Читать книгу Шкура литературы. Книги двух тысячелетий - Игорь Клех - Страница 5

Дилемма

У каждого народа имеются собственные мудрецы – и на всякого из них оказывается довольно простоты. Достаточно вспомнить староиндийскую притчу о слоне и слепцах, каждый из которых судил о внешности огромного животного в зависимости от того, с какой стороны или конца к нему подошел. Давно ясно, что полнота истины раскрывается не отдельному человеку, но только человечеству в целом – и то не сразу, а по мере развития познания и накопления опыта. Как в утробе матери зародыш ускоренно проходит все стадии биогенеза, так каждый из нас неизбежно проходит основные стадии познания добра и зла. Детство – это возраст сильнейших впечатлений, молодость – это максимум безрассудных или неизбежных поступков, и только после этого наступает зрелость и приходит понимание произошедшего. Иначе не бывает! Как Пушкин писал в свои «осьмнадцать лет»: «Смешон и ветреный старик, / Смешон и юноша степенный». А русский народ выразился того круче в смиренномудрой присказке: «Родился мал, вырос глуп, помер пьян, ничего не знаю. – Иди, душа, в рай!» Мудрость – не всякое знание, а лишь духовно насущное и жизненно необходимое, сопрягающее на шатких весах представления об истине и добре, смысле и бессмыслице. И без хотя бы крупицы такого знания человек не может считаться человеком.

Глупо отрицать, что существует знание, способное обезоружить человека (Екклезиаст: во многой мудрости много печали), деморализовать или раздавить его (Шаламов: лагерный опыт целиком негативен – он не только крайне болезнен, но и бесполезен в мирной жизни). Знающие люди уверяют, что любителям колбасы и избирателям лучше не знать, как делается колбаса и как функционирует государство. Не говоря уж о том, что ветхозаветная легенда гласит: искушение, ослушание и вкус плода с древа познания сделали человеческий род смертным.

Но куда глупее не доверять словам Нового Завета: познаете истину – и она сделает вас свободными. Отчего же так сладок для человеческого сердца вкус свободы? Похоже, никакого другого пути, кроме познания, вочеловечивания и освобождения, для нас не предусмотрено природой.

В этом свете представляется интересным сопоставить и рассмотреть трех выдающихся французских мудрецов XVI–XVII веков: Монтеня, Ларошфуко и Паскаля – как триаду, как трио, толковавшее о самых важных вещах в жизни человека в меру собственного разумения. Их голоса перекликаются, спорят и дополняют друг друга. Потому что не существует на свете такого мудреца, которому было бы под силу одному объять «слона». Даже праведник Иов сдался, когда господь предъявил ему своих «домашних животных» – Левиафана и Бегемота.

Достопочтенный господин Монтень

Мишель Монтень (1533–1592) – грандиозная фигура на небосклоне европейской культуры. Не сразу понимаешь, что созданный им литературный шедевр, книга «Опыты» («Essays»), по своему масштабу, уровню и последствиям лишь немногим уступает гениальному творческому наследию Шекспира, вполне сравним с вкладом в мировую литературу Сервантеса и далеко превосходит жизнелюбивые творения Рабле и Боккаччо и мизантропические сатиры Эразма Роттердамского и Себастиана Бранта. Главная заслуга Монтеня как автора «Опытов» состоит не в слегка тяжеловесных и монотонных записках энциклопедически образованного мудреца, а в изобретении революционного жанра литературного эссе. Созданный им жанр не только не устарел за полтыщи лет, но и пережил всех своих конкурентов, включая роман и новеллу, и продолжает обнаруживать завидную свежесть и нерастраченный потенциал на протяжении последних ста лет (от Честертона до Борхеса и от Шкловского до Бродского). В серьезной западной литературе «для взрослых» эссе вот уже более полувека едва ли не коронный жанр.

