Читать книгу Радостный Суд. Домовая книга – 1 - Игорь Галеев - Страница 2

в Москву я прибыл очень состоятельным, невероятно одарённым и молодым человеком.

В различных банках на моих счетах лежали (покоились) семнадцать миллионов долларов с хвостиком – невесть какое богатство, добытое полулегальными способами.

Я был здоров, красив и активен.

Я побывал во многих странах, но так и не освоил иных языков, кроме русского. У меня всегда хватало средств на переводчиков. Знание языков ничто, если не знаешь универсального языка души – которого так и не освоил Вовка Ленин. А в голове моей постоянно самозарождались оригинальные бизнес-планы и социальные проекты. Я их раздаривал направо и налево. Но один, самый грандиозный проект, я вынашивал всю свою сознательную жизнь, и, наконец, решил взяться за его осуществление.

В тот год Москва активно строилась, градоначальничал достославный мэр. Вот я и добился встречи с ним и предложил взглянуть на проект.

Мэр в те времена носил кепку, и, раз взглянув на чертежи, минуты три то надевал эту кепку, то снимал её и мял в руках, то обмахивался ею, словно его атаковали летучие насекомые.

Справившись со своими эмоциями, он, наконец, подозрительно взглянув на меня, спросил:

– Чёрт возьми, всё это грандиозно, но из какого материала можно вылепить такое чудо?

Тогда я достал из сумки небольшой макет и водрузил его на стол. Коснувшись макета пальцами, мэр отдёрнул руку и побледнел:

– Что это?!

Дело в том, что макет имел серый цвет, но от малейшего толчка становился совершенно невидимым.

– Что это за материал? – повторил он вопрос, вглядываясь в пустоту.

– Ноу-хау! – гордо ответил я. – Особые пропорции мела, извести, некоторых щелочей, яичного желтка, костной муки, особой глины, кварцевой пыли и ещё кое-чего. При колебании материал меняет молекулярную структуру и уже не препятствует прохождению частиц света.

– Насколько же он прочен?

– При температуре выше +10 по Цельсию он становится аналогом сверхпрочному бетону. При падении температуры его свойства приближаются к качеству высококлассного каучука. Великолепно сохраняет тепло. Вот заключения специалистов.

– Каковы затраты на его производство? – мэр уже не знал – восхищаться ему или принять меня за прожектёра.

– Пока он очень дорогой, но можно выйти на цифру, превышающую стоимость кубометра бетона всего в десять раз.

– Всего?! – его снисходительная улыбка обеспокоила меня. – Да это всё равно, что строить из чистого золота! Это не к нам, это к военным. Всё, конечно, здорово и впечатляет, но… утопично. А это ваше ноу-хау, – он кивнул на вновь проявившийся макет, – принесёт вам хороший доход, только не торопитесь продавать ваши секреты заграницу.

Тогда я решил нажать на другую «педаль». Я взял обходительного мэра под руку и ласково начал:

– О, великолепнейший и достославный мэр, позвольте мне вас так называть приватно, – он машинально кивнул. – Драгоценейший и величайший мэр великого города, мы оба знаем, что мы смертны. Что после нас останется? Дети? Но какие материальные свидетельства о себе мы им предоставим? Вашими усилиями украсился облик Москвы, восстановлены многие храмы. Но восстановлены, а не созданы. Реконструируются и реставрируются дороги и дома, но нет оригинальной эпохальной идеи. При вашем правлении строятся десятки всяческих зданий, но где-то единственное и неповторимое, чем вы войдёте в историю страны? Конечно, вы рискуете остаться в памяти москвичей церетелиевским Петром, манежной подземкой и Сити-центром. Но вы достойны оставить большее впечатление, о котором мир будет говорить как о первом и последнем мировом чуде, затмившем все семь чудес! Сталин оставил о себе архитектурную память, тот же Никита, а вы?

Мой слушатель на глазах становился всё печальнее и грустнее. А я всё напирал:

– А вы, такой кипучий и самоотверженный, честный и бескорыстный, можете остаться в веках всего одной постройкой, но какой! Нигде в мире не будет такого здания ещё тысячу лет! Туристы со всего света устремятся в Москву, чтобы попытаться его увидеть. А увидеть его будет сложно. Это будет здание-миф, дом-тайна, дом-мираж. Проект и затраты окупятся наплывом туристов, а какая слава для России – я уже и не говорю! А самое главное – строение будет носить ваше имя, и ваши потомки получат пожизненное право жить в нём и занимать целый этаж. Вот примерно в этом месте, – я показал на макете.

Грандиозный мэр виновато заглянул в мои честные глаза и сиротливо посетовал:

– Но деньги… У города нет таких средств, у города столько долгов… У нас сложности с инвесторами… У города…

– Главное – начать, – успокоил я, – главное – ваше «добро» и ваша волевая поддержка. Начнём с моих скромных накоплений. Инвесторы подгребутся, как только дадим нужную информацию. Но пока всё должно быть в глубочайшем секрете, до той поры, пока здание не обретёт хотя бы первоначальные грандиозные формы.

– Столько ушей, столько ушей! – посетовал собеседник. – Ну да ладно, не такие объекты возводили.

– Такие впервые, – поправил я.

