Читать книгу Неизвестный Дубровский - Игорь Константинович Савостин - Страница 5

«Однажды вечером, когда несколько офицеров сидели у него, развалившись на диванах и куря из его янтарей…». Дубровский. Глава III.

«Гриша, его камердинер, подал ему письмо, коего надпись и печать тотчас поразили молодого человека». Дубровский. Глава III.

Ранее мы выяснили, что Владимир Дубровский оказался в самом эпицентре декабрьского восстания 1825 года. Каким же образом гвардейский офицер благополучно избежал проблем после поражения декабристов? Участвовал ли Владимир непосредственно в мятеже или уклонился? Был ли он участником тайных обществ? На эти вопросы прямых ответов нет, но некоторые подробности повествования позволяют нам делать более или менее реальные предположения.

После выхода из Кадетского корпуса Дубровский оказался в гвардейском пехотном полку, расположенном за пределами столицы, возможно в Гатчине или даже в Васильково Черниговской губернии. Но при этом, как многие гвардейцы, время он проводил в Петербурге в обществе офицеров, за картами, развалившись на диванах и покуривая табак из модных тогда длинных янтарных мундштуков. Из Турции через Европу появились в России сначала трубки (при Петре), а затем и диваны. Обычно курили до 1830-х годов исключительно в мужских компаниях с близкими друзьями и единомышленниками. Эту традицию доверительной беседы в тесной компании за раскуриванием табака завезли из Парижа офицеры, любители свободы и европейской моды. Одной фразой Пушкин дает намек тем, кто сам не раз сиживал на диванах и покуривал из янтарей, что Дубровский – участник тайных встреч, всегдашних посиделок, за которыми офицеры обсуждали власти и мечтали о конституции. Это был безошибочный знак, который расставлял все акценты для тех, кто знал эту атмосферу. В одном из писем своему лучшему другу Павлу Воиновичу Нащокину, тоже бывшему офицеру, Пушкин писал: «много скопилось для меня в этот год такого, о чем не худо бы потолковать у тебя на диване, с трубкой в зубах». Пушкин также несколько раз был на конспиративной квартире Южного тайного общества в Тульчине в феврале 1821 года, в августе и ноябре 1822 года, встречался с Пестелем, вел откровенные разговоры о будущем России, общался с другими деятелями Южного общества, друзьями Пестеля Юшневским, Басаргиным, Раевским. Молодые офицеры собирались на квартире Пестеля. Наверняка обстановка там была весьма схожей с описанной в романе. В будущем восстании принимали участие в основном именно гвардейские пехотные полки, и гвардейские офицеры, в том числе удаленного черниговского полка, часто подолгу оставались в Петербурге с позволения старших товарищей.

Итак, Дубровский был участником тайных офицерских заседаний, происходивших у него на квартире. «Будучи расточителен и честолюбив», он мог брать на себя расходы, чтобы играть заметную роль. Вполне очевидно при этом, что он не афишировал место собраний, так что его немало должна была удивить надпись на конверте полученного из дому письма, указывающая на тайную квартиру. Будущие декабристы очень старались соблюдать осторожность, но все предусмотреть было невозможно. Русская конспирация в своем начале, как и вся революционная работа, требовала долгой эволюции, чтобы обрести со временем вид порядка и четкости. Письмо на тайную квартиру могли переадресовать по беспечности соратники из полка. Есть и более прозаическая гипотеза: «провалить явку» мог камердинер Гриша, когда писал письма маме Орине Егоровне, указывая для связи такой, например, обратный адрес: «Петербург, квартира Северного Общества, Дубровскому». На таких мелочах погорело не одно тайное общество в России. Эта история могла получить известность в узком кругу, и вспоминаться уже как анекдот. Пушкину не нужно было объяснять друзьям этот полунамек на декабристскую тему, а нам без объяснения он кажется непонятным и странным.

Поразила Дубровского, как сказано, не только надпись, но и печать. В те времена, штемпель на сургучную печать имел форму круга, разделенного на две части, в одной из которых указывался месяц буквами, в другой – день отправки письма. Письма штемпелевали на каждой почтовой станции. Как следует из повествования, письмо Дубровский получил в начале лета. Значит оно, вопреки обычаю, шло не неделю, а несколько месяцев. Такая задержка была удивительной. Возможно, письмо проделало немалый путь, например, через Петербург в место дислокации Черниговского полка и затем опять вернулось в Петербург.

То, что Дубровский, несмотря на молодость, был известен в «кругах», мы узнаем из других малозаметных деталей романа, например, из слов посетителя помещицы Глобовой, таинственного «генерала»: «Знайте, что Дубровский сам был гвардейским офицером, он не захочет обидеть товарища». Какой-то бродячий офицер, промышляющий посещением вдов и мелким рэкетом вороватых приказчиков, один из тех, по-видимому, кто был уволен со службы после восстания, слышал, что Дубровский был офицер гвардии и порядочный человек. Вполне можно допустить, что Дубровский был личностью известной и уважаемой в гвардейской среде, несмотря на дурные слухи о нем в губернии.