Здесь не место пускаться в литературоведческий экскурс, отметим только, что при всей вольности и фрагментарности «Опытов» они представляют собой блестящий образец большой формы – свободного и внутренне цельного литературно-философского трактата. Цельность его обеспечивается в первую очередь личностью автора, а автор был тот еще – таких французов давно уж не существует в природе. Плюс потрудилось время – возможно, самое драматическое столетие в истории Франции, – с гражданскими войнами, религиозными распрями, эпидемиями чумы, выбором пути и балансированием государства на грани распада. Монтень и расположен был бы отсидеться в своем замке, да не мог, не получалось. Он происходил из старинного купеческо-дворянского рода, что многое объясняет в конфигурации его характера. От купцов ему достались поразительное здравомыслие, бодрость духа, превосходное образование, знание людей и умение ладить с ними (в самое трудное время он был мэром Бордо, умудряясь дружить с враждующими королями Франции – бывшим и будущим, что, впрочем, не уберегло его от Бастилии). Как состоятельный аристократ в каком-то поколении, он обладал очень ненарочитым и спокойным чувством собственного достоинства. Монтеню некому было особо завидовать, и потому с младых ногтей его воротило от непрекращающейся ярмарки тщеславия и безумия общественной жизни.

В философском отношении Монтень является стоиком, скептиком и сенсуалистом (то есть мыслителем, претерпевающим жизнь, не доверяющим чужим словам, а доверяющим собственным глазам и разуму). Неортодоксальность его взглядов на самоубийство и организацию церковной жизни вызывала острое негодование в Риме. А здравое, почти «врачебное» отношение к человеческому телу резко отличало как от предшественников, жертв средневекового богословия, так и от последователей, жертв нормативной теории классицизма. Он являлся характерным представителем так называемого Северного Возрождения, куда менее жизнеутверждающего и куда более мрачного, чем солнечное итальянское (как в живописи, так и в литературе). После крушения средневековых представлений деятелям Возрождения приходилось отстраивать мир заново, опираясь только на человеческий разум и собственные творческие силы, отчего и закрепилось за ними в истории культуры прозвище гуманистов. Возможно, именно этот изъян – творчество в ситуации после «гибели богов» – и делает «Опыты» Монтеня настолько созвучными нашему времени. Так, встречаясь в них с утверждением, что «жизнь – это неровное, неправильное и многообразное движение», невозможно не вспомнить аналогичные мысли в романах графа Толстого или чеканный афоризм нашего современника Венедикта Ерофеева: все в жизни должно происходить медленно и неправильно.

К Монтеню мы еще вернемся, в частности, в связи с Паскалем. Потому что не было у Мишеля Монтеня более блестящего последователя и более ревнивого оппонента, чем Блез Паскаль.

Герцог-моралист Ларошфуко

К Ларошфуко единственному из нашей триады вполне оправдано применение этого подозрительного определения «моралист». Читать его прославленные «Максимы и моральные размышления» было бы сегодня скучновато, если бы не виртуозность их формы. Ларошфуко – родоначальник жанра афоризма во французской литературе, имевший бесчисленных последователей и подражателей во всех странах Европы. Франция, учредившая культ остроумия, уже в середине XVII века взрастила героя, способного конкурировать в жанре афоризма с латинянами.

Жизнь у родовитого аристократа Франсуа де Ларошфуко (1613–1680) выдалась бурной, так что материала для морализирования у него накопилось предостаточно. Подобно Монтеню, он не миновал Бастилии, но, в отличие от миротворца-Монтеня, он по собственной воле с семнадцати и до сорока лет принимал живейшее участие в дворцовых интригах и драках – враждовал с кардиналом Ришелье, как участник аристократической Фронды воевал с кардиналом Мазарини и дружил с принцем Конде. Только оказавшись в ссылке и устранившись от политики, он занялся литературным трудом. Сначала издал скандальные «Мемуары», где раздал всем сестрам по серьгам, а затем засел за «моральные размышления». Не о себе ли самом один из самых едких его афоризмов: «Старики потому так любят давать хорошие советы, что уже не способны подавать дурных примеров»?

