Читать книгу Времена Гада. Книга 2. Весна Лилит - Игорь Голубятников (Паломарес) - Страница 3

Как бы енто сказать про школьное десятилетие-то получче?! Уж больно быстро оно пронеслось-просвистело пред широко отверстыми юношескими очами… Во как сподобился выразиться – шикардо́с!

Толик выучился читать задолго до первого класса – их соседка по коммунальной квартире тёть Валя очень любила мальчишку и показала ему буквы уже в пятилетнем возрасте. Память у него была фотографическая. Схватывал, что называется, на лету.

Так что на первых уроках по русскому Толик ощущал невыразимую скуку при общехоровых песнопениях на темы «ма-ма мы-ла ра-му», «па-па мы-лил ма-му» и тому подобную белиберду. Блииин, какая же липкая, стрёмная, концентрированная муть обволакивала его разум возмущённый во время этих коллективных репетиций под учительскую указку!

Сомкнув челюсти и сжав зубы в нестерпимом страдании, он утыкался коленями в деревянную парту, сжимался пружиной мышц-сухожилий и начинал усиленно, всей пятернёй, чесать шею за ухом. Точь-в-точь как дедовы гончие. Как же ему хотелось тогда задать стрекача прямо с урока, перемахнуть через забор и бежать, бежать без оглядки назад в милое лето!

В конце первой четверти их худющая очкастая училка задала на дом разобрать и прочитать по слогам несколько строчек из «Букваря». На следующий день вызвала к доске Толика. Тот прочёл текст без запинки, сучка и задоринки, чем немало удивил однокашников. Но не классную даму.

– Ты выучил это наизусть! – безапелляционно заявила, сжав в струнку тонкие губёшки и выпятив острый, как острие копья, подбородок, училка. – Завтра приведёшь в школу родителей! А сейчас я тебе ставлю «кол». Чтоб отучился обманывать старших!

Изумлённому такой неадекватной реакцией Толику на секунду почудилось, что взбешённая классная не кричит на него, а каркает, как разозлённый вынужденной зимовкой в России грач. Или как возбуждённая найденным огрызком ливерной колбасы ворона с очками на вытянутом в эйфории клюве. С тех пор он её иначе как вороной и не называл.

Вычистив промокашкой испачканное перо, закрыв крышечкой чернильницу и откинув косую часть парты Эрисмана, Толик отправился домой. Вечером рассказал родителям о своей первой оценке.

Мать с отцом сперва не поняли.

Потом не поверили.

И только после ужина он краем уха услыхал, как они переговаривались на общей кухне с тёть Валей, то и дело употребляя выражения «какая дикость!», «вот тебе и двадцатый век!» и «надо ж было уродиться такой дурой набитой»!

К счастью, пребывание в классе под руководством старой спинсты не было продолжительным. Толик не успел сполна вкусить чудной прелести замечательного качества всех без исключения посредственностей – искренней, ничем не замутнённой, чистосердечной зависти. Впоследствии, вспоминая эту историю, он пришёл к умозаключению, что природа поступает справедливо, одаривая гуманоидов щедро, но по-разному: кого силой, кого памятью, кого умом, а кого и вороньим клювом!

Его отец, прописав к ним в коммуналку бабулю Таню, получил ордер и ключи на новую трёхкомнатную квартиру в другом районе города. Семья быстренько перебралась туда. Новопрописанная бабуля прислала из села очередных пересыпанных тыквенными семечками гусиков на новоселье, а Толик со второй четверти перешёл в новую школу.

Школа, а точнее – гимназия, была давным-давно, лет двести тому назад, построена по распоряжению российской императрицы – немки Екатерины II для дворянских детей мужеского пола, собираемых изо всех поместий и угодий окрест. Мальчики и юноши проводили в её стенах бо́льшую часть года на полном пансионе, под присмотром воспитателей.

Толик с восторгом разглядывал высоченные потолки с лепниной по периметру и чугунные литые лестницы, привыкал к новым названиям, типа «рекреационное пространство», «актовый зал», «музей-читальня». А самое главное – учился с охотой и удовольствием.

Никто из его новых учителей не сомневался в том, что мальчик умеет читать и писать. Толик с лёгкостью запоминал стихи и тексты, сдавал изложения и сочинения на проверку, когда другие ещё только собирали разбегающиеся мысли в кучку.

По будням на работу первым уезжал отец. Мама будила лежебоку.

– Толииик! Каша в кастрюльке на конфорке. Масло в холодильник не забудь убрать. Мы ушли, вставай, а то в школу опоздаешь!

Одевала младшего брата, отводила в садик, бежала стремглав на завод.

Толик нехотя скидывал тёплое одеялко, судорожно ёжился от холода, проникающего сквозь щели в кирпичной кладке стен прямо под чугунные радиаторы-гармошки, и быстро-быстро, по-армейски, залезал в брюки, белую нейлоновую рубашку и джемпер. После туалетно-ванных процедур натягивал штаны на успевший остыть на холодном унитазе зад, бежал на кухню.

Из радиоточки прямо над столом выпевал неизменно бодрый детский смешанный хор под руководством маэстро Попова:

По воскресеньям радио транслировало любимую всеми «Радионяню». Шутки шутками, но некоторые физические и математические термины, такие как про «крысу-биссектрису, которая бегает по углам и разделяет их пополам», школьники запоминали на всю жизнь благодаря именно этой передаче. А про несклоняемые существительные, так эт вообще был шедевр!

Когда Толик приходил из школы, та же невзрачная, с закрытым деревянными реечками и куском синтетического полотна динамиком радиоточка несла в массы классическую музыку. В исполнении пианистов Рихтера и Гилельса, скрипачей Ойстраха и Когана вперемежку с песнями русского народного хора имени Пятницкого.

Дружные, по-колхозному сплочённые бабско-мужицкие голоса под игривые переливы балалаек, домр, баянов, сопелок и гусель звончатых вдохновенно выводили:

Наспех закинув молодыми руками в рот несколько ложек каши и запив бутерброд сладким чайком, Толик бегом бежал складывать учебники с тетрадками. Отделённая плотным занавесом от остального мира радиоточка к этому моменту заканчивала передавать последние новости и прогноз погоды. Сие означало, что через двадцать минут начинается первый урок.

Ноги – в ботинки «прощай, молодость!», лисью, подаренную дедом, шапку – на раскудрявую головушку, вязанный бабулей Таней из козьей шерсти шарф – на шею. Уже в дверях одну руку – в рукав пальто, другая засовывает ключ в замочную скважину, кубарем по лестнице, и – вон из подъезда! Уффф…

Двое ребят из его класса, Славик и Севик, жили в домах по соседству. Они всегда поджидали друг друга, чтобы идти в школу вместе. Иногда вместе опаздывали, за что и получали вместе нагоняй от классного руководителя.

А классным руководителем у ребят была милееейшая женщина. Умная, внимательная, требовательная, но в высшей степени доброжелательная, она постепенно стала восприниматься некоторыми учениками как вторая мать. Хотя с матерями в те благословенные времена напрягов как-то не было… Не то что с алиментщиками-отцами!

Говорили, что классная не вышла замуж из-за того, чтобы быть всегда и во всём со «своими детьми». Толик не понимал тогда, что значат эти слова, даже когда видел её с воспалёнными, красными от недосыпу глазами.

– Как же я могу не проверить ваши тетрадки?! – спрашивала Людмила Ивановна.

И слова эти звучали вовсе без претензии на сиюминутную благодарность юных шалопаев.

Учительница негромко вздыхала, открывая классный журнал:

– Жаль, вчера опять пропустила «Семнадцать мгновений весны». Обожаю Тихонова! После «Доживём до понедельника» у нас в пединституте в него весь курс влюбился.

До подросткового возраста проблем с успеваемостью у Толика не было и в помине. Экзамены на аттестат зрелости после восьмого класса он сдал, по утверждению Людмилы Ивановны – «с уверенностью и компетентностью студента-первокурсника».

Что означает подобная характеристика, Толик пока не осознавал. Но было чертовски приятно! Да и девчонкам нравилось.

А девчонки после полученного прошлым летом на Волге опыта интересовали его, надо заметить, больше, чем математика и физика с химией. Горрраздо больше!

Одна проблема – одноклассницы, похоже, были поголовно адептами пуританских взглядов на взаимоотношения полов. Процесс общения с парнями ими воспринимался исключительно как чинные провожания, романтические записи типа «шути любя, но не люби шутя!» в специально заводимых для таковой цели альбомах и томное молчание с красноречивым придыханием в телефонную трубку.

Мать, отвечающая на бесчисленные звонки, пока Толик сидел за уроками, порой не выдерживала, срывалась на анонимных воздыхательниц:

– Играйте с кем-нибудь другим в молчанку, а сюда нечего звонить!

Толик был полностью солидарен с матерью: ловить со звонящими было действительно нечего, кроме унылых провожаний, никуда не ведущих записок и, весьма редко, целомудренных поцелуев в щёчку.

Весной, когда с полей и лесных опушек запахло стягивающей с себя опостылевшую шубу распаренной землёй, а безудержный рок-н-ролл капели по подоконникам никак не позволял сосредоточиться на подготовке к экзаменам, у Толика разразился приступ нежности. Он написал Иринке.

«Ириш, привет! Как ты? Я хотел к тебе приехать тогда в Калязин, да родня не пустила. У нас начал таять снег. Лужи днём стоят огроменные, а ночью опять ледком покрываются. Мы с парнями из класса раскидываем снег с дороги по газонам, пробиваем во льду проходы, чтобы вода быстрее в реку уходила. Говорят, паводок в этом году будет нехилый. Но мы живём на горе, нам не страшно. Что думаешь делать летом? Отец хочет взять путёвку куда-то в Прибалтику, на море. Потом расскажу, как там. Пиши, буду ждать».

Ответ из Шевченко пришёл быстро.