Еще один эпизод. Князь Верейский, проезжая с Троекуровыми погорелую усадьбу, живо заинтересовался Дубровским: «Куда же девался наш Ринальдо?.. Не правда ли, Марья Кириловна, что было бы любопытно познакомиться покороче с этим романтическим героем?». Князь не обращает никакого внимания на какие-то там грабежи и поджоги в своем имении, о которых спрашивал его генерал. Он словно что-то знает о Дубровском, или знает его самого, и деликатно раскрывает себя перед Марьей Кириловной как интересного человека с экстравагантным кругом общения. Но неожиданно оказывается, что загадочный Дубровский выступил в неблагородной роли учителя и обворовал помещика Спицына. Князь смущается: «Верейский выслушал с глубоким вниманием, нашел все это очень странным и переменил разговор». Вся сцена описана Пушкиным без ясной цели и словно на что-то намекает: возможно, на некую связь, на знакомство и даже дружбу Дубровского с князем. Его могло смутить несоответствие рассказа Троекурова тому, что князь знал о Дубровском.

Немало характеризует конспиративные навыки Дубровского то, как он вел себя в доме Троекурова и особенно в праздник Покрова. Его обсуждали, рассказывали о нем нелепицы, представляли героем, а Дубровский невозмутимо сидел на дальнем конце стола вместе с воспитанником Сашей и виду не показывал. Несомненно, ему помог опыт скрытной жизни, привычка играть роль.

Успел ли Дубровский до мятежа доложить начальству о возвращении из отпуска либо, наоборот, из осторожности пребывал некоторое время по возвращении в полк в качестве отпускника? Из документов той поры мы знаем, что некоторые офицеры, чтобы избежать преследований, оформили отпуск с помощью покровителей прямо перед восстанием, при этом даже не выезжая с территории части. Весьма вероятно, также, что Дубровский, или его прообраз отсиделся вне расположения своего полка в Петербурге, и преследованию в последующем не подвергался. Во всяком случае, он оказался в выигрыше и попал в кавалергарды либо в егерский гвардейский полк, которые были престижнее пехотных полков. О его новом месте свидетельствовала та самая белая офицерская фуражка, в которой он появился в сентябре 1828 года на станции перед превращением в Дефоржа – тогда летние фуражные шапки с белым верхом имели по уставу только некоторые части конных гвардейцев. Не исключено, и даже весьма вероятно, что поступил Дубровский на освободившееся место после увольнения или ареста офицеров Кавалергардского полка. Массовые перемещения офицеров по различным гвардейским полкам случились после расследования их участия в декабрьском мятеже. Хотя Кавалергардский полк (как и два других конных гвардейских полка) оказался на стороне императора, многие офицеры не проявили должной преданности царю. Они выражали сочувствие мятежникам, не желали их атаковать, явились на площадь едва ли не во фраках и с манежными седлами, поэтому после декабря многие подпали под подозрение, а в последующем следствие выявило причастность многих гвардейских офицеров к тайным обществам. Егерский полк остался после восстания почти нетронутым – егеря отличались верноподданническим воспитанием и либеральные идеи почти не имели распространения в офицерской среде, полку благоволил Николай I. Таков же был и кирасирский лейб-гвардии полк, расквартированный в Гатчине, недалеко от Петербурга. Поэтому из трех расквартированных рядом с Петербургом конногвардейских полков кавалергардский полк в качестве нового места службы Дубровского наиболее вероятен.

Нам и, по-видимому, Пушкину не столь уж важно, участвовал ли Дубровский непосредственно в восстании. Многие офицеры входили в тайные общества, но во время мятежа проявили осторожность. Об этом много сказано в мемуарах современников тех событий. Интересен сам нарождающийся новый класс русского общества, тот круг молодых активных людей, к которому Дубровский, несомненно, принадлежал. Их влияние на судьбу России, что они привнесли в жизнь русского общества, как на него повлияли, что изменили и какова их личная судьба, эволюция их взглядов – вот фокус, на котором сосредоточился пушкинский творческий гений при написании так называемого «разбойничьего» романа.

Считается, что идею романа Пушкину подсказал его друг Павел Воинович Нащокин. Возобладавший со временем подход к изучению произведений Пушкина, опирающийся на буквалистское изучение его переписки и воспоминаний современников, нередко мешает пониманию творчества. Это важный инструмент исследования, но не главный. Действительно, Нащокин рассказал Пушкину про благородного белорусского разбойника Островского, и Пушкин поначалу взял для своего романа героя с такой фамилией. Но как идея развилась и во что превратилась под пером писателя? У Пушкина, как творца, первоначальный толчок – лишь повод взяться за перо. А во что все превратится, он и сам поначалу не знает.