– Да, да, – уже, как молодой боевой конь, возбудился мэр. – Где бы нам подобрать место для нашего детища?

– Место уже есть, – и я показал на карте место, где задумал поместить своё детище.

Градоначальник удивился и был не согласен.

Мы ещё часа два спорили, пока я его не убедил – место не в центре, работы не привлекут внимание, дешевле, восточные окраины – символично, вокруг такого сооружения начнёт сформировываться новая городская архитектура.

– Ну, хорошо, – сдался он, – приходите на следующей неделе, подпишем договор, набирайте команду, переговорите со строительными фирмами, но начинать будете со своих денег, я пока на это дело не могу вырвать и копейки.

– И на том спасибо.

– А как вас величать, я что-то запамятовал?

– А зовите меня Архитектором, так будет конспиративнее.

– Ну, хорошо, разберёмся. Скажите там, пусть заходит следующий.

У высокочтимого и достославного мэра продолжался приём по личным вопросам.

По правде сказать, я с ним после этого случая не встречался ни разу.

Все деловые вопросы решались через помощников и его специального представителя Василия Пака.

Этот человек великолепно справлялся со своей миссией, в сущности, он и руководил стройкой, и вёл всю денежную канцелярию и, наверное, не взял у меня ни копейки, кроме причитающихся.

Я настоял, чтобы в договор включили следующие пункты:

· Контроль над производством строительного материала осуществляется лично мной.

· Подбор жильцов для дома – моя прерогатива, как и звание Пожизненного Управляющего зданием.

Со своей стороны мэр настоял на внесении пункта о наследовании его родом одного из этажей здания. Я только улыбнулся такому желанию.

Не стану описывать всю эпопею начала строительства, скажу лишь, что моих денег хватило на закладку фундамента и выведение первых пяти подземных уровней. Но к этому я был готов. Да и Василий Пак постарался.

Несмотря на секретность, солидные люди, как у нас, так и за рубежом, прознали о таинственной стройке и просто мечтали вложить деньги в грандиозный проект, так что приходилось кое-кому отказывать, не взирая на количество предлагаемых нулей. На какой-то период нужда в деньгах отпала.

Сложность была в ином. Уже при выведении первого жилого этажа я столкнулся с проблемой заселения дома. По моей идее, люди должны были жить в строящемся здании. Новейшие технологии это позволяют осуществлять. Для этого внутри был установлен грузоподъёмный лифт, совершенно бесшумный, он пускался на восемь уровней под землю. А все необходимые материалы подвозились ночью по подземной ветке метро.

Здание проектировалось абсолютно автономным, а весь его каркас замыкался на хитроумном механизме – стоило его запустит, и возникало необходимое колебание, а всё сооружение становилось невидимым.

При завершение пятого этажа этот эффект был наглядно продемонстрирован.

В два часа ночи светящиеся окна мигнули и погасли. И это в то время, когда во всём здании горел свет, работали электроприборы, ходили люди…

– А почему исчез свет? – спрашивала меня ошарашенная столичная комиссия.

– Я точно не знаю, видимо, таковы свойства материала, – лукавил я.

– А это не вредно для здоровья человека?

– Не вреднее железобетона, мы произвели соответствующие исследования, – пояснил Василий Пак.

Так вот, дело осложнилось тем, что появилось невероятное количество желающих проживать в «Доме мэра», за моей спиной вились такие хитроумные интриги, что в один прекрасный день я оказался обкраденным и фактически отстранённым от дел.

Не стану расписывать все подробности, но однажды тихим июльским вечером Василий Пак участливо и скорбно, заглядывая в мои глаза, развёл руками:

– Олигархи, японскую их мать! Пока мы с вами вкалывали, они всю документацию переиграли. Уважаемый мэр оказался бессилен. Просит извинить. Но за вами остаются 5 процентов от стоимости Дома.

– Пять?! – изумился я.

– Такова их бухгалтерия, – и Василий многозначительно постукал себя по затылку. – И ещё, вы остаётесь почётным жильцом Дома.

– А должность Управляющего зданием?

– Аннулирована, – вздохнул Пак. – Назначен Домовой Ареопаг во главе с братьями Жёлтыми. Мэр Москвы страшно извиняется.

Я только присвистнул. А на следующий день меня и на стройку не пустили. Появились молодчики с ясными глазками и с пистолет-автоматами под чёрными пиджаками.

– Я Управляющий! – провозгласил я.

– Ареопаг не велел, – звучал ответ.

– Я представитель и уполномоченный Мэра.

– Да чихали мы на твоего мэра, у нас свой хозяин!

– Я автор этого проекта!

– Ну, это ты, братец, загнул. Авторы – братья Жёлтые. Давай отсюда, самозванец, а не то забудешь мать родную.

Но Василий Пак меня поддержал, утешил – дали мне комнатку в цокольном этаже, выписали пропуск и ещё какую-то бумажку, где заявлялось, что мной наследуется 0,25 процента от стоимости здания.

– Вы же говорили – 5 процентов!

– Забудьте, – похлопал меня по плечу Василий, и его глаза сузились до предела. – Никуда не жалуйтесь, никаких заявлений в суд. Забудьте, иначе вас просто прихлопнут. Такие времена, такие методы. Мне искренне вас жаль, вы талантливый человек, но вы не из стаи. Я вам советую и от этих 0,25 процентов отказаться, тогда вы, возможно, и станете спать спокойно.