– «Милый мой Толинька! Как же хорошо, что ты написал! Я так рада, что ты не забыл меня, что все слова, сказанные нами друг другу прошлым летом, были не пустым звуком, не мимолётным дуновением капризного ветерка. Думала, что ты мне уже никогда не напишешь, что такая я тебе не нужна. У меня ведь был выкидыш прошлой осенью, прямо на каникулах… Я очень жду лета, жду встречи с тобой, мой милый, хотя и не знаю, отпустят ли меня родители в этом году к бабушке на Волгу. Мама говорит, что вряд ли им с отцом дадут отпуск в июне или июле, что на МАЭКе вводят в строй новые мощности. Директор то обещает премии за перевыполнение плана, то орёт матом и грозится уволить всех по статье. Ты говоришь, у вас половодье будет сильное? А у нас на Мангышлаке если когда выпадет снег, то тут же и растает. И дожди идут всего несколько раз за зиму. Когда дождей нет вообще, адайцы местные собираются на площади возле моря, расстилают коврики прямо на асфальте, встают на колени и вместе с муллой молятся Аллаху. Этот обряд у них «Тасаттык» называется. Потом режут глотку барану, сливают кровь и смешивают её с морской водой. Папа в такие дни не выпускает нас с братиком из дома. Сейчас, весной, акации и карагачи поливают по подведённым к каждому дереву трубам с опреснённой на комбинате водой. Уже зацвела джида. Запах в нашем микрорайоне от неё такой, что ночью спать не даёт. Я так хочу тебя увидеть, родной, столько тебе сказать, о стольком расспросить! А вдруг родителям из-за постоянных авралов на комбинате отпуск не дадут? Что же я тогда буду делать?! Мне страшно даже подумать, что мы с тобой больше не увидимся. Я пробовала уговорить отца, чтобы они меня одну отпустили к бабушке, но он наотрез отказался. Просто не стал слушать, рассердился и сказал, чтобы я выкинула эту блажь из головы! Что же нам делать, мой милый? Надеюсь, всё образуется и мы увидимся летом. Я так люблю тебя! А ты?! Ты ничего мне не написал про любовь. Хотя и не надо! Я и так знаю, что ты меня любишь. Я это всегда знала. Ещё с того момента, когда впервые тебя увидела тогда, четыре года назад, на заливе. Ничего так не хочу, как прижаться к тебе и чтобы ты обнимал меня крепко-крепко и целовал, целовал до самого рассвета! И на следующий день тоже!! И так всю жизнь!!! До встречи, родной. Твоя навек Ирина».

Толик мало что понял из письма. Не был ещё паренёк подготовлен к женской манере изложения мыслей, не обучен воспринимать информацию на разных криптографических уровнях и анализировать. Но вот поди ж ты, по прочтении стало ему на душе теплее, что ли, или на сердце легче…

А ведь ничего, ну ровным счётом ничего дельного она не написала! Ну, разве только, что их свидание летом находится под большим вопросом.

Но он и не говорил о своей поездке на Волгу в этом году. Их класс сразу после экзаменов в трудовой лагерь на месяц отправляли. Морковку с капусткой пропалывать и прочую клубничку окучивать.

В общем, хоть на душе у него после Иринкиного письма и полегчало, но на физиологию никак не повлияло. И, за неимением под рукой прогрессивных представительниц противоположного пола, желающих поучаствовать во взаимовыгодных отношениях, пришлось Толику удовлетворять потребности ручным способом.

Правда, одна эмансипированная девица из их класса предложила ему как-то партнёрство в танцах, но Толик Эзопова языка не понимал – ответил танцовщице обидным отказом. За что получил на следующий день от оскорблённой мамзель звонкую пощёчину, приведшую в полное изумление не только его самого, но и Славика с Севиком. Словил, что называется, по харе от Матахари!

Поразмыслив на досуге, перезвонил. А через день зашёл к ней в гости. Разочаровался: танцевала на сцене она гораздо вдохновенней.

Спустя пару десятков лет, вспомнив на «Лебедином озере» в Большом эту артистку, Толик задался вопросом: а не была ли она тайно внедрённой в их класс шпионкой на службе сразу нескольких капиталистических стран?! Вот это был бы кордебалет по полной программе. Не нашёл ответ, но про себя отметил, что вряд ли советская Матахаря стрельнула бы у офицера расстрельной команды сигаретку перед собственной экзекуцией!

Между кабинетами физики и химии на первом этаже в день прилёта оплеухи появился агитационный стенд с проклятиями рок-опере «Иисус Христос Суперстар» английского композитора Эндрю Ллойда Уэббера. Но партактив школы забыл старую поговорку о том, что запретный плод всегда слаще! Насмехаясь над чуждым нам буржуазным искусством, напыщенные идеологи лишь будили любопытство в неокрепших юных умах.

Как бы то ни было, пришло время экзаменов, а затем и поездки в загородный трудовой лагерь. Писать Иринке Толик больше не стал. Как говаривала умершая весной (царствие ей небесное!) бабуля Таня: за морем телушка – полушка, да рубль перевоз.

Лагерь – это здорово! Если он, конечно, пионерский…

Толик несколько раз ездил в него по путёвке, которую маме в качестве поощрения за непрерывный трудовой стаж на одном месте работы выдавал за полцены профком завода.

Лагерь находился километров за девяносто от города, в сосновом бору, рядом с десятком других таких же лагерей, возведённых заводами для детей своих сотрудников.

Это был настоящий лес с настоящими завалеженными дебрями, дикими зверями, крепкими грибами и злыми-презлыми комарами. Настолько злыми, что не спасала никакая «Дэта». Одну пионерку из их отряда с расчёсанными до крови волдырями на местах укусов пришлось срочно эвакуировать домой.

Толик привык к волжским комарам, местные кровососы особо ему не докучали. Он вместе с другими мальчишками увлечённо драл лапник с окружающих лагерь молодых сосенок, развешивал пахуче-колючие ветви на веранде отряда, на специально натянутых между деревянными балками проволоках. Теперь здесь всегда стояла полутень и густой смоляной дух.

Одной стороной лагерь упирался в чистейшую, полную пескарей и щипо́вок (прозванных мальчишками «су́чки» за колючие жабры) речку. В ней по неизвестной причине то там то сям образовывались небольшие омута, в которые так приятно было сигануть в жаркий день.

После омутов речка восстанавливала привычный рельеф, ускоряла течение, мельчала на перекатах, едва доходя до пионерских колен.

Как-то в июне, после страшной засухи, выжегшей всю траву без остатка, и лесных пожаров, едко дымящих вне зоны пионерской видимости, старшие отряды привлекли к заготовкам ивовых веток на корм скоту.

Толик вспомнил бабушкину Ночку. Представил её, жалобно мычащую в хлеву, натужно просящую со слезами на печальных карих глазах хоть что-нибудь, хоть клочок сенца, хлопающую в тоске длинными ресницами и – перевыполнил план в два раза!

Перед самым концом смены небо в одночасье заволокло невесть откуда налетевшими тучами. Загромыхала наступательная канонада, сухой воздух стремительно напитался озоновой свежестью, пронзился причудливыми зигзагами сине-жёлтых молний, и на иссохшую землю обрушился дождь. Наподобие библейского.

Два дня пионеры сидели в страшной скукотище и тоске по палатам. Выбегали из корпусов только на кормёжки в столовую да по нужде в щедро усыпанный хлоркой пятиочковый сортир. За неимением других развлечений поливали упругими струями разбросанную вокруг отверстий химию, смывали её на всеобщее поругание и презрение могучим натиском юных брандспойтов!

Отхожее место, помимо обильно обсахаренных натрием гипохлорита дыр, было богато изукрашено – нет, не наскальными изображениями диких зверей! – настенными рисунками гениталий с пояснительными надписями и рекомендациями. Едкий запах ещё долго после посещения сортира щекотал чувствительные пионерские ноздри. Картинки из первобытного атласа вульгарной анатомии будоражили впечатлительные мозги.

Лагерная столовая пахла иначе, но, на Толиков нюх, не менее отвратно. Кисло-капустный, горело-молочный или сладко-гороховый, в зависимости от вида супа, смрад из кухни при попутном ветре накрывал жилые корпуса. Изредка перебивался запахом жареных на прогорклом постном масле оладий, творожной запеканки, плиточного чая из перемолотых крошек или компота из сухофруктов.

Горнист отряда, спящий в их палате на первой от входа койке, с приходом дождя потерял покой. Распорядок дня был похерен, смысл жизни утерян, медный горн поставлен в угол за ненадобностью, а его хозяин отстранён от исполнения обязанностей до особых распоряжений.

Парень ходил-бродил по корпусу неприкаянный и достал всех окружающих просьбами поиграть с ним в карты. В подкидного дурака. Играть с ним никто не хотел, и оттого лютая тоска овладевала юным горнистом всё более и более.

– Да иди ты в жопу вместе со своим подкидным! – только и слышал он от окружающих.

Крыть картёжнику было нечем, поэтому он брал в руки верный горн и дудел бодрящий «подъём» прямо в лицо очередному обидчику. Чтобы прекратить такие пыхтелки-сопелки раз и навсегда, ребята дождались, когда он вышел из палаты, и нассали прямо в раструб. И, когда после очередного обидного отказа перекинуться в «дурачка» горнист захотел, по обыкновению, отыграться по-свойски, из дудки вместо звуков на обидчиков пролился «золотой» дождь!

На следующий день настоящий дождь перестал идти.

В день отъезда Толик пошёл подышать чистым воздухом подальше от пищеблока и сортиров, попрощаться с рекой. Прошёл хранилище чемоданов, на пионерском языке – «чемодановку». Вышел за территорию лагеря, туда, где река делала поворот на девяносто градусов и – не узнал её…

Мутный стремительный поток нёс по течению собранные пионерами ивовые ветки, коровьи лепёшки и целые вырванные с корнем деревья. Гигантский кусок противоположного берега прямо на глазах дал трещину, медленно отломился, начал отчаливать от зелёного луга. Наконец, минуты через три рухнул в воду всей своей громадой и размылся, растворился в ней, как в чашке чая сахар-рафинад!

Из-за подмытого берега вынесло на стремнину труп так и не накормленной ивовой кашей коровы. Чёрные копыта торчали ножками перевёрнутого стола во все четыре стороны, а меж них выпятился туго надутый, как воздушный шар, грязно-белый живот с розоватым выменем.

Толик настолько увлёкся созерцанием проплывающего перед ним, что не заметил, как песок, на котором он стоял, начал медленно сползать. А когда заметил, что тоже пополз, было уже поздняк метаться!

Парень отчаянно карабкался, сталкивая ногами песок вниз, цеплялся за обнажённые корни прибрежных кустарников, да всё попусту – через мгновение он оказался по шею в бодрящем организм мутном потоке. Хорошо хоть, застёгнутая до самого подбородка на молнию куртка не дала воде сразу проникнуть к телу. А то б намок пацан, да и занырнул на обед к водяным!

Поток протащил его, как щепку, макая в водовороты, не давая дышать, вынес на следующем изгибе реки к рухнувшей в воду ольхе и ткнул грудью в её крону. Стараясь держать голову над мутной жижей, Толик уцепился за тонкие ветви со свисающими шишечками, подтянулся поближе к стволу, попытался закинуть ногу на него. Хренушки!