Как ни удивительно, но в жизни самого Павла Нащокина Пушкин нашел больше интересных подробностей, послуживших фактурой для героя романа, чем в истории белорусского дворянина Островского. Павел Нащокин, картежник и дебошир, друг многих декабристов, начал карьеру на девятнадцатом году жизни унтер-офицером Измайловского лейб-гвардии пехотного полка. Затем был переведен в Кавалергардский полк, в марте 1823 года стал поручиком в Кирасирском полку. В ноябре 1823 года он ушел в отставку по домашним обстоятельствам. Пушкин неоднократно бывал в доме друга, оставался у него ночевать, там он запросто мог увидеть его фуражки: белую кирасирскую гвардейскую фуражку, о которой мы упоминали, и зеленую пехотную. После отставки Нащокин переехал в Москву, десять раз он становился богачом и десять раз разорялся. Таких широких натур много в то время появилось в Петербурге и Москве, неудивительно, что Дубровский, в своей реконструированной нами по мелким приметам биографии, имеет столько общего с реальной жизнью одного из пушкинских друзей.

К мятежу 1825 года непосредственное отношение имеет небольшое произведение Пушкина «Записки молодого человека». Оно похоже на неоконченный случайный набросок, не имеющий никакого отношения к другим произведениям Пушкина. Но в свете наших открытий о Дубровском эти записки смотрятся как часть романа, которую Александр Сергеевич не решился встроить в ткань повествования по неведомым нам литературным или вполне понятным цензурным соображениям. Действительно, в записках мы видим молодого офицера, только что закончившего Кадетский корпус и переезжающего в пехотный гвардейский полк в Васильково. Это местечко в Киевской губернии Малороссии прославилось как место дислокации тайного «Южного общества», и где вслед за Сенатской площадью произошел мятеж. Время действия более или менее согласуется с событиями, описанными в романе. Есть мнения, что эта записка навеяна «мемориями» Павла Нащокина, которые Пушкин просил присылать ему в письмах. В литературном смысле стиль записок – это слог самого Пушкина, кусочек записок использован в «Станционном смотрителе». Исследователь Пушкина А.В. Чичерин был уверен, что это часть замысла будущего романа.

Небольшой отрывок: «4 мая 1825г. произведен я в офицеры, 6-го получил повеление отправиться в полк в местечко Васильков, 9-го выехал из Петербурга. Давно ли я был еще кадетом? давно ли будили меня в 6 часов утра, давно ли я твердил немецкий урок при вечном шуме корпуса? Теперь я прапорщик, имею в сумке 475 р., делаю что хочу и скачу на перекладных в местечко Васильков, где буду спать до осьми часов и где уже никогда не молвлю ни единого немецкого слова. В ушах моих все еще отзывает шум и крики играющих кадетов и однообразное жужжание прилежных учеников…».

Про немецкую муштру молодой человек помянул не случайно, это было больной темой в офицерской среде, и желание покончить с неметчиной в армии выставлялось как одна из главных целей организации тайного «Южного общества».

Если «Записки молодого человека», как мы предположили, неиспользованный в окончательной редакции фрагмент романа, то молодой человек – это Дубровский, окончивший Кадетский корпус и отправленный корнетом гвардии в Черниговский полк. Имеются небольшие нестыковки дат в «Записках» и романе: например, выпуск из Кадетского корпуса корнета Дубровского произошло, вероятно, в мае 1824 года, а не в мае 1825 года, как указано в “Записках”. Возможно, Пушкин в последующем несколько изменил план романа и «отправил» Дубровского в Васильково на год раньше. Это помогло уместить многие важные для героя события жизни в сжатые сроки – между «теплой» зимой с 1824 на 1825 год, послужившей временным маркером, и центральным событием в жизни всей России того времени, на которое невозможно было дать прямого указания из-за цензуры.

Как сложилась жизнь и куда направилась энергия прогрессивных образованных людей, бывших декабристов и всех, кто им сочувствовал после подавления восстания? Пушкин внимательно наблюдал за переменами в обществе, где все большее значение получали деньги. Во Франции, да и в целом по Европе, активная молодежь стремилась, как сказал Дефорж, «пуститься в обороты». И в России идеи свободы, равенства и братства постепенно отходили на второй план. Интерес проявить себя сместился в область свободного творчества, буржуазных свобод и предпринимательства. Дворянство активно капитализировало свои имения, закладывая их и получая капитал.

Перемены в обществе не могли не отразиться на героях романа. Мы вновь видим Дубровского в возрасте двадцати трех лет, его второе появление на станции Песочное недалеко от Покровского и Кистеневки произошло осенью 1828 года, то есть через три года после декабрьского мятежа 1825 года.

Его вид так переменился, что смотритель не сразу узнает его, и вспоминает только после намека. Скромный молодой барин преобразился в решительного офицера, привыкшего раздавать команды. Бравурный вид, офицерская форма, слуга, тройка лошадей, чемоданчик, полный ассигнаций – все говорит о довольно благополучной жизни Дубровского в это время.