широко распластавшись своими огородами. Овраг образовался в незапамятные времена, и, судя по всему, когда-то очень давно часть его являлась руслом реки. Возможно, здесь в древности протекала Вожа, а может и какая-нибудь другая, теперь безымянная река. Если пройти задами и спустится на дно оврага, начинается система глубоких прудов. Сюда мы бегали купаться и проводили здесь целые дни.

Часто ходили в лес. В середине августа на орешниках начинал созревать лесной орех. С этими орехами связано событие, которое серьезно изменило мирный ход моего бытия.

Однажды в деревне появился паренек по имени Юра. Он оказался не просто моим однофамильцем, а, как выяснилось, троюродным братом. Его отец был двоюродным братом моего отца. По непонятным мне причинам, они не роднились. Вообще я заметил, что Гагинские отпрыски (родня по линии деда) с нами особо не сближались, что нельзя сказать о родне со стороны бабушки. Тут была полная симпатия и взаимопонимание. Как бы там не было, но с Юркой мы нашли общий язык довольно быстро, что выразилось в совместных играх и походах в лес.

Как-то вечером решили с ним сходить по орехи в район городища. Городищем называли место, где, по преданиям, когда-то в древности находился город4. Об этом напоминал заросший кустарником фрагмент вала, обрывающегося в поросший березами и орешником овраг. Перед ним ярко выраженная оплывшая выемка. От всей фортификации сохранился только маленький фрагмент. Остальное «сожрал» овраг, разраставшийся из года в год, из столетия в столетие.

Шишкинцы использовали пространство за остатками вала под кладбище домашних животных. Здесь можно было наткнуться на прикопанные трупы свиней, лошадей, коров, поэтому, чаще всего, мы предпочитали сюда не ходить. Но склон овражный в этом месте густо порос кустами орешника, поэтому ребятишки всё-таки наведывались. Мы с Юркой не были исключением, решив обобрать густо поросшее орешником приовражье.

Лазили между деревьев, рвали орехи, с трудом наклоняя тяжелые ветки. Орехи, из-за отсутствия какой-либо тары, складировались за пазуху. Когда складывать их стало некуда, а рубахи наши туго раздулись от пояса до ворота ореховой беременностью, Юрка подмигнул и предложил пойти покататься на берёзах.

– Это как? – спросил я недоуменно.

– Увидишь.

Поддерживая животы, которые казались огромными от набитых под рубашки орехов, полезли на откос, покорив его через пару минут. Слева от нас возвышался лукообразный холм – это и были остатки городищенского вала. Земля вокруг изрыта. Здесь копались те, кто хотел найти исторические артефакты, и те, кто избавлялся от трупов умерших животных. Мы направились к берёзкам, росшим с другой стороны склона оврага.

– Чур, моя эта! – крикнул Юрка и подбежал к стоящей у самого края обрыва березке. Я выбрал ту, что росла на довольно крутом склоне. Высыпав на землю собранные орехи, полез по веткам вверх. Попытался её раскачать, но не тут-то было. «Видно, выбрал слишком толстую, не раскачать!» – подумал с досадой. Начал быстро спускаться, чтобы перебраться на другую берёзу, шелестящую листвой чуть поодаль. Спрыгнул с небольшой высоты, но не учел, что лечу не на ровную поверхность, а на довольно крутой склон. Пребольно ударившись правой рукой о землю, почувствовал, что темнеет в глазах. Под рукой хрустнуло. Решив, что приземлился на сучок, который ненароком сломал, вылез на ровную поверхность. И только теперь посмотрел на свою руку. Кисть перегнулась неестественно, лучевая кость, ближе к запястью, вздымается под углом градусов в тридцать.

– Юрка! – заорал я, чуть ли не теряя сознание от вида своей руки. – Я кость сломал!

– Какую еще кость? – ворчливо переспросил брательник и замер, увидев мою руку.

– Это, наверное, вывих, – неуверенно произнес он после минуты молчаливого созерцания.

Рука наливалась свинцом, тяжелея и начиная болеть.

– Что делать-то?

Он неуверенно пожал плечами.

– Побежали домой, Лидка тебе сейчас вправит.

Юрка помог мне запихнуть за пазуху орехи, и мы быстрым шагом направились в деревню.

Лиды дома не было. На крыльцо соседского дома выглянула тётя Груня, мать Тольки Князева, сразу поняла по нашему виду, что что-то стряслось.

– Юрк, чё случилось?

– Игорёк руку вывихнул!

– Во, – поднимая правую руку с помощью левой, показал я.

– … мать! Да разве это вывихнул! Это перелом! Лидка, беги за бабкой, живо! – крикнула она, обращаясь к появившейся Лиде. Они шагали с сеструхой Толика, Надей, и звонко смеялись.

Лида увидела мою руку, побледнела, и молча повернувшись, двинула в сторону Летова, как будто действительно собралась за бабушкой в церковь.

Как из-под земли появился дядя Володя. Смачно выругавшись, потащил меня в дом.

– Лидка! Твою в душу мать! Ты куда направилась? Лубок надо накладывать! Ищи бинты!