Непослушная, как неродная, нога соскальзывала со ствола раз за разом. Пальцы рук начали деревенеть. И, в довершение всего, кроссовки, треники и рубашка под курткой набрали воды, прилипли к телу и сковывали движения.

С берега раздался крик.

– Держись, парень!

Вожатый их отряда, тридцатилетний Юрий Геннадьевич, среди пионеров – просто Юрген, упёрся в вывороченный с землёй корень дерева, кинул конец верёвки. Меткий бросок. У ковбоев бы так не вышло.

Толик дотянулся до спасительного лассо, обмотал вокруг руки, дёрнул. Юрген вытянул незадачливого созерцателя на песок. Схватил за шиворот, поднял рывком, поставил на ноги.

– Скидывай одёжу! Быстро!

– Фффсссююю?!

– Всю, блять!

Толик потянулся к замку зиппера куртки. Пальцы не слушались. Нетерпеливый Юрген рванул ворот, разодрал его, руганулся ещё раз, более изощрённо, и содрал куртку через башку.

Сорвал рубаху, снял с себя свитер, засунул в него дрожащего Толика.

– Кроссовки и штаны! Живо!

Толик сел, стянул кроссовки и треники. Прибежал кто-то из отрядных, принёс из «чемодановки» запасные штаны. А вот обувку впопыхах не нашли парню по размеру. Так и пришлось телепать до корпуса по тёплым лужам босиком!

Ярко заканчивалась смена. Красочно, мокро и пахуче. Вот, ей-бо!

В трудовой лагерь согнали старшеклассников из трёх школ района. В первый же вечер Толик обратил пристальное внимание на некую крашеную блондинку со второго отряда, вызывающе призывно виляющую бёдрами. Верно, напоказ.

Сидящие рядом на скамейке Славик с Севиком коротко переглянулись и одновременно начертали ладонями в воздухе соблазнительные формы дефилирующей незнакомки. Художники нашлись, трикотрит тттвою мать!

Толик, выучив несколько аккордов, к тому времени изрядно бацал на гитаре, пел модные шлягеры, типа – «Почему в семнадцать лет парню ночью не до сна»? Он дождался вечера и после дискотеки подкараулил искусительницу на скамеечке у входа в спальный корпус.

– Ну чо, как танцы? – небрежно спросил возвращающихся девушек.

А сам продолжил перебирать струны и насвистывать себе под нос.

– Да ничо. Нормально. Новый альбом «Уингз» крутили. Клёвыыый! Хоп-хей-оп! – напела, притормаживая, интересующая его особа.

Две другие остановились шагах в десяти. Пошушукались промеж себя, загоготали зычно, призывно. Как сознательные половозрелые гусыни!

– А ты чо, не танцуешь, што ли?

– Мне и без танцев не скушно! – усмехнулся Толик. – Я себя сам развлечь могу.

– Пойдём, Маринка! – позвали разочарованные невниманием подруги. – Вожатый ругаться будет!

– Идите, я щас! – махнула рукой озорница.

Подождала, пока те уйдут, спросила:

– Может, и меня развлекёшь? Для разнообразия!

– А это не только от меня зависит! – усмехнулся Толик. – Приходи в гости – развлеку как смогу!

– Куда «приходи»? Я ведь приду! Спать не будешь?!

– Вторая палата. Как зайдёшь в наш корпус – первая дверь слева по коридору. Только не шуми!

– Ну, до встречи, гитарист! – повернулась к нему спиной Марина.

Пошла, как бригантина поплыла. Качая бортами-буферами на волнах дальнего флибустьерского моря.

– Меня, ежли чо, Анатолием зовут! – поднялся со скамейки парень.

– Я знаю! Хоп-хей-оп! – пропела от крыльца сладким голосом сирена.

И скрылась в открытом по причине духоты настежь дверном проёме.

Горн протрубил отбой. Толик бегом бросился к корпусу. Пулей влетел в палату, сбросил у входа сандалии, на ходу скинул джинсы и прямо в футболке нырнул в постель.

Буквально через минуту зашёл вожатый. Проверил, все ли на местах, пожелал спокойной ночи, выключил свет.

– Ну чо, ну чо?! – поднялись с подушек любопытные головы, едва в коридоре затихли шаги. – Чо она те сказала? Договорились на свиданку?

– Сказала, чтобы вы не дрочили на ночь глядя! Что, мол, вредно для потенции!

– Иэххх, ма! – только и смог выдохнуть Славик.

Добавил мечтательно:

– Вот эт у неё булки!

– Ага-ага! – поддержал его Севик.

Согнул руку в локте на подушке, опёрся на неё головой:

– Вот бы на завтрак такие давали!

– Да я б и на ужин не отказался! – засмеялся Славик.

Толик прервал его:

– Тихо вы, обжоры! Щас вожатый услышит, устроит вам на завтрак вместо кормёжки трудовой десант! Будете весь день тарелки в столовой после других едоков драить.

– А кстати! – припомнил Севик, – насчёт других едоков. Тут ребята из отряда предупредили, чтоб ты подальше от неё держался.

– Да неужели?! – поинтересовался Толик: – А чо так? Весь отряд с ней ходит?

– Да это-то ладно… Они сказали, что у неё хахаль есть в городе. Восемнадцатилетний. И что ежли он чо заподозрит, то стопудово останешься без зубов! Тебе это надо?

– Я знаю, что мне надо! – отрезал Толик. – Спи давай! Зубами к стенке. Целее будут.

И отвернулся от перевозбуждённых товарищей.

Отец, заметив осенью растущий интерес сына к противоположному полу, отвёл его в ДЮСШ по боксу при заводе, сдал знакомому тренеру.

– Чтоб руки заняты были! – сообщил он матери за семейным ужином.

Та только вздохнула.

– Мужик какой-то нынче звонил. Сказал, что нашёл твой партбилет на улице. Номер я записала.

– Так чего ж ты молчишь?! Где он?!

– Я не молчу. Думала, скажу после ужина… – поджала губы мать.

Отец рванул к телефону в спальне.

Толик спросил:

– Мам, а чо эт он так взбеленился? С ходу – и на дыбы́!

– Ой, сынок, ешь лучше! У нас ведь такая потеря приравнивается к измене. Слыхал, наверно: партбилет на стол!

– Ну, было в каком-то фильме, да…

– Это не в каком-то, это везде и всегда! Означает конец карьеры. Никто из беспартийных директором, как твой папа, быть не может.

– Слава богу, договорились с мужиком… – выдохнул облегчённо отец, возвращаясь за стол. – Я ведь третий день его ищу, не сплю ночами!

– Сегодня выспишься, – пообещала мама. – Добавки подложить?

– Подложи! А может, по стопочке ради такого случая? Сына, принеси коньячку из бара. И себе рюмку захвати!

Толик после палисадного побоища во славу Казанской Богоматери был абсолютно не против укрепить бойцовские качества. Охотно занялся боксом.

В секции среди остальных держался независимо, на разминках и в силовых упражнениях выкладывался добросовестно, от спаррингов не бежал.

Тренер первые месяца два-три приглядывался к пареньку, не раскрывая секретов, не объясняя толком, чем хук и джэб отличаются от апперкота.

Всё это, как и положено подмастерью, Толик потихоньку постигал от более опытных старших товарищей. Прошло полгода…

Где-то ближе к марту или даже к апрелю, когда у парней и котов резко повысился уровень тестостерона в крови, Толик вдруг ни с того ни с сего решил заехать пару раз со всей дури по кирпичной стенке спортзала. Тренер заметил, сказал одному из своих старых учеников «поработать раунд» с нарушителем неписаных норм.

Толик поднырнул под канаты ринга, встал в угол. Помощник тренера засунул ему в рот капу, проверил шнуровку. Они с противником, который был явно старше и, по-любому, опытней, поприветствовали друг друга коротким смыканием перчаток, разошлись.

Толик чувствовал лёгкий предстартовый мандраж, знакомый всем без исключения спортсменам и артистам. Это ощущение, как и предвкушение «минуты верного свиданья», ему безусловно нравилось.

Соперник был примерно такого же телосложения, как и он сам. Только на полголовы выше и с более очерченными бицепсами на худощавых руках.

В ожидании команды к началу боя он пристально разглядывал Толика. А Толик его. Тренер выстроил всю секцию вокруг ринга, кивнул помощнику. Тот скомандовал: «бокс»!

Толик решил занять исключительно оборонительную позицию. Благоразумно прикрывал локтями живот, печень и солнечное сплетение, а перчатками лицо.

Соперник же ринулся в бой, как с цепи сорвался, очевидно, горя желанием перевыполнить тренерский план по воспитанию отступника. Пытался пробить вражескую оборону и двух-, и трёхходовыми комбинациями, сольными прострелами. Однако у него ничего не получалось.

Тренер с помощником молчали, никак не вмешиваясь в ход назидательной порки ослушника. А вот публика в лице одногодков и того, и другого бойцов разделилась с самого начала поединка, сопровождала каждую атаку или азартным «наваляй ему!», или презрительным «бууу»!

На исходе второй минуты соперник стал выдыхаться, свинговать. Толик для начала просто выкинул левую руку, чтобы остановить новую неистовую атаку, а потом подался всем корпусом вперёд и одновременно нанёс короткий прямой в челюсть.

Голова противника резко дёрнулась назад, он опустил на мгновение перчатки. Толик ринулся на абордаж, чтобы закрепить успех, но… прозвучала команда «брейк»! Пришлось остановиться на полдороге.

Соперник не совсем уверенно вернулся в свой угол. Толик подлез под канаты, спрыгнул с ринга на пол.

На пути в душевую, проталкиваясь через соратников, поймал на себе восхищённые взгляды, услышал реплику одного из перворазрядников:

– Ну, и кто кого тут проучил?!

Всё это сейчас, в тёмной палате, вспомнилось ему в связи с появлением неведомого, но грозного восемнадцатилетнего конкурента из города.

Что ж, не впервой! Будет клёво вновь ощутить это сладкое чувство мандража перед испытанием, если таковое случится. Толик мечтательно зевнул…

Дверь бесшумно распахнулась. На пороге возникла в просвечивающей ночной сорочке крутобёдрая причина возможного испытания. Аккуратно прикрыв за собой, девица на секунду остановилась, видимо, привыкая к темноте, а потом решительно сиганула прямо в койку. Железные пружины обречённо скрипнули.