Он пододвинул бумагу, протянул ручку и вопросительно ждал. Я махнул рукой и подписал отречение от этих 0,25 процентов.

– Это будет лучше для вас, поверьте. Я и сам на днях уезжаю в Коста-Рику, послом назначили. Спасибо многоуважаемому и доброму мэру, а то уж надоело каждый день из почтового ящика дохлых крыс вынимать, японскую их мать!

Я хотел хоть кому-нибудь доверять, и поэтому сочувствовал ему.

– И всё-таки вы счастливый человек, – сказал он на прощанье, – такую идею увидели воплощённой. Хозяева меняются, а Дом будет стоять. Ваш Дом! Утешьтесь этим.

И я утешился. Не сразу конечно. Я вообще внутренне противоречивое создание. И я предчувствовал, что нечто подобное произойдёт. И одна сторона моей сущности хладнокровно усмехалась случившемуся, другая же негодовала и скрежетала от ярости и чувства мщенья. Меня бесили беспредел, глумление и жлобство. И я помышлял стереть собственное детище с лица земли. Сжечь, взорвать, вызвать особую катастрофическую вибрацию. А уж каких пакостей я желал всем членам самозваного ареопага!..

Я находил, что моё положение подобно ситуации Христа – когда ты всё знал заранее, но роптал и плакал (а я ещё как плакал), и стоял перед выбором: отрекись – и свободен.

Но Христа судили хотя бы на глазах толпы, демонстративно и публично. Я бы с удовольствием совершил акт самоубийства, но назавтра вся пресса промолчала бы, обо мне и строчки бы не осталось, или же таким придурком разрисовали, что самому противно бы стало при звуке собственного имени. Те же братья Жёлтые и весь ареопаг давно на корню скупили все издания. Так что Христу было полегче, совсем малость, но всё-таки…

А мне приходилось прятаться в собственном Доме и благодарить воров за то, что они дозволили в нём чаи гонять. «Была у зайца избушка лубяная, а стала ледяная».

Но мой Дом всё-таки строился и наполнялся жильцами. Это меня утешало.

Ночами я не выдерживал и отправлялся путешествовать по его лабиринтам – этажам, коридорам, лестничным пролётам, балконам и потайным лазам.

Я сделался привидением в собственном Доме, его глазами и ушами, его воплощённой идеей. Идеей во плоти.

Мне отвели крошечный уголок, меня унизили и растоптали (без преувеличения и жалобных интонаций). Меня – одарённого, состоятельного и молодого – превратили в ноль, ни во что, в пустой звук – так им хотелось.

Тут читатель (самый умный) начнёт трястись от хохота: «Как же у человека, имеющего семнадцать миллионов с хвостиком в американской валюте, не оказалось деловых связей, друзей, партнёров по бизнесу. Всё это блеф и ерунда. Не верю!»

Что здесь мне возразить? Я очень гордый человек, свободолюбивый и совестливый. Я человек внешне и внутренне красивый. Талантливый необычайно. Периодически удачливый. Колкий на язык. Кто же такому не позавидует? Кто не возрадуется моему грандиозному падению? Кто при этом не почувствует себя увереннее и не оценит своего превосходства? И к тому же, у всех свои проблемы. Приходил, правда, ко мне Ванька Охлобыстин (мы с ним приятели), восторгался моими талантами, сочувствовал и распинал нуворишей, в православие звал, в христианское искусство.

– Вань, – сказал я ему, – ищи дураков в другом месте.

Он обиделся:

– Ты индивидуалист конченный, твоё язычество – бесовство элементарное, сгоришь в гиене огненной.

– Ванька, подожди, давай я тебе ноги помою, чтобы ты ещё возвышенней себя почувствовал! – но он только дверью хлопнул.

Как мне, такому ядовитому, помогать и сострадать. Сам сдохну.

Запил я тогда сильно. В депрессию ушёл. Но стихи писал, много и всё классические – сопли и вопли.

Зачем-то играем мы оба.

Горят за спиною мосты

И хлопают крышкою гроба,

Но мне улыбаешься ты.

Ужастики просто какие-то лирические…

Все в моём Доме люди чинные, ухоженные, свежевыбритые, ладно одетые, охрана в вестибюле. Меня за исключение принимают, Люмпеном прозвали.

– Ну что, Люмпен, не сдох ещё?

– Не сдох, братцы, не сдох, – звеню я бутылками.

– Ну, подыхай скорей на здоровье.

Такие вот у них шуточки. Сидят, развалились, морды счастливые, а я в собственном детище как тварь последняя, в подвал спускаюсь, в свою каморку, с барского плеча даденную. Как тут не озлобиться?

Пью я и сатанею. Немым матом исхожу. Желчью на братьев Жёлтых извергаюсь. Магмой тысячеградусной на ареопаговцев и олигархов.

А стихи всё равно пишу, рифмы в голове так и бьются, прёт из меня лирика, талант кипит.