Также молча, словно робот, Лида развернулась в сторону дома, и сомнамбулой направилась к крыльцу. Девочка была явно в шоке. Набежали женщины, поднялся гвалт. Сошлись все на мысли, что кому-то надо везти меня в Рыбное. Машины нет, на лошади – долго. Пошли с дядей Володей ловить попутку. Легковушки проносились мимо, несмотря на тот, что дед чуть ли не дорогу перекрывал, показывая на мою, висящую на перевязи, руку. Наконец остановилась грузовая машина. Залезаем в кабину, дядя Володя, матерясь, рассказывает водиле, какие «частники», сволочи, ни один не соизволил остановиться.

Всё, как в тумане. Доктор в очках, сильно похожий на постаревшего Шурика из «Кавказской пленницы». Меня усаживают на стул, кто-то держит за плечи, две дамы начинают растягивать руку в разные стороны, «Шурик», садюга, давит с силой в месте перелома. Боль дикая! Ору и топочу ногами.

– Ты чего так кричишь? – спрашивает хирург. – Больно, что ли? Ты посмотри на руку-то.

Я смотрю и не верю глазам своим: выровнялась! Исчез этот страшный бугор на месте перелома.

– Видишь, еще чуть-чуть, и всё!

Он опять давит, но теперь начинаю терпеть, пересиливая желание заорать в голос.

– Вот и молодец!

– Все ноги оттоптал, паразит! – произносит медсестра, держащая меня сзади. – Новые туфли купишь, понял?

– Понял! – скреплю зубами.

– Ну, вроде всё, – доктор удовлетворенно смотрит на свою работу. – Накладывайте гипс и на рентген.

Пять дней в больнице. Как выяснилось, сломал две косточки – лучевую и локтевую. Одна из двух никак не хотела вставать на место. Хирург что-то поколдует над рукой, загипсуют, а она опять с легким, едва слышным щелчком, отходит с положенного места. Замучились и меня замучили.

– Всё, – говорит доктор, – в последний раз пробуем. Если косточка на место не встанет, придется вести тебя в Рязань, будут ставить спицу.

Я не хочу никакую спицу. Это значит резать руку, вставлять инородный предмет, чтобы он держал косточку на месте, пока не срастется, потом вынимать эту спицу. Бррр!

– А если так оставить? – спрашиваю.

– Косточки срастутся неправильно. Придется потом снова, уже специально, делать перелом.

Хотел спросить, а зачем такие мучения? Ну, срастётся она неправильно, кому какое дело до этого, кроме того, у кого она неправильно срослась?! Рука будет хуже работать? А что значит, лучше работать?

Но я не стал задавать никаких вопросов. Что-то они опять колдовали, потом рентген, гипс и сижу я у специальной печки, которая сушит гипсовую накладку. Слышу легкий щелчок. «Опять косточка с места съехала!» – подумал озлоблено. Доктор пришел с рентгеновским снимком.

– Слава Богу, вроде, встала на место. Поздравляю!

Молчу. Пусть остаётся всё, как есть.5

В деревню приехал героем. Неимоверное уважение со стороны пацанов, и пристальное внимание со стороны девчонок. По вечерам собирались на нашем крылечке, и я в очередной раз рассказывал о своих подвигах в больнице, нещадно додумывая подробности увиденного, услышанного и пережитого. Стал замечать за собой одно новшество: теперь, прежде, чем сказать что-то, сперва обдумывал, раньше наоборот: сперва вываливал, только потом начинал думать, что вывалил.

Приехал мой крестный дядя Коля, тетя Вера – Лидина и Славика мама, ну и сам братан. Тётя Вера – веселая, миниатюрная женщина, всегда с подколами и приколами. Рядом с ней мой дядя казался просто гигантом. Брату семь – уже можно общаться. Крестный все смеялся, обзывая меня «бриллиантовой рукой». По детскости Славка дико завидовал моей популярности. Решив однажды повторить мой подвиг, два раза сиганул с крыши двора. Неудачно. Сломать не получилось, только руку отшиб. Бегали в поле, играли, ходили в лес, также втроем, но без Лиды. Её место прочно занял Славик. Они с Ольгой были ровесниками и легко находили общий язык. Я даже ревновал. Как-то по-доброму, но все-таки что-то такое непонятное в душе шевелилось.

Оля, Оля! Когда мы прощались до следующего года, она трясла мою левую руку и весело говорила: «Игорёк, приезжай скорее! Я буду ждать!» Невероятно, но эта семилетняя девочка – моя тётя! Разве такое бывает? Видно, бывает. Если бы я знал тогда, что мы видимся в последний раз! Оля умерла через полгода, навсегда оставшись восьмилетней. Неудачное падение с санок, перелом руки в локтевом суставе.

В больнице кость решили вправлять под наркозом. Что-то там не так рассчитали и не успели досчитать до десяти, как остановилось маленькое сердечко. Был конец февраля, из-за школы меня на похороны папа не взял. Скорее, он это сделал из этических соображений. Привез фотографию. Оля лежит в гробу, будто спит, удивительно красивая и чужая. К сожалению, других фотографий, где она живая, смеющаяся, у меня нет. Только эта, как напоминание о хрупкости бытия и такой безумно короткой жизни, переходящей в вечность.