Ларошфуко удалось создать образцовый критический кодекс расхожей морали на все случаи жизни – не случайно такое множество его афоризмов начинается словами «часто», «обычно», «иной раз», «порой», а действующие в них лица – это «люди», «мы» и отвлеченные общие понятия, такие как «самолюбие», «страсти», «добродетель» и т. п. Мысль Ларошфуко снует между беспощадным приговором эпиграфа к «Максимам и моральным размышлениям»: «Наши добродетели – это чаще всего искусно переряженные пороки», – и саморазоблачительным признанием: «Легче познать людей вообще, чем одного человека в частности». Но такова участь всех книг подобного рода, поскольку старение души проявляется в неодолимой тяге к сентенциям – изречениям нравоучительного характера, которые способна скрасить только их горечь да блеск формулировок. Здесь многое зависит от качества перевода. Скажем, 257-й афоризм: «Величавость – это непостижимая уловка тела, изобретенная для того, чтобы скрыть недостатки ума» – можно перевести и так: «Серьезность есть хитроумная уловка тела, призванная скрыть изъяны духа». В первом случае – социальная сатира, во втором – глубинная характерология, удар педанту под дых! Зоркость и даже прозорливость Ларошфуко огромны. За несколько веков до возникновения в психиатрии термина «умственные эпидемии» он отмечал, что «иные безрассудства распространяются точно заразные болезни», и, предвосхищая Вейнингера с Фрейдом, утверждал, что «женщины не сознают всей беспредельности своего кокетства». Этот прилежный ученик и соперник латинского стоика Сенеки, проявляя непоследовательность, признавал христианские ценности, как способность надеяться и бояться, и корень зла усматривал в себялюбии человека (в книге «Максимы» ему посвящено целое эссе).

Но вот в вопросе об отношении к смерти Ларошфуко предстает категорическим противником не только христианства, но также респектабельного Монтеня и отчаянного Паскаля, избегая заглядывать в опасные глубины бытия и человеческого духа. И в этом смысле Ларошфуко – типичный мыслитель «золотой середины», социальный критик и моралист, но не философ.

Бесстрашный Паскаль

Мудрой и мужественной уравновешенности Монтеня и мнимому всеведению Ларошфуко противостояла трагическая крайность Паскаля во всем – от научного творчества до философии жизни. От автора «Опытов» и автора «Максим» автора «Мыслей» отличала его маниакальная приверженность поискам Абсолюта. Расплатой за что послужила ранняя смерть этого одного из самых вдохновенных и пронзительных мыслителей в европейской культуре – Блез Паскаль умер в возрасте 39 лет в 1662 году.

Начинал Паскаль как гениально одаренный ученый – математик, естествоиспытатель и изобретатель. В детстве отец Паскаля хотел уберечь впечатлительного мальчика от увлечения математикой, которому он сам отдавался со всей страстью раннего вдовца, отца-одиночки троих детей. Мальчишка вынужден был самостоятельно изобрести геометрию! Отец однажды застукал сына за этим занятием, когда тот уже успел построить и доказать несколько несложных теорем. Отец сдался и стал брать с собой сына на заседания парижского научного кружка. В шестнадцатилетнем возрасте Паскаль выпустил в свет свой первый математический труд, изумивший научное сообщество и заслуживший одобрение самого Декарта. Затем последовали работы по физике, перекликавшиеся с исследованиями его знаменитого современника Торричелли, а один из открытых Паскалем законов гидростатики получил его имя. Попутно он занимался теорией вероятности (Паскалю приписывают, в частности, изобретение рулетки), изобрел и запатентовал действующую модель первой в мире механической счетной машины (прообраз арифмометра), стоял на пороге открытия дифференциального исчисления (за двадцать лет до Лейбница) и изобретения барометра. Перед самой смертью он разработал проект организации движения городского общественного транспорта в Париже, без чего немыслима с тех пор жизнь всех крупных городов.

Но это лишь одна – дневная, наружная и отнюдь не главная сторона жизни и деятельности Паскаля. Потому что по своему душевному складу он был неистовым богоискателем, и в этом главное его отличие не только от Монтеня, его литературного учителя, но и от Декарта, его научного кумира и отца европейской рационалистической философии. Переломным моментом в жизни Паскаля послужил случай его чудесного спасения поздней осенью 1654 года, когда четверка лошадей вдруг понесла и сорвалась в реку с моста, а карета с Блезом и его веселыми приятелями зависла на его краю. Кто, как не Господь, оборвал постромки упряжи и зачем-то сохранил Паскалю жизнь? Листки с лихорадочными записями той ночи, как письменную клятву Богу живому, а не «богу философов и ученых», Паскаль хранил до конца жизни – после его смерти их обнаружили зашитыми в его камзол.