Я не знаю, что завтра сделаю,

Буду жив ли, сойду ли с ума,

Попаду ли в палату белую,

Иль достигну в падении дна…

Хорошо. Вот только «иль» выбивается. Много в русском языке странных слов: лишь, толь, ведь, коли… А я их уважаю, хотя и считает их кое- кто паразитами.

Я и раньше писал стихи, помоложе был, не ходил – летал, глаза горели, тонкие волосы до плеч – шевелюра огненная, всех в трепет и смущение ввергал. А стихи не читал – кричал апокалипсически, как один мой приятель – Антошка Ударный. Плохо он кончил, да и мне, видать, не лучше. Напьюсь, сплю, сны суровые рассматриваю. Просыпаюсь в поту – водка из меня уже через поры прёт, в затылке ломота, сознание куда-то проваливается.

Однажды пошёл за пузырём, январь выдался тёплым, минус семнадцать всего. Отключился прямо у дороги. Никто даже и не пнул. Проснулся – ночь, весь стылый, трясёт, на небо глянул – звёзды россыпью сказочной – в глотке вонь, сушь, холод в кости проник – человек-лёд, да и только.

Зачем проснулся? Какая сила меня толкнула? А я его очень почувствовал – этот толчок, будто кто-то по мозгам тёплой ладошкой прошёлся. «Ещё не вечер!» – шепот был. Два дня согреться не мог, всё поколачивало. Звёзды те, только глаза закрою, вижу – мерцают, шепчут, смотрят, ждут. Стоило в канаве очутиться, чтобы прочувствовать всю бездонность расстояния между Землёй и Небом, все объёмы и величины, все шелесты, всё безмолвное звучание. И еще ни один раз испытал подобный опыт. И каких только рож не видел! Всякому посоветую – напейся и усни в сугробе. Незачем с парашюта прыгать и в горы лезть. Проснёшься – значит ещё нужен. Нет, значит – нет.

Играем с тобою мы оба.

И в страстном забвении ты,

Моя дорогая зазноба,

Моей тошнотворной мечты.

Безбожно фальшивим мы оба

На фоне пришедшей зимы,

На сцене большого сугроба,

Под тусклым презреньем Луны.

Были женщины, были, чего там говорить. Толстые и глупые, молодые и наивные, ушлые и горячие. Приводил их в каморку под подмигивание охранников (это они завсегда понимают), говорил о звёздах, делился опытом о глубинах жизни, кричал стихи, рассуждал о грядущем и прошедшем. Улетали от меня бабоньки как очумелые. Сложный я для дам. Я же начитанный до ужаса. Гуманитарий, архитектор-новатор. Человек-лёд, человек-пламя. В космогонии и космологии силён. Чувствительный и ранимый.

Я знаю всё. Я всё изведал —

От геморроя до Манфреда!

Не помню, кто написал. Может, и я. «Геморроя» лучше с большой буквы, тогда что-то проявится.

Но натуральный геморрой – это моё бедственное положение. Люмпен-пьяница, членистоногий бабник, стихоплёт-гордец, кухонный божок, тайный похабник и прочая, прочая. Его величество Изгой. А всё потому, что люблю себя безмерно и дорожу любым движением и шелестом своей души.

Послушайте, душа не есть нечто бессмертное, душа подобна ядерному реактору, где атомы страстей и мыслей сталкиваются и распадаются на сотни новых элементов, главный из которых – элемент нетленной памяти. Душа черна, в ней корчи и муки, в ней плоть и кровь, страсти и дилеммы, она питается физиологией и эмоциями, она как топка, в которой сгорает жизнь. Душа смертна. Но есть нечто больше души. Дольше души. Величественнее. Могущественнее. Другой орган. Другая частичка Божественная песчинка. Микроб Бога. Божья болезнь. Зародыш божества. Вирус бессмертия. Пронизывающий всё и вся, заражающий многих, но редко у кого вызывающий настоящую «болезнь».

Подобные «больные» и представляют собою Бога. А все остальные составляют легионы душ – имеющих или не имеющих эмбрионы памяти.

Я скромен. Но не в этом вопросе. Даже если бы я ничего не сделал и не сказал ничего умного, всё равно я считал бы себя носителем эпидемии бессмертного вируса. Я всегда мыслил – это моя болезнь. Я всегда думал – откуда я, зачем я, куда я, почему я, кто и что я? Я искал – из чего я состою? Я Наблюдатель. Прохожий. Созерцатель. Судья. Собеседник. И прочая, прочая. А в иной момент ещё и Пьяница-загульный.

Честно сказать, я вообще бы пил всю жизнь – и ещё больше и загульнее. Но у меня физиология не та. Тяжёлый отходняк. Мой организм мудрее меня – он меня постоянно мучает и учит. Иногда он погружает меня в такой ад, в такую скважину, что моя тёмная душа бьётся и истекает кровью, выбираясь, как новорождённый плод, из материнской утробы. Поэтому я уже сотни раз рождался наново и, лёжа в промёрзлой канаве, любовался красотою звёзд. И любовался собою. У меня есть дар – выбираться из бездонных скважин, проходить сквозь сердцевины чёрных дыр. Ибо я – сам Вирус.

А мой Дом всё строился.