Севик со Славиком разом перестали посапывать, поднялись над кроватями, как африканские суррикаты в дозоре.

Сам Толик, хоть и был знаком с женскими закидонами, тоже слегка опешил от этакого приступа. Но не подал и виду. Продолжал лежать.

Только подвинулся немного вбок, чтобы уместиться с решительной вакханкой на узкой койке. Зал затаил дыхание.

– Вот я и пришла! – радостно прошептала девица на ухо пареньку.

– Я эээ… заметил! – ответил тот.

Началось непроизвольное шевеление в мальчишечьих трусах.

– Ты меня обещал развлечь! – напомнила Маринка.

– Чо, прям здесь?! – ошарашенно спросил Толик.

– А чо тут такого? – спросила гурия. – Ты этих, что ли, стесняешься?!

– А мы чо?! Мы ничо! – запричитали с придыханием с соседних коек.

– Мы спим ваще!

– Десятый сон уже видим!

– Ну чо подскочили, задроты? – поинтересовалась Маринка. – Встал?! Труселя от напруги не прорвите! А то мамка заругается.

– Тааак! – решительно спрыгнул с койки Толик. – Всем спать!

– А ты, – обратился он к Марине, – вставай давай, и пошли прогуляемся.

– На разборки, штоль?! – усмехнулась девица. – Ну пошли, коли так!

Неторопливо поднялась, засунула ноги в тапочки, пошла к двери как ни в чём не бывало.

Толик влез в штаны, схватил куртку, поторопился вслед. Весь корпус, похоже, отрубился. Кроме Славика с Севиком, разумеется.

Выскочил на улицу, накинул Маринке на плечи куртку, обнял. Она склонила голову ему на плечо, с придыханием прошептала:

– Веди, куда хочешь… Мне всё равно!

Тёплый ветер нёс с полей пьянящие запахи цветущих медоносов. Где-то в лугах за лагерем периодически потрескивал короткими очередями коростель-дергач, из дальнего болота устрашающе, на всю вселенную, ухала басом серая выпь. А из окрестных кустов, как в последний миг перед расстрелом, наяривали кто во что горазд влюблённые соловьи!

Толик лихорадочно соображал, где у них в лагере не так светло и куда никто не ходит по ночам. Вспомнил, что перед въездными воротами есть маленькая беседка для дежурных. Ворота ночью заперты, пост выставляют только днём.

По дороге не раз останавливались, целуясь взасос…

Толик в который раз убедился, что так смачно, как шалавы вроде Ольши и Маринки, не целовалась ни одна его целомудренная одноклассница. Матахаря, так та ваще лежала бревно бревном!

Даже Иринка так не умела. Но это другое… Не надо сейчас о ней!

Чего она там напричитала в письме – без бутылки хрен проссышь! Какие-то МАЭКи с карагачами, адайцы с «Тасаттыками» – мозги за разум заходят, вытекают из ушей в мангышлакские солончаки от девчачьей зауми. Проще надо быть, барышни, проще!

Марина прижималась к нему, гладила где попало, периодически постанывала, беспрестанно хваталась за его торчащее естество – в общем, помаленьку сходила с ума. Толик еле дотащил её до вожделенной беседки.

Дрожащими от нетерпения руками задрал ночнушку, попытался с ходу, в стоячем положении, овладеть девкой. Тык, пык, мык – ничо не получалось.

Пробовал приноровиться и так и сяк, пока наконец потерявшая всякое терпение девица не остановила его фразой «можно же проще»! Повернулась к нему задом, подперев столб беседки плечом.

Толик так ещё не пробовал. Но после входа, сопровождаемого стоном блаженства подруги, быстро оценил преимущества «французской», как её называла Маринка, любви. Освоив импортную технологию, продолжил применять её и в дальнейшем на отечественном материале.

Перед ним отсвечивали белизной, отплясывали взад-вперёд, вправо-влево упругие, аппетитные, по авторитетному мнению его друзей – «булки». Это возбуждало всё больше и больше. А вместе с его возбуждением росло оно и у Маринки, начавшей стонать всё громче и громче.

Но всё проходит. Прошло и это.

Девушка повернулась к нему, притянула, вонзилась губами в губы. Запрыгнула на шею, сомкнув в замок ноги на его позвоночнике. В глазах у неё блестели слёзы. Толик слегка испугался: не сделал ли он ненароком больно подружке?

– Не уходи, милый, только не уходи сейчас! – причитала раз за разом.

Вжималась так цепко, будто пыталась переселиться в него.

– Да я вроде и не ухожу никуда! – оправдывался Толик, беспомощно топчась на месте. – Ты чего?!

– Никогда не уходи! Никогда! Давай всегда будем вместе!

– До конца смены будем, – усмехнулся Толик, – а потом ты всё одно к своему ухажёру вернёшься.

Маринкины объятья резко обмякли. Она встала на ноги, разомкнула замок на его шее.

– Какому ухажёру?! – спросила испуганно. – Ты про что говоришь? Нету у меня никого.

– Ой, да ладно притворяться! – отмахнулся Толик. – Ребята говорили, что у тебя парень восемнадцатилетний в городе. И что он дико ревнивый.

– Ах, этооот… – протянула Маринка.

Вытерла тыльной стороной ладони глаза, с усмешкой спросила:

– А тебе-то чо до него? Иль спать не даёт?!

– Да ваще по барабану!

– Ну и чего ж тогда?! – перешла в атаку девчонка. – Его ведь здесь нет! Только ты да я…

Сделав шаг к пареньку, вновь обвила его шею, прошептала:

– Поцелуй меня, милый!

Толик послушался, обнял её за талию, прижал к беседке и через мгновение почувствовал новый прилив жизненных сил в паху.

Почувствовала прилив и Маринка.

Впилась губами в его рот и руками в то, что выросло у него в штанах. Застонала от нетерпения и, страдальчески выдохнув «давай!», повернулась к беседке передом, а к нему задом. Не забыв выпустить из цепких рук его естество и задрать ночнушку на спину.

Так до конца смены они и ходили после отбоя к беседке, если не было дождя. Друзья донимали Толика расспросами, но он лишь отшучивался.

Перед самым отъездом Маринка облачилась в сплошной купальник и заявила, что ей неделю нельзя любиться.

Толик, не знакомый с некоторыми особенностями женской физиологии, остался в непонятках. А Маринка не стала распространяться на эту тему. Дала свой номер телефона, заставив поклясться страшной-престрашной клятвой, что он позвонит на следующий же день после приезда.

Толик позвонил. И даже заглянул в гости к подруге.

– А отец у тебя когда с работы приходит? – на всякий пожарный случай поинтересовался он.

– Нет у меня отца, – отвернулась подруга. – Отчим живёт с матерью…

Помолчала с минуту, выдохнула зло:

– Козлина грёбаная!

– Ты чо так его?! – опешил Толик: – Обижает, што ли? Бьёт?!

Маринка повернулась к нему. Спазм лютой ненависти исказил её милое кошачье личико, ноздри задрожали, глаза повлажнели.

– Ты чего, ты чего, Марин?! – испугался Толик.

– Мне всего тринадцать было! Всего тринадцать! Понимаешь?! Ненавижу эту мразь! Не-на-вижууу!

– Изнасиловал?! – поразился Толик.

Неужели и Маринку тоже?!

– Хуже! Остался как-то со мной один в квартире. Ласковый такой был, обходительный. Спинку мочалкой потёр, завернул в банное полотенце, отнёс на руках в спальню. Шутковал-нашёптывал в уши, целовал-миловал, мёдом по губам растекался, пока я совсем не разомлела и не перестала соображать, где я и что к чему. Руками елозил везде, ласкал-поглаживал, особенно кисоньку мою…

Маринка дёрнулась, как от удара током, задрожала ещё пуще.

– Потом вытащил свой толстый вонючий член, козлина грёбаная, и всадил так, что я аж завизжала от боли! А он мне рот ладонью зажал и продолжал, и продолжал…

Она завыла бабьим воем, натужным, отчаянным, безразличным к реакции окружающих, и в тоже время беспомощным, беззащитным и бесконечно жалким. Толик обнял подругу, уткнул мокрой физией себе в плечо. Гладил, гладил, гладил по крашеным перекисью водорода волосам…

Выходя от неё в сумерках, когда покорные ежедневному ритуалу служащие уже начали выдавливаться из проходных заводов и НИИ, из переполненных автобусов и троллейбусов, заметил ребят на детской дворовой площадке, пристально разглядывающих его. Один, сидевший на скособоченном кругу облупленной металлической карусели, вдруг резко подскочил, забежал в соседний дом.

Толик вспомнил, что мать просила купить хлеба, зашёл в булочную. Выйдя с душистым нарезным батоном из магазина, направился прямиком домой. Отщипывал от румяной хрустящей корочки по кусочку, жевал неторопливо.

Путь предстоял неблизкий – около трёх километров через старый городской парк – границу зон влияния уличных хулиганов-уркаганов. Пару раз ему в этом парке пришлось отбиваться от враждебно настроенных обитателей Маринкиного квартала, цепляющихся ко всем подросткам со стандартным запросом «дай закурить!» На ответ «не курю!» шпана тут же обижалась, выкатывала претензии – «чувак, ты так больше не скажи»!

В советской школе вместе учились и отличники, и будущие «авторитеты». Последние не раз «забивали стрелку» с соперниками то в парке, то на городских пустырях. Что там они делили меж собой в застойную брежневскую пору, Толик не знал доподлинно. Но явно не доходные точки.

Разборки напоминали, скорее, любимую праздничную забаву россиян – драки «стенка на стенку». Единственным различием было то, что мастеровые с крестьянами из соседних кварталов и деревень били друг другу морды голыми руками. Ну, может, с помощью дреколья или, там, жерди из забора на крайняк.

А вот в пацанских драках применялись не только окончательно сброшенные пролетариатом и подобранные его потомством велосипедные цепи, но и куски арматуры. А чуть позже по времени – завезённые с гниющего Запада гладко отполированные бейсбольные биты.

Пришедшие с подростковой «зоны» молодые люди, приобщась там к истинным ценностям и переняв важный опыт старших товарищей-рецидивистов, использовали ножи, отвёртки и самодельные заточки.

Результат побоищ был заранее известен, но тщательно скрывался партийными и силовыми органами от внимания широких кругов общественности. Как отечественной, так и зарубежной.

Не было бунтов и кровавых междоусобиц в братской семье советских народов – ни в тюрьмах, ни на предприятиях, ни средь широких просторов сельской местности. Как, впрочем, не было в СССР и секса. Аминь!

