Читать книгу Роман с «Алкоголем», или История группы-невидимки - Игорь Матрёнин - Страница 34

Кто-нибудь вообще помнит, что существовали «допреж» такие инопланетные существа – военруки? Нет? Придется, видимо, великодушно просвещать. Как правило, все они патологически «параноидальны». Причём каждый по-своему и остро индивидуально.

Первый наш «бравый военрук» как-то особо не запомнился, поскольку был довольно обычным психом с вечно красной мордой. Чего-то всё орал невпопад, пыжился и ужасно боялся показаться неубедительным и слабым. «Красно-казарменных» годиков ему настукало к тому времени, полагаю, аж под шестьдесят, и задержался он в нашей дикой школе совсем недолго. Наверное, перешёл в какие-нибудь «начальники овощного склада», очень уж это ему подходило.

Но вот второй и последний, незабвенный Геннадий Александрович был человеком, ну, совершенно уж замечательным. Скорее всего, он был чуточку «слегка не в себе», но его небольшое сумасшествие проявлялось как-то душевно, что ли, беззлобно и очень смешно. Такие чудаковатые люди рождаются с зачатками юродивых и в глазах обычного «правильного» люда они, без сомнения, «чокнутые».

Ну, маленький пример для затравки: во время занятия мы с замиранием дыхания ожидали, когда начнется «стандартная дурка» и никогда не разочаровывались в нашем фантасмагорическом Геннадии Александровиче.

На этот раз он «плавно» вёл повествование о некоем «военном человеке», который, то ли ошпарил жизненно важные оконечности, то ли «капелюшечку» шибануло его, сердешного, током. В общем, реакцию бойца-растяпы на постигшую его напасть наш любимый военрук проиллюстрировал такими отчаянными телодвижениями и гримасами, что это выглядело бы полным перебором даже для воровского шалмана, а не то, что для невинного школьного урока. В эти моменты пика эмоций нашего «боевого командира» казалось, что в него вселяется что-то «жутковатое», и он «на некоторое время» становится натурально бесноватым.

Одной из любимейших его классических баек была про то, что в тревожные послереволюционные времена существовала такая гордая должность «Заместитель комиссара по морским делам», что в сокращённом грубыми пролетариями виде произносилось не иначе как «Замком по морде». Мы послушно ржали каждый повтор.

А вот ещё одна, сотни раз выслушанная «библейская» легенда. Оказывается, когда самолеты на заре авиации были ещё медлительными и неуклюжими и романтично звались аэропланами, то два приближающихся друг к другу «неловких» летательных аппарата настолько уж неспешно пролетали один мимо другого, что отважные усатые пилоты успевали галантно побеседовать о том, да о сём.

В живописных кратких картиночках представлялось это нам в виде следующей интермедии: неугомонный Геннадий Александрович изображал «обои́ми» ладонями два малахольно порыкивающих моторами объекта, которые неумолимо сближались, а когда оказывались рядом друг с другом борт в борт, то даже зависали ненадолго рядышком. И начиналась беседа смельчаков-авиаторов: «Тр-тр-тр… Желаю здравствовать! Как полёт? И вам поклон, любезнейший! Благодарю-с, всё превосходно! Тр-тр-тр… Семён Сергеич велели передать вам сей пакет! (Пакет благополучно перекочёвывает с борта на борт). Ну, до свиданьица! Всего доброго, любезнейший! Тр-тр-тр!». Импровизированные самолеты наконец-то так же неторопливо разлетались, а любимый военрук театрально расшаркивался и принимал наши сочувственные аплодисменты.

А когда же высшему городскому военному руководству показалось, что тщательной школьной боевой подготовки произведено более чем достаточно, было принято поистине «мужское решение» согнать всех нас, сморчков и прочих доходяг со всевозможных школ города и вывести в «некую секретную область» для закрепления военных свершений.

Помню, как нас наскоро выстроили в бесконечные шеренги, и дикий незнакомый майор провел горячий инструктаж по использованию легендарного «калаша́» – то бишь, печально известного автомата Калашникова: «Его, затвор, не нужно, как женщину, «назад-вперёд», а только назад, на себя, это понятно?». Во время произнесения сакрального «как женщину» в тоне и глазах его некрасиво появлялась гнусная нотка такой, знаете, сугубо армейской похабности.