Три тысячи пятьсот шестьдесят шесть рабочих круглосуточно возводили его. Секрет моего сверхнового строительного вещества был украден – так, по крайней мере, считали братья Жёлтые. Но им не хватало одной детали, маленького нюанса, такой чепухи, о которой они не могли и помыслить. Дело в том, что один компонент они не учитывали – меня. Скоро им это станет яснее ясного.

Дело в том, что я подкупил одного лаборанта из цеха, где производится строительный материал. На каждый новый замес он получал от меня баночку из-под майонеза и незаметно выливал её содержимое в основную массу. «Чего банка дерьмом так воняет?» – спросил он меня однажды. «Так это и есть дерьмо» – отшутился я и подал ему деньги. Он поморщился, но деньги взял. Он мне как-то жаловался, что жена у него стерва, двое детей, а ему нужно накопить на новые зубы. Как я его понимал! Что сотворила советская власть в лице бесплатной стоматологии с моими зубами – это ещё один ад в моей жизни. Кол им всем в брюхо – этим дядькам и тёткам в белых халатах, благоговевших перед блатными. Гиппократа им в печенку, в кариес, во флюсы и обнажённые нервы!..

А Дом возводится. Я частенько спускаюсь на нижние уровни и наблюдаю рабочую суету. Здесь новейшая техника, великолепная слаженность, беспрерывный конвейер, каждый на своём месте. Нет сбоев и перебоев. Нет нехватки оборудования и средств.

Я сажусь в углу, достаю флягу, пью и наблюдаю, пока не проваливаюсь в беспамятство. Меня уносят в каморку – эти люди ещё помнят, кто был отцом этого детища и кто дал им возможность подзаработать.

В комнате у меня ничего нет, кроме кровати, любимых книг, стола и этого дурацкого телевизора – он заменяет потребность в общении с чудесными, умными и талантливыми людьми. Как секс-кукла красивую женщину. Как парфюмерия запахи цветов. Я пялюсь в цветное изображение мутными глазами, слушаю глупую болтовню, и всё думаю о себе в прошлом и будущем, настоящего у меня нет, я давно пребываю в когтях Конца Света.

Что ещё сказать

Что ты – бедная?

Русь, ты ширь-кровать

Сладко-медная

Деревянная да скрыпучая

Как разлучница-невезучая.

А за наши за грешки

Сонные

Нам бы лезвием в кишки

Вонные.

Вот бы колом нам

По желудочку

Всем угарным снам

Незабудочку…

Да, гнусно созерцать Наблюдателю, что человек с собой делает, и с окружающими. Сумасшедшее всепожирающее животное. Даже знание о неминуемой смерти не облагораживает его. Чучело огородное. Вокруг все стали какие-то спонтанно-припадочные. Общаешься – вроде человек, и вдруг – зверюга!

Жаль мне человека, ой как жаль! Мой любимец Фридрих Ницше пытался убить человека, и попытка эта меня восторгает. А умница Гайто называл многих «падалью человеческой», и очень правильно делал. Немногие яблоки вызревают, недозревшие называют «падалками», а из сотен вызревших вырастают единичные семена. Но даже они уже не веселят, ибо демонстрируют тягучий и дремучий круговорот выживания вида. Другое дело, если какая-нибудь яблонька стала бы приносить невиданные доселе плоды, стимулирующие добродетельность, а змеи перешли бы на питание чертополохом. Это я понимаю – тогда и человеку бессовестно бы было оставаться вечным придурком.

Тягостна жизнь людей, но ещё невыносимее она для творческих личностей. Особенно, когда их лишают свободного дыхания, отстраняют от дела, когда вынуждают жить среди «человеческой падали», когда воруют их идеи и используют для порабощения и самодовольного властвования.

Посмотрите, во что меня превратили: забулдыга, опустившийся тип, жру что попало, здоровье подорвано, унижен, обкраден, задыхаюсь…

Если бы мать увидела мой быт, она бы ужаснулась. Каждую неделю она меняла простыни, наволочки, пододеяльники. Они были глаженные, пахнущие свежестью… Не изобретай, дурак, не делай открытия, не рой себе могилу.

Я хочу описать Дом. Какой он огромный, грандиозный, многоступенчатый, уходящий в глубину земли и возносящийся к небесам. Как много в нём всего. Как здесь всё учтено и взаимосвязано. Какая детальная планировка. И как он монументален и хрупок одновременно. И, конечно же, он летуч и прозрачен. И конечно же – только гений мог создать его воочию. И этот гений – я.

Позже я детально расскажу об устройстве Дома. Пока же я не способен к детализации. Депрессия изъедает мой мозг, апатия гуляет по всему телу. Порой мне грезится, что я замурован в своём жилище, в этом городе, на это планете, в собственной теле. А ещё внутри моего тела замурована душа, а в ней бессмертный Вирус. Скорее, он в мозгах, хотя, впрочем, он везде, Вирус – это всё моё тело, он в каждой клетке, он сосёт меня изнутри, лихорадит мою душу, будоражит чувства – поэтому я нахожусь в постоянном процессе, никому неведомом и всем известном – я общаюсь с прошлым и будущим. Вот особенность моей депрессии. И этим она гнетущее. Меня обобрали, но не лишили Вируса. Он живёт во мне, он требует от меня чего-то, а я – красивый и талантливый – бездействую. Ничего не могу. Только иногда выхожу и поднимаюсь по лестничным пролётам наверх, чтобы посмотреть на стройку и на город с высоты. Если не выгонят. Рабочие меняются, и всё меньше остаётся тех, кто знает обо мне правду. Что я – Архитектор.