Толик понимал риски, связанные с посещением девиц пубертатного возраста на враждебных территориях. Но он был боксёр и считал ниже своего достоинства бояться пары-тройки раздолбаев.

Однако, когда его в полутёмном по причине сумерек и обилия растительности парке нагнала ватага из семи человек во главе с Маринкиным ухажёром, он понял, что на этот раз попал. И попал крупно.

Ребятишки с ходу попытались окружить жертву. Он сумел, пятясь, отступить к здоровенному трёхсотлетнему дубу, прикрыть тыл. Ухажёр зашёл с левой стороны и «начал долгий разговор с короткого вопроса»:

– Толь, а Толь, хер помусоль?!

Не дожидаясь ответа, некто с правой стороны заехал Толику под рёбра, потом кто-то другой попытался навесить ногой по причиндалам, но промахнулся, а потом Маринкин хахаль длинным хуком в челюсть вырубил опрометчивого похитителя чужих невест. Или кто там они есть в натуре.

Очнулся Толик от приятного запаха свежеиспечённого хлеба и неприятного запаха запёкшейся крови. Растоптанный нарезной батон лежал у него прямо под носом. Из ноздрей на белую мякоть капала красная юшка.

«Опять по сопатке словил… Ну что ж за непруха такая – вечно сую куда не надо»!

Лежал он в жутко неудобной позе, поджав ноги к животу и вывернув кисти рук навзничь. Руки порядком задеревенели, настойчиво требовали немедленно исправить положение, напоминая о своей принадлежности телу острыми игольными покалываниями.

Толик с усилием оторвал голову от земли, сплюнул окрашенную в красное тягучую слюну, попытался сесть. При осуществлении этой попытки в левом боку чтой-то захрустело, как если бы потёрли друг о друга два напильника. Следом накатила боль, да такая, что перед глазами опять всё поплыло-поехало снизу-вверх и слева-направо.

Он снова вырубился.

В чувство его привёл резкий противный запах нашатырного спирта. Толик поморщился, замотал башкой, продрал глаза.

Перед ним на корточках стояла женщина в белом халате и шапочке с крестиком. В руках у неё была ватка, от которой на весь парк воняло едким нашатырём. Казалось, что даже упавшие с дуба жёлуди им смердели!

Рядом с женщиной стоял крупный мужчина в роговых очках, тоже в белом халате, но простоволосый. А за ним в полусогнутом положении, положив руки на колени и сдвинув фуражку на затылок, – милиционер.

– Он очнулся, Владимир Сергеич! – сообщила дама доктору.

– Вижу! – ответил тот.

Зажёг фонарик, раздвинул Толику веки на левом глазу.

– Следи за пальцем! – приказал он.

Стал двигать вытянутым указательным пальцем влево-вправо и вверх-вниз. Палец вонял табаком. Но нашатырь заглушал даже этот запах.

– Сесть можешь? – спросил врач после окончания процедуры.

Толик кивнул. Доктор помог ему приподняться и прислониться спиной к дереву. Подоткнул под голову резиновую надувную подушку.

В левом боку опять противно захрустело. Толик застонал.

Чуткий доктор спросил:

– Где болит? Показать можешь?

Толик кивнул ещё раз. Сморщился, как печёное яблоко. Плохо слушающейся левой рукой дотянулся до хрустяшек. Не до батонных.

Доктор задрал рубашку, осмотрел кровоподтёк, покачал головой, вынес приговор-диагноз.

– Закрытый перелом как минимум одного ребра. Клава, давай эластичный бинт! – приказал он медсестре.

Спросил:

– Голова болит? Кружится?

– Болит! – просипел Толя чужим голосом, едва открывая разбитый рот.

У него в дополнение к голове и рёбрам разболелся ещё и зуб! Хотелось заплакать. Но не хотелось выглядеть слабаком. Сжал челюсти.

– Выдохни! – приказал доктор. – Мы сейчас тебе сделаем повязку, чтобы рёбра смещались как можно меньше, и отвезём в травмпункт на рентген. Понял?

Толик кивнул.

– И кто ж эт тебя так отделал? – вступил в разговор милиционер.

Голос у него был сипловатый, простуженный. Или прокуренный.

– Репята… – промычал Толик, почти не размыкая разбухших губ.

– Да я понимаю, что не девчонки! – усмехнулся милиционер. – Ты вот, к примеру, описать их можешь? Ну, там, сколько их было? Во что одеты? Возраст, рост?

– Да оставьте вы его в конце концов со своими расспросами! – вступился доктор. – Вы же видите – у парня сотрясение мозга, рёбра перебиты, весь в синяках! Вообще удивительно, как он в сознание-то пришёл. А вам не терпится!

– Так их, хулиганов, только по горячим следам и брать нужно! – оправдался хранитель общественного порядка и достоинства. – Парень после больницы вряд ли что вспомнит.

– У него сотрясение мозга, а не амнезия! – отрезал доктор. – Ничего он не забудет, а ваши хулиганы никуда не денутся. Помогите лучше его до машины на носилках донести.

– Они такие же мои, как и ваши… – обиделся милиционер.

Но за носилки взялся. И даже пообещал позвонить родителям.

Отец Толика ко времени инцидента занимал должность директора небольшого ремонтного предприятия. Само собой разумеется, являлся членом партии, да и вообще был известный в городе человек. Депутат в райсовете. Доцент в университете.

Дело получило широкий резонанс. Хулиганов поймали и судили. А совершеннолетний Маринкин хахаль даже получил какой-то реальный срок и вместо армии отбыл прямиком в исправительную колонию.

Сама Маринка как-то пришла к Толику с визитом. Он, хоть и жалел в глубине души совращённую отчимом подругу, принял её довольно холодно. Не испытывал ни малейшего желания продолжать отношения с безотказной для всех девчонкой и хотел по-настоящему только одного – как можно скорее выписаться из постылой больницы.

В палате с ним лежало ещё человек двенадцать-пятнадцать от мала до велика, каждый со своими болезнями и прикормленными тараканами в голове. Всяк норовил расспросить о причинах попадания в клинику, рассказать о собственных болячках и взглядах на окружающую действительность.

Телевизора в травматологии не было. Протёртая сквозь сито еда однообразна и невкусна. От уколов и капельниц у Толика на ягодицах и локтевых сгибах образовались внушительных размеров синяки, а от пожираемых втихаря в нарушение больничной диеты маминых котлет с жареной картошкой – запоры.

В общем, к концу второй недели он был морально готов сбежать. Только отцовский дипломатический талант, проявленный в разговоре тет-а-тет с главврачом, и выданное разрешение покинуть лечебное учреждение «на выходные» удержали его от опрометчивого поступка. Заключение о выписке отец забрал сам спустя несколько дней.

По возвращении в школу на Толика все без исключения смотрели, как разорённые Батыем рязанцы на мстителя Евпатия Коловрата.

Завучи использовали его в качестве наглядного элемента агитации за здоровый образ жизни. Ученики мужеского полу, включая будущих криминальных «авторитетов», немедленно и демонстративно зауважали вышедшего одного на семерых паренька. Ну, а с девчонками и так всё было понятно.

На приливной волне всеобщего обожания Толик скользил, как сёрфингист на доске малибу. Учителя сквозь пальцы смотрели на постоянно ухудшающиеся оценки. Одноклассники со всей готовностью давали списывать домашние задания по математике и русскому. И уж точно любая из девчонок не отказала бы ему ни в чём. Ну, почти ни в чём!

Телефон в квартире практически не умолкал. Слух о Толиковых подвигах прошёл-прошумел по всему городу. Прекрасные Лены, Светы, Маргариты и Лорианны не давали его матери ни отдыху ни сроку.

Не выдержав постоянных марш-бросков от стирки, уборки, глажки, готовки к трезвонящему телефону, она взмолилась и Христом-богом попросила сына не давать больше никому их номер.

Тот ответил, что он-де, мол, и так его никому не даёт, а воздыхательницы передают информацию друг дружке по «сарафанному радио». Всё же после неравной борьбы с томными вдохами-выдохами номер телефона отцу пришлось сменить. На какое-то время по вечерам в квартире стало спокойней.

Толику девичьего внимания, однако, отнюдь не хватало, и он шустренько придумал новое развлечение. По субботам, когда отец с братиком ходили к ортопеду лечить колени, он выставлял на балкон радиоприёмник и врубал на полную катушку музыку многочисленных ВИА, щедро транслируемую на коротких волнах местными «радиохулиганами». Их постоянно отслеживали, пеленговали и вылавливали, но доморощенные мастера паяльных дел продолжали засорять рабочие частоты милиции, аварийных служб и скорой помощи.

Проходившие мимо девицы задирали головы на зов, обнаруживали на балконе обнажённого по пояс Толика, невольно притормаживали. Парень заводил с ними лёгкий непринуждённый разговор. Некоторые с охотой беседу поддерживали и даже соглашались зайти в гости.

– Нет, ну это уму непостижимо! – возмущалась мать. – Уходишь – одни босоножки у порога, приходишь – другие!

Толик обнаглел до такой степени, что однажды на переменке, стоя в столовской очереди за гуляшом, приложился обеими руками к упругой очаровательной попке девушки-гимнастки из параллельного класса. При всём честном народе к пышным хлебам под коричневой юбкой прильнул!

Девушка резко, по-спортивному, обернулась, глянула с любопытством прямо в голубые глаза охальника. Может, ждала продолжения мизансцены. А может, хотела испепелить озорника дотла. Кто ж его знает?!

Толик неожиданно для себя засмущался, перевёл взор на алюминиевый бак с надписью «первое блюдо». После минутной всеобщей паузы стоящие сзади возмущённым хором потребовали не задерживать раздачу кормов.

Отец с прошлого года преподавал на вечернем факультете политехнического института и только что сподобился получить звание доцента. Кафедра сочла своим долгом понудить счастливчика к «накрытию поляны».

Фуршет растянулся на целый месяц с техническими перерывами.

Новоиспечённый доцент покорно угощал маститых коллег. Всю, блин, передовую кафедру машиностроения! Мать с плохо скрываемым ужасом наблюдала за перпетуум-процессом поглощения закусок и напитков.

Толик позволил себе в пристутствии одного из поддатых светил науки высказаться на тему, что, мол, «на халяву и уксус сладкий, и хлорка – творог»! Светило немедля потемнело – для великовозрастных выскочек порой и подросток может стать эклипсом.

Поздно вечером, пока учёная братия увлечённо дискутировала на кухне, пополняя тарелки шашлычком, а фужеры коньячком, Толик пошёл принять душ. Мать укладывала спать младшего брата.