На что из дерзких уст отчаянного тощего ботаника в очках с такими толстыми линзами, что зрение его было, как минимум, минус тридцать пять, слетело неожиданно для него самого: «Солёная шутка!». «Воздух свободы сыграл с ним…», ну вы помните эту трагическую сцену из «Семнадцати мгновений весны». Невольно произнесено это было одновременно и восторженно и со сладкой жутью в сердце (мол, во чего творим-то, настоящее гусарское братство, видела бы меня моя мама), но и не без ехидной «еврейской пародийности» в адрес рубаки-майора.

Розыск крошечного возмутителя спокойствия затянулся минут на сорок, но своего в доску «диссидента» мы не сдали.

Чуть позже нас снабдили самым важным и необходимым для начинающего «воина-интернационалиста» – муляжными «гладкоотшкуренными» автоматиками и такими же гранатами, подозрительно смахивающими на кухонные толкушки для пюре. Затем нас, несколько затравленных переменами в быту, расселили по баракам, где мы и провели «две захватывающих и увлекательнейших» недели.

Припоминаю также одного толстенького пентюха-одноклассника, который, сидючи с «нами-однополчанами» в импровизированном окопе, в ответ на фальшивую канонаду взрывов с детсадовской отвагой в голосе выдал явно подсмотренную в отечественном кино фразу: «Не пугай, пуганные!». Это было настолько глупо, что мы заржали, как породистые кони, несмотря на объявленную «засаду». Данный «тон» бывалого «вояки» был настолько нелеп в этой и без того комичной ситуации, да и сам облик «мужественного бойца» вызывал неудержимое веселье.

А вот Геннадий Александрович оказался неожиданно заботливым мужиком и, несмотря на явную придурь (а по его рассказам служивал он до этого аж на ядерном реакторе), опекал нас, как голодных кутят и в обиду никаким местным горластым офицерам не давал.

В предпоследнюю ночь наших солдатских мытарств на природе несколько неприятных обормотов «из хулиганствующих» сбежало в соседний лагерь, где густо водились пышнотелые пионерки. Сделано, кстати, это было вовсе не из «непреодолимой тяги подросткового инстинкта», а тупо из убого желания подтвердить, так сказать, «реноме опасной шпаны».

Дело в том, что общая странная ситуация справедливо усреднила нас всех – и «дрищей» и «садюг». Тут уж не «поунижаешь» так сладко и привычно, как в родименьком классе – сказывается и усталость, и какая-никакая, а «дисциплинка», да и постоянный надзор скучающего офицерства. Вот посему и была совершена эта жалкая, высосанная из пальца акция, убого призванная напомнить и «про грозность хулиганья», ну и, разумеется, «дабы устрашить расслабившихся».

Бедный наш Геннадий Александрович… Он так несправедливо получил невероятный по унизительности немыслимый нагоняй от злорадного командного состава, и это в самом-то финале относительно спокойной «боевой» смены. Он укоризненно стоял перед нами обиженный, оскорблённый и раздавленный, раскачиваясь в своём очередном шизофреническом припадке. Мне, честное слово, было так по-человечески жаль его, хорошего, в общем-то, дядьку, которого так преподло подвели эти тщеславные дебилы.

Но, несмотря на эту «жестокую трагедию нашего личного военрука», я, заливаясь, смеюсь во весь «молодецкий мой голос» всегда, вспоминая, что дословно выдал он нам в совершенно справедливейшем своем гневе: «Я, бл…ть, для вас всё, а вы мне, вот – нате, сосите, Геннадий Александрович!». Причём, вся трагикомичная пафосная речь сопровождалась характерным энергическим и весьма неприличным жестом, демонстрирующим то могучее и незаслуженное, что преподнесли мы нашему справедливому и великодушному военруку.

Вот если уж о ком из «многочисленных» моих учителей у меня самые человеческие, приятные и забавные воспоминания, так это о нём, настоящем мужике, что вёл один из самых нелепых и ненужных предметов на свете, а всё равно благородно оставил что-то необъяснимо хорошее в наших детских несовершенных сердцах.