Кстати, я только недавно узнал, что поэт Александр Блок был запойный. Я хорошо знаю его поэзию. Многие его стихи написаны с похмелья или между запоями, или перед тем, как запить. То есть, это не очищенный взгляд. Больной. Загульный. А как он умирал! Это ад какой-то. Жутко кричал, жутко. Да и тот же Есенин. Алкоголик. В аду жил. И Маяковский не просыхал. Спьяну и застрелился. Письмо посмертное к правительству пьяным написано. А мы на этих виршах росли. За трезвый взгляд на жизнь почитали. Этот пьяный угар в нас проник, разъедал, заражал. Владимир Высоцкий-то как заразителен. Нет, поэзия – это опасно, это самоубийство, нужно вовремя остановиться, или в месяц по строчке – как Гёте с Тютчевым, или балагурство в рифме, как у Некрасова, или рифмование, как у наших достославных профессоров Евтуш.

И мне пора завязать со стихами. Классического уровня я достиг, а плодить классику мне скучно. Поэзия перебрала все основные темы и лирические струны человеческой души. Теперь одни перепевы уже сказанного. Поэтические римейки.

Нужно иметь смелость признаться – если созданы пирамида, куб, шар, прямоугольник, то зачем их делать вновь и вновь – разве что для добывания денег. Поэзия – это архаика, её законы нужно знать, уметь ими пользоваться, понимать её принципы, но поезд ушёл, и есть другие поезда – вот в чём оптимизм, несмотря на депрессию. Плохо только, что в меня (и в нас) вбили авторитеты, у нас оскомина от назойливых четверостиший, от Пушкиных, Тютчевых, Блоков, Пастернаков. Это когда мало живёшь, поэзия сладка и живительна, потом она становится заигранной пластинкой, скудным пространством, где нет размаха бессмертному Вирусу. Поэзия – юность, тщедушная и головокружительная, туманная и наивная, глупая и пылкая. Звание «Поэт» это всё равно что «Рыцарь». История рыцарства закончилась карикатурностью Дон Кихота. История русской поэзии (да и мировой) окарикатурена в образе Иванушки в романе Булгакова и лице моего приятеля Антошки Ударного.

Я бы мог продолжать писать стихи, но они выходили бы мрачными, ядовитыми, апокалипсическими. Поэтому я просто пил и пялился в телевизор. Иногда я бесцельно шлялся по улицам (именно шлялся) – чувствуя всю тяжесть навалившегося на меня неба. Мне стыдно было смотреть вверх, ибо небо – это безмерное пространство, и потому оно напоминало мне взгляд божеский. Люди стали пугать меня. Они сделались мне противны. Все их устремления, разговорчики, проблемки, даже запах от них – отдавало серостью и плесенью, какой-то антикварной пылью. Смертью. И при этом я чувствовал себя благороднее и жизнерадостнее их. Хотя сидел в самой, что ни на есть вонючей бочке.

Я не считал себя «человеком из подполья». Тот был бездарен, и попросту унижен и затюкан. Такие встречаются от Сотворения мира. Их жаль до слёз. Я помню его подпольный вопль: «Я хочу делать добро, мне не даю его делать!» Враньё. Какое добро он может сделать, если он бездарен. Если он вообще ничего не сделал. Я же создал и пробил проект, а у меня забрали славу, ограбили и разорили. А как унизили моё самолюбие! Горькие слезы, пьяные слёзы пропитывают грязные простыни – вот вам извечный современный сюжет.

Почему-то многие считают, что нужно бороться за справедливость в любом случае. Я тоже боролся, пока не осознал, что абсолютно все вокруг меня куплены. И куда бы я на первых порах не обращался, за мной мигом поспевали агенты братьев Жёлтых. И в ход шли их вонючие баксы. Дважды меня избивали – просто так, для профилактики. А не убивали только потому, что я их дурил с составом материала. Вернее, я был частью этого состава, они это однажды поняли, когда я не отдал лаборанту баночку из-под майонеза. Это я наивно считал, что подкупил беднягу, женатого на стерве. Им всё было известно. С кем тут бороться?

Да, я очутился в вонючей бочке. И многие. Но не все. Посмотрите, как мой Дом наполняется жильцами. Откуда у них такие деньги? Квартиры доходят по стоимости до 100 миллионов долларов. Самые дешевые – 500 тысяч. Полунищее население сходит с ума, вглядываясь в тусклый завтрашний день, цены ползут и ползут, врачи и учителя сатанеют от грошовых зарплат, страна продолжает покрываться мусором, а здесь очередь за баснословными ценами.