Встал на колени под гусаком, намочил голову, стал втирать шампунь в волосы. Вдруг дверь ванной резко распахнулась. На пороге предстали, поддерживая друг друга за плечи и талию, давшее обидку светило и отец.

Вначале Толик не понял, что его откровенно, как раба на невольничьем рынке, обозревают в натуральном виде взрослые упоротые дяденьки. Но заплетающийся язык отца прояснил суть.

– Я ж те грил, Пётр Григорич: сссын у меня – мммладец!

– А чо ж он тада…

– Мммладец! Но ппподлец!

Толик не знал, куда деваться со стыда. Прибежала мать. Оттолкнула мужиков, захлопнула дверь, заорала на всю квартиру:

– Ты што, муженёк, совсем сдурел?! Ему же неудобно!

– Харрроший у меня сссын! – продолжал убеждать отец обидчивого коллегу. – Но… ппподлец!

Мама вытолкала выпивох из квартиры. Толик, едва промокнув полотенцем тело, спрятался в спальне. Зарылся в одеяло с головой, зарыдал…

Мать подошла, присела на краешек кровати, попыталась обнять сына. Он оттолкнул её, отвернулся, сквозь всхлипы выкрикивал:

– Не семья вы мне! Не буду я с вами разговаривать! Не буду!

Мать тоже всхлипнула, закрыла глаза полотенцем, вышла из спальни. Отец не извинился ни вечером, ни утром, ни в последующие дни.

Петушился перед зеркалом, на упрёки и увещевания матери натужно отбрыкивался:

– Все живут под моей крышей, в моём доме, кусок хлеба имеют. Какого рожна вам ещё недостаёт?! Опомнитесь!

В секции тренер сказал, что в ближайшие полгода Толику приходить на занятия не стоит. Весной будет всеобщая школьная диспансеризация. Если врачи дадут положительное заключение о состоянии его рёбер и психики, то можно будет возобновить тренировки.

Надо было срочно чем-то заполнять свободное время. Один из зауважавших его после драки школьных хулиганов, Мишка Сос, пригласил в тренажёрный зал, где они с такими же конкретными пацанами «качали железо». Так Толик познакомился с новомодным бодибилдингом.

К следующему лету у паренька стали постепенно очерчиваться плечевой пояс и рельефые «кубики» на прессе.

В клубе царила атмосфера безоговорочной поддержки «своих» в любых жизненных ситуациях, включая нередкие «разборки» с соперничающими заведениями. И такое же безоговорочное подчинение «пахану» – накачанному неулыбчивому директору, говорящему медленно, мало, но смачно.

– Всем улыбаться – зубы окисля́тся! – учил он. – И зарубите себе на носу, пацаны, чем меньше у мужика понтов, тем чётче он фильтрует базар.

Ближе к весне у Толика и его сверстников опять забродил тестостерон в кровяном сусле. Понизить его уровень не удавалось даже удвоением физической нагрузки в спортзале.

Парень самоотверженно потел под хриплый голос Владимира Семёновича Высоцкого, гремящий под расстроенную напрочь гитару:

Восхищался Аркадией и Молдаванкой вместе с «шансонье» Аркашей Северным:

Тренер обратил внимание на чрезмерное количество «блинов» на отжимаемой Толиком от груди штанги, посоветовал качаться без фанатизма во избежание прихода на постой верного спутника тяжелоатлетов – почечуя.

– Те скока лет? – поинтересовался «пахан», называемый «качками» также Олег Юрьич или, коротко, – Юрьич. – Семнадцать?

Помог Толику положить штангу на стойки.

– После тренировки зайди в каптёрку. Базар есть.

Сполоснув торс, Толик зашёл к шефу. Была середина апреля, центральное отопление уже отключили, и Юрьич предложил подопечному согреться чайком. Тот с удовольствием согласился.

– Ты ведь боксом занимался. Так? – начал разговор тренер.

Толик отхлебнул заваренного на душистых алтайских травах напитка.

– Было дело, – согласился, не выпуская из рук горячую кружку. – Почти год ходил.

– А чо бросил? – продолжил расспрос Юрьич, подливая себе кипятка из самовара.

– Да я бы и не бросил… – замялся Толик. – Просто тренер после травмы сказал, что надо на время притормозить.

– Какой травмы? – подул на пар, поднимающийся над бокалом, Юрьич.

– С гопниками подрался, – нехотя сказал Толик. – Их больше было.

– Понятно, – кивнул пахан. – Ну, а причина драки? Или просто «докопались»?

– Из-за девчонки… – потупил голову ученик.

Понимал, что босс за это его не похвалит.

– Заступился? – уточнил Юрьич. – Или не поделили?

– Не поделили, – совсем упал духом парень.

– Нашли из-за чего бодаться! – хлопнул себя по колену тренер. – У тя столько этого добра будет, что надоест! Любая баба на передок сла́ба…

Он поставил бокал на покрытый оргстеклом стол, глянул испытующе.

– Слушь сюда! Скорость удара ты не потерял. Костяк и мышцы укрепил, а гибкость у тебя ещё натуральная, возрастная. Короче, тут у нас с одобрения соответствующих инстанций организуется секция по изучению каратэ. Боевая борьба такая, японская. Слыхал?

– Не-а… – задумчиво протянул Толик. – А чо там делают?

– Бьют и отражают удары! Короче, вести секцию будет один сириец. Второкурсник с училища. Набирают строго двадцать человек. Пасти это дело будут… сам знаешь кто! Так что решай, в масть тебе это по жизни или как? От себя могу добавить, что перспективы очень заманчивые. В органы попасть желающих – херова туча! Ежели не лоханёшься, все в шоколаде будут.

– А ответ когда давать? – полюбопытствовал Толик.

– Чем скорее, тем лучше! Но предкам скажи обязательно.

Вечером Толик поведал дома о предложении тренера. Мама сразу стала отговаривать его.

Её старший брат, дядя Лёва, служил офицером КГБ. Именно поэтому он и переезжал так часто со своей семьёй из одной страны в другую.

В Корею и Венгрию по молодости не попал, а вот в Чехословакии в 1968-м поучаствовал. Потом курировал прокладку сверхсекретного кабеля связи по морскому дну в Болгарию. А сейчас в ГДР жил. В Вюнсдорфе.

Выглядел дядь Лёва внешне, как чудотворец Николай Мирликийский – с такими же резко очерченными скулами, похожим на яхтенный кливер носом, впалыми глазами и впечатляющей залысиной. Но чудотворец постился, молился, великими подвигами всячески изнурял себя. А вот почему дядька так высох?!

Обожал дядь Лёва охоту и рыбалку. Демонстрировал друзьям и родственникам фото с метровой щукой, выловленной им в одном из водоёмов Восточной Германии.

Толик, глядя на фото, сразу вспомнил старую сказку о Емеле-дурачке, получающем по щучьему веленью, по своему хотенью всё што хошь. И новую, братьёв Стругацких – «Понедельник начинается в субботу». Вот интересно б узнать: а сказочный Емеля был такой же востроносый?!

Он поинтересовался как бы невзначай, выполнял ли дядькины желания пойманный трофей? Достаточно ли было чекисту только звонко чихнуть и многозначительно высморкаться? Или офицер «призвал его к ответу» как раз за небрежное отношение к исполнению служебных обязанностей?!

Дядька предпочёл промолчать. Видимо, потому, что щуки и носы кливером в его ведомстве имели сакральное значение. Хоть в старых сказках, хоть в новых директивах.

Отец же, то ли с восторга, что сына могут взять в органы, то ли с припорошённого новостями шлейфа вины за свои пьяные подвиги, начал нести какую-то пургу про строительство развитого социализма, священный долг и почётную обязанность. А ещё про то, что все мы должны быть «колёсиками и винтиками» в несокрушимой машине советского государства.

Толик, успев повидать на улице реальную, а не газетную, жизнь, весьма благоразумно не перебивал папашу и безропотно дослушал его агитпроп до победного конца. Хотел в какой-то момент напомнить про недавнюю утрату партбилета и бессонные ночи «Винтика и Шпунтика», но сдержался.

В новую секцию решил записаться. А вот в комсомол так и не пошёл.

В группе их было ровно двадцать человек, все одногодки. На занятия ходили трижды в неделю в спортивный зал военного училища связи.

Посторонних не пускали, подглядывать за тренировками в окна тоже не позволяли. Специально выделенный на должность сторожевого пса ефрейтор из взвода обслуги иностранных курсантов гонял досужих ротозеев почём зря. Заливался непечатным лаем, грозил порвать нарушителей, как Тузик грелку!

Тренировки проходили всегда одинаково: разминка, прыжки руками вперёд через стоящего в партере партнёра, коллективное изучение ударов и блоков защиты, растяжки и спарринги.

Сирийский сенсэй был росточком невысок, комплекцией худощав. Зато имел роскооошные чёрные усы и блаародную проседь на висках!

Звали его Ахмед Аль-кто-то-там, и был он, как выходец с арабского Востока, хвастлив до бесконечности воистину космической. И так же бесконечно горд и обидчив.

С его слов, он успел побывать в плену у израильтян, бессовестно отобравших десять лет назад у Сирии Голанские высоты. Случилось это во время ночной вылазки мстителей из городка Эль-Куне́йтра на отжатые у них во время Шестидневной войны стратегические холмы. Науськиваемые и снабжаемые Кремлём, арабы объединились и учинили войну Судного Дня. Такую же бесславную, как и предыдущая.

Иорданцы, египтяне, сирийцы и иже с ними потеряли тогда горы поставленной Союзом техники и кучу собственного народу. Но не боевой дух. Вылазки и теракты продолжались без устали.

Дело было в феврале 1974-го, соседний пик Хермон весь покрылся снегом. Как ромовая баба сахарной патокой. И Голаны тоже слегка припорошило рыхлым сахарком. Вот сирийцы и решили полакомиться!

Карабкаясь по крутому склону, Ахмед поскользнулся, пополз вниз, отчаянно цепляясь за кустики, а когда наконец притормозил всеми конечностями, в анус ему недружелюбно упёрлось нечто весьма твёрдое. К счастью, это оказался всего лишь ствол винтовки М-16. Держал её хамски улыбающийся израильтянин.

Ахмед оставил на земле свой «калаш», сложил поднятые руки за затылком, медленно встал. Шайтанов было двое.

Один из них взял автомат, повесил себе на плечо, а второй постыдным стволом винтовки подтолкнул его на тропу, ведущую к укрепрайону наверху холма. Ахмед начал медленно подниматься.