Конечно, имелись и до того некоторые предпосылки религиозного обращения ученого и мыслителя. Не только сам Паскаль, но и обе его сестры были из породы вундеркиндов, а младшая даже опережала брата в развитии. Уже в четырнадцать лет она выпустила в свет свой первый сборник стихов, за победу в поэтическом конкурсе получила приз из рук самого Корнеля, главного драматурга французского классицизма, а посвятив и вовремя поднеся стишок всесильному кардиналу Ришелье, сумела освободить отца от опалы. Она первой в семье заявила о намерении уйти в женский монастырь Пор-Рояль, принадлежавший янсенистской общине, и сразу после смерти отца сделала это. Блез также смолоду поддерживал тесное общение с реформаторами католицизма янсенистами, позднее включился в яростную борьбу с их гонителями отцами-иезуитами и поплатился за это – за год до смерти его богословские сочинения были приговорены к сожжению на костре. Но даже поселившись со своими единоверцами при монастыре в Пор-Рояле, он сохранил за собой парижскую квартиру и до конца своих дней периодически возвращался к научным занятиям. «Мятущийся ум», можно сказать о нем. Этим он и интересен на протяжении уже многих веков.

«Мыслящий тростник» – так сам Паскаль охарактеризовал положение человека в мире, и, кажется, лучше и точнее никто этого не сделал – ни в философии, ни в литературе. Главным трудом своей жизни Паскаль считал неоконченный трактат «Апология христианской веры». От него сохранились разрозненные части, фрагменты и наброски, опубликованные после его смерти под названием «Мысли господина Паскаля о религии и некоторых других предметах». Это позволило позднейшим издателям компоновать их по собственному вкусу и усмотрению, представляя в одних случаях Паскаля ортодоксальным проповедником и полемистом, в других – экзистенциальным философом и писателем, чтобы не сказать «поэтом мысли».

Вообще, в построенном нами треугольнике французских мыслителей Монтень-Ларошфуко-Паскаль «Опыты» первого ассоциируются с прозой, «Максимы» второго с нравоучительной «школьной драмой» (существовал такой жанр, где персонажами выступали аллегорические фигуры – персонификации моральных категорий и человеческих качеств), а вот «Мысли» Паскаля – именно с поэзией. Таким образом, оказывается покрыто все жанровое поле (за исключением разве что пародии).

Невозможно устоять перед искушением и удовольствием перечислить хотя бы некоторые из перлов Паскаля.

«Мы поймем смысл всех людских занятий, если вникнем в суть развлечения».

«Меня ужасает вечное безмолвие этих пространств».

«Пусть сама комедия и хороша, но последний акт кровав: две-три горсти земли на голову – и конец. Навсегда».

«Давайте взвесим ваш возможный выигрыш или проигрыш, если вы поставите на „орла“, то есть на Бога».

О Платоне и Аристотеле: «За политические писания они брались так, как берутся наводить порядок в сумасшедшем доме, и напускали на себя важность только потому, что знали: сумасшедшие, к которым они обращаются, мнят себя царями и императорами».

«Кто вне середины, тот вне человечества».

«Монтень не прав: обычаю надо следовать потому, что он обычай, а вовсе не из-за его разумности».

«Нет беды страшнее, чем гражданская смута. Она неизбежна, если всем попытаться воздать по заслугам, потому что каждый тогда скажет, что он-то и заслуживает награды».

«На три градуса ближе к полюсу – и вся юриспруденция летит вверх тормашками».

«За что ты убиваешь меня?» – «Как за что? Друг, да ведь ты живешь на том берегу реки!»

«Время потому исцеляет скорби и обиды, что человек меняется: он уже не тот, кем был. И обидчик и обиженный стали другими людьми. Точь-в-точь как разгневанный народ: взгляните на него через два поколения – это по-прежнему французы, но они уже совсем другие».

«Своекорыстие послужило основой и материалом для превосходнейших правил общежития, нравственности, справедливости, но так и осталось гнусной основой человека, figmentum malum [сгустком зла]: оно скрыто, но не уничтожено».

«Большее или меньшее отвращение к правде присуще, видимо, всем без исключения, ибо неотъемлемо от себялюбия».

«Нос Клеопатры: будь он чуть покороче – облик земли стал бы иным».

«Человек по своей натуре доверчив, недоверчив, робок, отважен».

«Люди делятся на праведников, которые считают себя грешниками, и грешников, которые считают себя праведниками».

«Мы любим не человека, а его свойства».

«Хороший острослов – дурной человек».

«Щеголь – сильный человек».

«А что сказать об этой моей мысли? До чего она глупа!»

Мысль Паскаля пробегает теперь уже в мозгу читателя, как электрический ток, аккумулируется и разряжается, искрит – а ведь триста пятьдесят лет прошло, какой-то perpetum mobile! Гениальная книга и великая культура. Была.

Значит – и есть.