Мне иногда удаётся встретить новых жильцов – разные люди, с виду приличные и симпатичные. Я как-то попросил одного из членов ареопага ознакомить меня (как «почётного жильца») со списком домочадцев, но мне было категорически отказано и заявлено, чтобы я ниже первого уровня не спускался и выше первого этажа не поднимался. На первом уровне находятся гаражи, хозяйственные помещения – прачечные, сауны, парикмахерские, тренажерные залы, ремонтные мастерские. На первом этаже – магазины, детский сад, рестораны, кофе и тому подобное. Я же живу на нулевом уровне. Здесь камеры хранения и всяческие подсобные помещения. Дом гигантский, здесь на втором минусовом уровне есть даже футбольное поле. Не говоря уже о бассейнах, залах для дискотек, библиотеках, почте, телеграфе, видеосалонах, зимнем подземном саде для выгула собак, реабилитационных центрах и больницах. Всё это под землёй, где каждый уровень занимает высоту четырёхэтажного дома. Всего же нижних уровней семь. Последний – аварийный, что-то типа бомбоубежища. Шестой технический, со своей электростанцией, насосами и прочими машинами. Пятый – коммуникационной, четвёртый – электронный, здесь моя гордость – машина управления механизмом вибрации и компьютерный центр по координации жизнеобеспечения Дома. На четыре нижних уровня жильцы не спускаются. Туда особый доступ. В Доме множество лифтов, один основной.

Вы ещё не знаете самого главного – архитектурного замысла здания. Дом-то мой в виде коралла.

Представьте себе коралловый риф – со всяческими ответвлениями, внезапными утончениями и расширениями, с выступами и наростами. Поэтому, например, десятый этаж занимает площадь в сто пятьдесят квадратных метров, а уже двенадцатый – полторы тысячи. Поэтому на десятом этаже всего две квартиры, а на двенадцатом двенадцать. На четырнадцатом этаже их уже двадцать две, и это за счёт ответвлений, которые зависают над высотой под разными углами к поверхности земли. Как вам, а? Поэтому квартиры многоуровневые, планировка всегда разная, со всяческими нишами, заворотами и поворотами. Встанешь на балконе такого выступа, и будто висишь над пропастью, Москва стелется от горизонта до горизонта, облака рядом, а снаружи ни тебя, ни здания не видно… А вы говорите – мечта, утопия.

Не жаль мне потерянных денег, тем более, что появились они практически случайно – продал я свой мини-завод по производству гипсовых бюстов, надгробных плит и т. п. Вложил деньги в акции, тогда взлёт был, короче повезло, разбогател, сначала ошалел, а потом затосковал, благодаря неугомонности Вируса. Это те, у кого прививка от Вируса, дуреют от богатств, становятся рабами Золотого Тельца, мне же не дано успокоиться, я это знаю.

Вот взялся за новый проект, выхожу из депрессии, борюсь со сплином и ипохондрией, выпариваю мизантропию, выдавливаю хандру. Хочу сделать Ход Конём.

Все бутылки сдал, сижу, работаю. В дверь постучали. Входят трое, улыбаются. Один вежливо говорит:

– Мы о вас всё знаем, и очень сочувствуем.

– Чему?

– Вам. Вашему положению. Вы архитектор и автор проекта этого здания. Вас так унизили и обокрали. Но это всё братья Жёлтые.

Я насторожился. Братьев всуе упоминать опасно. Каждое слово нужно взвешивать.

– Я доволен своей жизнью, мне ничего не нужно.

– Работаете? – спросил всё тот же.

Он один и говорил, а двое улыбались, как и положено.

– Давайте познакомимся. Егор Семёнович Гивми. Новый Комендант. А это мои помощники – Вадик и Руфик. Ареопаг упразднён, все права теперь у братьев Пегих.

Я расхохотался и не мог остановиться. Слёзы брызнули. Трясусь, захлёбываюсь. Они молча улыбаются, ждут.

– Вы гений, – наконец произносит этот Гивми, – братья выражают вам признательность и предлагают занять более достойную квартиру.

– Да я как-то здесь обжился, – я всё ещё не переварил произошедшее.

– Подумайте, я к вам ещё загляну, если можно?

– Всегда рад, – солгал я.

– Вы – гений, – ещё раз с особой задумчивой интонаций произнёс новый Комендант.

Вадик и Руфик погасили улыбки, и все трое удалились.

Тут я осознал, что перемены эти меня не обрадовали. Я действительно свыкся со своей участью и наконец-то взялся за дело, а тут вновь что-то менять, приноравливаться, вживаться… И самое смешное – опять братья, ну хотя бы дядьки, сёстры, кумовья, нет же – братья. И вспомнилось мне название книги – «Пегий пёс, бегущий краем моря». Жёлтый цвет всегда можно сделать пегим, а вот наоборот – сложнее. И от всей этой гаммы ассоциаций я и хохотал, как истерик.

На следующий день Гивми пришёл один, но с выпивкой и закуской.

– Можно и не пить. Как хотите?

– Помаленьку, – предложил я.

– Вы – гений, и я представляю, каково вам. Но братьев Жёлтых в России теперь нет, их время, видимо, ушло…

– А Пегие откуда взялись?

– Чёрт его знает. Это действительно смешно – братья разных цветов. Но Пегие довольно интеллигентные люди. Общался, первое впечатление – положительное. Анатолий Иосифович, старший брат, так тот вообще большой знаток живописи и русской поэзии. Ну да хрен с ним. Знали бы вы, как я рад знакомству с вами! Ваш проект, ваш дом-призрак меня потрясает! Я всё хожу и не понимаю, как это сооружение держится, и не верю, что оно невидимо. Уму непостижимо! Всё стены щупаю – ничего особенного, а наверху дух захватывает от всех этих переходов. Как это получается – материя свет пропускает, человеческие тела свет пропускают?! Ну не могу я этого понять – фантастика!