Идти по узкой дорожке можно было только гуськом. Первым шёл израильский хайя́ль с ахмедовским автоматом, вторым голанский пленник. Замыкал процессию всё тот же хамски улыбчивый иудей с М-16 наперевес.

Куда-то подевалась, как вместе со снегом испарилась, вся сплочённая команда храбрых сирийских сладкоежек. Кругом было так тихо, что с редкими порывами ветра до Голан временами долетал заунывный утренний призыв к намазу муэдзина с минарета в Эль-Кунейтре.

В этот момент щуплый сенсэй всегда понижал голос, прищуривал глаза, натягивал на лицо героическое и мстительное выражение. Как Абдула из «Белого солнца пустыни», когда хотел убить любимую жену Джамилю.

– Аллаху акбар! Перед форт на висате, где тарапа сталь широк, я пользавал беспечнаст канваир и бежаль. В адин пирижок два удар делаль!

Ахмед на каждой тренировке показывал этот прыжок, растягивал ноги в эффектном шпагате на высоте собственной головы. А ещё любил демонстрировать мава́ши-гири и застывать в том же шпагате с выше-плеча-вытянутой ногой, как бы приглашая учеников запечатлеть его образ у себя в памяти на веки вечные.

Толик на эти фотосессии внимания особо не обращал – тело его от бесчисленных прыжков, кувырков, ударов и блоков первые два-три месяца болело нещадно.

Он просыпался, едва задремав, от неудачных поворотов, поз и будоражащих сознание гортанных выкриков смуглого сенсэя: «ха́джимэ!», «ити!», «ни!», «сан!», «си!», «роки!», «хити!», «хати!»

Покряхтывая, обречённо приподнимался на «хати», брал в постель приёмник ВЭФ-202, приобретённый недавно отцом, ловил запрещённый в СССР и нещадно заглушаемый «Голос Америки». Эндрю Ллойд Уэббер стучал в его сердце!

Ровно в 22.00, после чтения нескончаемого романа под малопонятным названием «Архипелаг ГУЛАГ», вражеская станция транслировала музыку рок-ансамблей. Так Толик впервые в жизни услыхал «битлов».

Он завёл блокнот, где оценивал каждую песню плюсиками. Больше всего плюсиков, аж по четыре штуки, стояло напротив «Birthday», «I`ve just seen a face» и «Ticket to ride».

Толик «don`t care about» длинный роман писателя со странной, нарочно не придумаешь, фамилией – Солженицын, но голоса Пола Маккартни и Джона Леннона вызывали у него сладострастное блуждание мурашек по предплечьям. Сравнимое по эффекту с оргазмом. Или катарсисом. Хотя кто ж его знает, с чем именно, пока сам не ощутил?!

Под влиянием запрещённых голосов еретик Толик немедля записался на курсы в ближайшем ДК, упросил родителей купить гитару. Уже через несколько занятий с восторгом высекал из ленинградского продукта стоимостью двадцать рублей сорок копеек бесценный «битловский» рифф!

К концу девятого класса они со Славиком и Севиком сварганили ВИА «Искатели». В барабанщики напросился хулиган Мишка Сос. А в репертуаре вскорости появились обожаемые всеми девчонками мира «Venus» и «Love Potion № 9».

На школьных концертах, танцах-шманцах, а один раз – специально для пришедших на практику из пединститута пятикурсников выпиливали ребята козырные риффы «Искателей» и «Шокинг блю».

Славик увлечённо мотал белобрысой шевелюрой и грифом бас-гитары, Мишка Сос мускулистыми натруженными руками выбивал всю дурь из болгарской ударной установки «Орфей», а Толик с невозмутимым выражением лица и неподражаемым куражом коверкал шедевры.

Или:

Симпатичный, высокий, стройный, породистый выпускник факультета иностранных языков вытаращил глаза от Толиковой дерзости, всей пятернёй прикрыл роскошные кавалерийские усы. Прыснул в них, но хохот сдержал. После завершения исполнения аплодировал громче всех, кричал «браво!» и пригласил группу к себе в гости.

Дома показывал унаследованную от сосланного и сгинувшего в Сибири деда-казака кавалерийскую шашку, иностранные глянцевые журналы с полуобнажёнными красотками, курил настоящие сигареты «Мальборо». Отец пятикурсника был дипломатом. Звали выпускника Олег.

Так, чередуя репетиции с тренировками, отплёвываясь чем дальше, тем больше от школьных заданий и увещеваний вступить в комсомол, провёл Толик весь год.

Одно было безусловно хорошо – физические нагрузки избавили тело от мужских страданий. Так что весна пролетела легко, без душевных травм.

Май незаметно-потихоньку перетёк в июнь. Толик с родителями в первый в жизни раз поехал почти что за границу – в Латвийскую ССР…

Рига встретила его нагло рвущим кудри с головы балтийским ветром, тошнотным концертом органной музыки в Домском соборе и приставучими фарцовщиками в сквере неподалёку от оперного театра. У них в фирменных пакетах с аппетитно-соблазнительными надписями «Marlboro», «Kent» и «Camel» таились привезённые моряками из дальних странствий сигареты, джинсы, долгоиграющие виниловые пластинки, колготки и жвачка.

Отец хотел ограничиться мороженым, но Толик упросил его купить за три рубля пачку клубничной резинки «Wrigley». Всю дорогу до Юрмалы он упоённо жевал контрабандный продукт. В школе, если у кого из парней появлялась жвачка, другие зачастую просили одолжить её прямо изо рта. Толик никогда не одалживался – брезговал!

На станции Бу́лдури семья сошла с электрички и стала искать санаторий им. Ленина, прячущийся среди корабельных сосен и кучерявых кустарников, как сам Ильич когда-то среди хлипких тщедушных берёзок в финском Разливе.

Не слишком желающие общаться на языке оккупантов местные жители молча махали руками в направлении надёжно спрятанного от посторонних глаз курортного заведения, спешили дальше по своим делам.

Толику их неприкрытое недружелюбие было по барабану. А вот мать тут же надулась на сограждан и оставалась в этом состоянии до тех пор, пока они не познакомились с русскоязычными соседями. Соседи понаехали на Рижское взморье со всех городов и весей необъятного Союза.

Правду сказать, в Юрмале проживало достаточно много и этнических русских, с коими Толик познакомился уже на второй день пребывания на курорте.

Так, например, русскоязычной была их комендантша, которая всё пыталась задобрить паренька одалживанием заплесневелых книг о ВОВ.

Старалась она самоотверженно и самозабвенно. И преуспела-таки мадам, выклянчила у отца мятую трёшку за свои тяжкие труды!

Или два подпитых тинейджера призывного возраста в центре Ма́йори, на улице Йо́мас. С излюбленным вопросом всей без исключения советской шпаны «дай закурить!» и горькой обидой за несправедливо разбитые носы.

Всё, в общем, было, как и везде в СССР, вот только Юрмала под характеристику «советский город» явно не подпадала. Наверно, по этой причине здесь было очень чисто, ухоженно, спокойно и мирно.

А ещё здесь было море. Мелкое, холодное, но – море…

Толику с родителями изрядно повезло, потому, что температура воздуха в эти июньско-июльские дни застыла на тридцатиградусной отметке. Вода в Рижском заливе прогрелась аж до целых восемнадцати градусов по Цельсию.

А в синей Лиелу́пе, омывающей Юрмалу с другой от залива стороны, – вообще до двадцати. Можно было чередовать купания в слегка подсолённой морской воде и в речной пресной. Вода на взморье была открыта и прозрачна, в реке – темна и таинственна.

вымурлыкивал Толик на мотив «Издалека, долго течёт река Волга». Конечно, ни в какое сравнение с Волгой Лиелупе не шла. Даже само название хуже на музыку ложилось!

Рижане, прекрасно знающие, что такие щедроты природы в их холодных ветреных краях – явление исключительное, валом валили из города на побережье. По выходным на песчаные пляжи высаживался десант из тысяч степенных, сдержанных латышей. И галдящих от избытка чувств и алкоголя в крови русскоязычных.

Анатолий с родителями виделся только на кормёжках в санаторном ресторане да по утрам, когда те будили его после ночных похождений. Он довольно быстро нашёл себе компанию, состоящую частью из отдыхающих ребят, частью из местных жителей.

Собирались они обычно у стоящего неподалёку от санатория пятиэтажного, светлой памяти Н. С. Хрущёва, дома, где жили брат и сестра Сергей и Машка, а уж оттуда выдвигались на всякие тусовки. Пойти, слава богу, было куда.

Анатолию нравилась их компания, нравился густо настоянный на хвое воздух, но больше всего ему нравилась непохожесть Юрмалы на другие известные ему города. Здесь не было высоких, выше сосен, зданий, здесь передвигались в основном пешком или на велосипедах, а, самое главное – местный люд резко отличался от остального населения страны поведением. И никто, абсолютно никто из латышей ни в страшном сне, ни в религиозном экстазе не резал баранам глотки вострым ножичком на морском берегу!

В нависающий прямо над пляжем шикарный ресторан «Юрас Перле» выстраивались со второй половины дня огромные очереди. Но, отстояв их, туда можно было попасть абсолютно любому, без учёта его заслуг, постов, званий и толщины кошелька. Человек никуда не спешил, не ругался, не кидал обёртки от мороженого на подстриженные газоны или на песок. Тем более не блевал спьяну в кустах и не мочился в подъездах!

Толику здесь было уютно и хорошо. Почти так же хорошо, как в детстве на любимой Волге.

Но на Волгу он поехать не мог – баба Женя умерла в прошлом году, вскоре после неудачной операции на поражённом раком желудке. Покорно выслушивать длинные проповеди и нравоучения стареющего деда-патриота у него не было ни малейшего желания. Хватало и отца за глаза.

Их компания сегодня собиралась посетить мероприятие, коими славилась Юрмала – спортивный праздник. На латышском – Sporta Svētki.

Уже за квартал от городского стадиона слышно было зажигательную песню Велло Оруметса, на звуки которой, как корабли на маяк, держали курс добропорядочные латыши.

На стадионе, украшенном разноцветными флагами, транспарантами и связанными в беспокойные порхающие стайки воздушными шариками, собралось довольно много народу. И, что интересно, не только молодёжь!

Здесь были солидные дяди с тётями, поднимающие гири и толкающие ядро, седые дедули, с азартом играющие в подобие русских городков, и даже целые семьи, в полном составе участвующие в забегах, прыжках в длину и перетягивании каната!