– Это из-за вибрации. Вы видели вибрационную машину?

– Видел. Ну и что – здоровенный агрегат, такие на любом заводе. Гудит чего-то.

– Особая частота вибрации материала, специальный ритм колебаний. Знаете, как червь проникает в землю – он тоже сокращается, вибрирует и проходит между частичками грунта. Рыбы плавают вибрируя. Да и вообще всё, что движется, вибрирует. На самом деле наш Дом виден, но только не для человеческого зрения. Его видят птицы, они не разбиваются о стены и слетаются на балконы. И потом, материал от вибрации пропускает свет. Вот вы…

– Только «ты».

– Вот ты, Егор, когда-нибудь слышал о проблеме «нехватки вещества во вселенной»? Это учёные потеряли.

– Слышал что-то, типа восемьдесят процентов материи они найти не могут.

– Она должна существовать, а её нет. Так, возможно, большая её часть припускает сквозь себя свет.

– Уму не постижимо! И что это за материя?

– Ноу-хау Создателя, – рассмеялся я и опрокинул очередную рюмку.

– Да, я понимаю. Вы мне не доверяйте – логично. Только я к вам искренне. Я не из них. Я этих Пегих один раз и видел. Как-нибудь расскажу. У меня с ними вышла удивительная история. Верьте мне.

Но я уже никому не верил. Сказано – люди братья, человек – существо общественное, всё взаимосвязано, все равны. Но всюду кровь, насилие, издевательство, обман, эгоцентризм, унижение ближнего. Демократия толпы и власть политиков – два проклятия устройства этой жизни. Бездуховные ничтожества правят миром. Об этом я пожаловался Егору Семёновичу. Он слушал и вяло кивал, глаза его остекленели, он вышел на «стадию автопилота» и вскоре ушёл спать.

Наутро мы продолжили. И так ещё три дня. С перерывами на сон. Вадик и Руфик приходили, доносили о происходящем в Доме и получали краткие указания. А на третий день заявился сам младший Анатолий Иосифович Пегий. Приземистый круглый человек со смышленым взглядом.

– Ну что, Егор, долго ещё пьянствовать намерен? – сказал он, пожав мне руку.

– Вы хоть понимаете, Анатолий Иосифович, где вы находитесь? Вы находитесь внутри чуда, а выглядите так, будто ничего не происходит, будто вы зашли в простой бар или в пятизвёздочную гостиницу.

– Да пейте, сколько хотите, только отчего же здесь? Негоже великому архитектору жить в подвале.

– Не хочет он, здесь привык.

– На шестом этаже замечательная квартира, она ваша, вселяйтесь, когда хотите.

– А куда делись братья Жёлтые? – не удержался я.

– В бегах, в бегах, сволочи!

– Так теперь они уже сволочи?

– А разве нет? Что с вами сотворили. Как отблагодарили вас! – Анатолий Иосифович налил полстакана и опрокинул махом. – Завязывайте, ребята с этим делом. Теперь вам бояться нечего. Живите, работайте, у нас всё на контроле. Никто вас теперь не обидит. Ещё двадцать этажей выведем, и дом будет готов.

– А сколько уже? – спросил я.

– Сто двенадцатый заканчиваем. Кстати, вам пора баночку концентрата для новой порции раствора передать, не забыли?

– Вот зачем я всем нужен.

– Ну а как же. Мы с вами ещё ни один дом отгрохаем. Вот этот достроим, представим миру зримым, а там второй, третий…

Я промолчал, не хотел я ни вторых, ни третьих. Ничего сущего не хотел. Хотел чего-нибудь иного, не существующего.

– Ну, я вижу вы сдружились, новый комендант вам по душе. А хотите – сами будете комендантом? Только служба эта больно хлопотливая, отвлекать вас будет. Оставайтесь лучше почётным управляющим и архитектором. А процент мы вам положим, от доходов. Вот бумаги подготовим, всё обсчитаем и поговорим. А с этим завязывайте, попили – передохните. И ты, Егор, приходи в норму, дел полно, соблюдай обещание. Я бы сам с вами посидел, да сегодня в Нью-Йорк улетаю. Приеду – пообщаемся. Пока.

Обычный нормальный мужик. Все они нормальные, пока сыты и пока в тебе нуждаются.

– Это он, представляешь, с тобой – с гением – вот так запросто поговорил, как с водителем «такси» или полотёром. Все мы у них на посылках. Пользуются нашей чувственностью, пьянством нашим лирическим. Хозяева земли русской – вот так-то! Демократия в полном разгаре. Наливай что ли…

И мы ещё три дня наливали. Катись всё прахом. Хотя переговорили о многом. Не зря время провели, многое друг о друге узнали. Я очень рад этому знакомству, и вообще – что судьба свела с Егором.

Решили мы с ним эту книгу Домовую вести вместе – он о своём, я о своём.

Так что теперь я ему слово отдаю. А сам за новый проект сажусь, пора пришла.