Толикова компания для начала обзавелась пивасиком. С полиэтиленовыми пакетами вскарабкалась на трибуну. Приняв по хорошему глотку, стала обозревать поле предстоящих битв.

Диктор что-то объявила по громкоговорителю на весь стадион, но Анатолий ничего не понял – объявления были исключительно на латышском.

– Маш, а Маш! – толкнул легонько локтём он подругу. – Ты латышский знашь?! О чём это дикторша трындит в матюгальник?

– Не матюгальник, а мегафон! – поправила девушка. – Ничего особенного, объявляют о типах соревнований, возрастных категориях участников и местах проведения.

– А я, к примеру, могу поучаствовать? – полюбопытствовал Толик.

– А почему же нет?! У нас всем рады!

– Ну и где же ты собрался показать свою удаль молодецкую? – усмехнулся Сергей.

– Не выбрал пока. Но щас выберу.

Диктор перестала вещать.

На стадион из динамиков тут же пролилась бодрящим дождичком песня, которую Толик слышал уже не раз. Только на русском.

– Не понял! – пожал он плечами: – Эт чо, уже на местный перевели?

– Какой там перевели! – засмеялась Машка. – Эту песню написал Раймонд Паулс. Называется она «Dziesma par pēdējo lapu», в переводе на русский – «Песня о последнем листе». И поёт её латышка Нора Бумбиере.

Справа от трибуны, на которой они расположились, начала кучковаться толпа весёленьких мужичков самых разных возрастов.

Высокий белобрысый латыш в белой льняной рубахе со шнурованным воротом и серой невыразительной жилетке поднял над головой кирзовый сапог, в какой обуваются солдаты. Мужички дружно засмеялись и зааплодировали.

Белобрысый начертил на песке линию, поставил на неё сапог и широким шагом пошёл дистанцию отмерять. Оставленные на линии выстроились в длинную очередь.

– Чо эт они затеяли? – поинтересовался Толик у Серёньки.

– А это, видишь ли, такое состязание с политическим подтекстом, – объяснил тот. – Сапог олицетворяет советского солдата, которого нужно закинуть как можно дальше.

– Ага! – сказал, почувствовав, как начинает заводиться, Толик. – А в знаменитый полк латышских стрелков для охраны Ленина народ из кого – из миролюбивых эстонцев набирали?! Щас я им лекцию-то прочту!

– Мож, не стоооит? – как-то неуверенно протянула Машка.

– Так как же насчёт равноправия для всех участников соревнований?! – ехидно поинтересовался Толик.

– Делай чо хочешь! – Машка махнула рукой. – Дерзай, Родина тебя не забудет, а благодарные потомки сложат легенды!

– Угу, – хмыкнул Толик и в один миг скатился с трибуны.

Подошёл к последнему в очереди, молча пристроился за его спиной, стал ждать начала соревнования. Подошедший сзади парень что-то спросил.

– Я не говорю на латышском, – спокойно ответил Толик.

Несколько слышавших ответ человек из очереди обернулись, посмотрели на чужака с любопытством. Но комментариев не последовало, и он преспокойно дождался своей очереди метать в дальнюю даль кирзовый символ советской оккупации.

Ухватив казённую обувку за голенище, Толик прикинул траекторию полёта, размахнулся и запустил олицетворение братской дружбы советских народов в сторону белобрысого латыша.

То ли школьные навыки метания гранаты ему помогли, то ли желание показать этим недоевропейцам приснопамятную «кузькину мать», но только сапог, просвистев мимо коленей едва успевшего отскочить в сторону судьи, приземлился довольно далеко от места запуска.

Толик по результатам сапогометания вышел на почётное третье место, был награждён грамотой, куда судья на латышском языке вписал его имя-фамилию, и приглашён на вечеринку победителей в ресторан.

Ребята из компании дружно свистели и аплодировали как во время соревнования, так и на церемонии награждения победителей. Не дожидаясь вечеринки, решили повторно пройтись по пиву.

После возлияния Толик чуть не опоздал к санаторному обеду и был отчитан отцом. Но после показа грамоты со своей фамилией на латышском изумлённому родителю был им прощён и отпущен на все четыре стороны. Под подписку о воздержании от употребления крепких спиртных напитков.

После обеда, вздремнув часок для укрепления силы духа, достал из чемодана свои единственные и неповторимые брюки-клёш. Попросил мать погладить только что купленную наимоднейшую рубашку с волнообразными вырезами по бёдрам и стал расчёсывать непослушные кудри перед зеркалом.

– Ты б хоть постригся, что ли… – вздохнула мама. – Эку копну отрастил – граблями не продерёшь!

– Не боись, расчешется! – озорно ответил сын.

У расчёски тут же отломились два зуба. Один упал на пол, второй остался висеть на комле.

– О! Видал, чо?! – всплеснула руками мать.

Подняла обломок.

– Точно ночью встану, сбоку обкорнаю!

– А это уже будет самоуправство! – погрозил маме пальцем сын.

– Да прям уж! – отмахнулась мать. – Завтра отец к нам гостей позвал, а ты выглядишь, как дикобраз.

– Каких гостей? – удивился Толик.

– Как каких?! – удивилась уже мать. – А год до совершеннолетия завтра у кого? У Пушкина?!

– Ааа! – хлопнул себя по лбу без году неделя полноценный гражданин.

Хитро сощурился:

– Я и забыл!

– Мы тут с одной семьёй из Воронежа сошлись, – пояснила мама. – Хорошие люди, дочка у них твоего возраста. Воспитанная такая. Вот отец их и позвал, чтоб не одни мы сидели.

– Всех позвал? – спросил Толик, утрамбовывая с боков руками кое-как расчёсанные кудри.

– Ну да, всех… – как-то неуверенно ответила мать.

Насторожилась:

– А что такого?

– Да ничего, ничего, – успокоил сын. – Просто я ребят тоже пригласил.

– Куда пригласил? К нам? А где же мы тут все поместимся?!

– Спокойно! – Толик застегнул рубашку. – Не домой. Мы идём в кафе.

– В кафе? Всей оравой? Это на какие же шиши?!

– На общие! Тут так принято. Счёт делится на всех. Даже на женщин.

– А как же мы с папой? – растерялась мать. – И наши приглашённые?!

– До незнакомцев мне дела нет! А с вами посижу до вечера. В конце концов, в кафе меньше за еду и питьё платить придётся!

– Даааа… Вырос ты действительно, сынуля!

Сынуля в этот момент уже выходил из комнаты и посему оставил замечание матери без внимания.

К семи часам вечера в ресторане собралось довольно много народу.

Анатолий не был знаком практически ни с кем из гостей, за исключением разве только белобрысого судьи и обошедших его в дальности сапогометания Мариуса и Гунварса. Белобрысый сразу заметил его, подошёл, пожал руку, как старому знакомому, предложил налить чего-нибудь выпить.

– Мне только лимонаду! – открестился от спиртного Толик.

– Што, комсомолец, шшштоллли? – с добродушной ухмылкой и мягким акцентом пропел Гунварс.

– Не вступал и не собираюсь! – парировал Толик. – Просто тренер не разрешает.

– А, так ты спортсмен! – догадался судья.

– И чем занимаешься, если не секрет? – вступил в разговор Мариус.

– Занимался раньше боксом. Сейчас занимаюсь каратэ.

– О, как интересно! – воскликнул белобрысый. – У нас в Риге тоже недавно открыли секцию каратэ. Ке кё синкай. Так, кажется, называется, да?

– Понятия не имею! – пожал плечами Толик: – Я, кроме «хаджимэ» и счёта по-японски ничего не понимаю.

Все засмеялись. Гунварс похлопал его по плечу. К микрофону подошёл главный судья соревнований, а с ним ещё какой-то лощёный мужик в кремовых штиблетах, прекрасном летнем парусиновом костюме и жёлтом галстуке на болтающейся в просторном воротнике тощей шее.

«Это наш партийный секретарь Филлис Тоепа́лис!» – шепнул негромко белобрысый. В зале постепенно установилась тишина.

Толик прыснул в кулачок, но фамилию секретаря переспрашивать не стал. Хоть ему очень, ну, ооочень хотелось!

Главный судья формально открыл вечер и сразу же предоставил слово партийному руководителю.

– Увашшшаемые юрмальчане и гости нашшшего грота! – немедля зашипел в микрофон лощёный председатель. – Позвольте от всей тушшши поприветствовать вас и поблаготарить за участие в спортивном празтнике!

Собравшиеся прервали речь одобрительным гулом и аплодисментами.

– Я, как претставитель гротского партийного комитета и атминистрации Юрмалы, рат вашшшему прихоту в этот замечательный ресторан и натеюсь, что напитки и закуски вам понравятся не меньшшше, чем участие и побеты в сеготняшшшних соревнованиях!

Пошипев этаким макаром ещё минут пять-семь, председатель призвал присутствующих не стесняться и продвигаться поближе к накрытому столу.

На столе, прям как в детсадовском свадебном сне, были разложены аппетитные бутербродики со знаменитыми рижскими шпротами, сырком пяти видов, ветчинкой, буженинкой, сырокопчёной колбаской, а также фрукты, всяческая изысканная выпечка и десертные тарелки с вилками.

У Толика в санатории можно было выбирать обед из двух-трёх блюд, но такой вкуснятины меню ни разу не предложило. Он с превеликим удовольствием воспользовался призывом партийного босса не стесняться.

Нагромоздив на тарелку гору бутербродов и пару кремово-шоколадных эклеров, Толик в полном соответствии с описанным дедом звериным инстинктом отошёл в укромное место и стал поглощать добычу. Тщательно пережёвывая пищу, как призывали плакаты в советских столовых, помогал обществу и время от времени озирался по сторонам. Так, на всякий случай.

Поразительная вещь! Прочие участники торжественного мероприятия, положив в тарелки лишь по два-три бутера, налив в фужеры вина, увлечённо общались меж собой, изредка смачивая горло и откусывая по кусочку.

У Толика сложилось твёрдое убеждение, что эти милые люди никогда не страдали из-за продовольственного, да и вообще – какого бы то ни было бытового дефицита.

Нет, не то чтобы Толик и его родные недоедали – отец как-никак всё ж таки был директор завода, «решал» вопросы снабжения напрямую со всемогущими заведующими продуктовых баз. Но в магазинах для простого народа, кроме «Завтрака туриста» и «Кильки в томатном соусе», мороженых путассу, минтая и, прости господи! – помы, плавленых сырков «Дружба» и «Янтарь», хлеба и молочки, зачастую ничего другого не было в наличии.