Читать книгу «Вторник». №3, апрель 2020. Толстый, зависимый от дня недели и погоды литературно-художественный журнал - Игорь Михайлович Михайлов - Страница 3

Яблоневый сад Поликарпа-кулака был таким обширным, что, находясь у его начала, невозможно было уследить, где он заканчивался и начинался Тешиловский лес. Любуясь этим садом и мечтая, как хорошо этакий сад иметь да сколько яблок и груш с него можно собрать, статный деревенский паренек Прошка разинул рот и позабылся на миг. Лишь приземлившаяся на его ногу кадка с медом смогла вывести его из этого мечтательного оцепенения, чему он, вправду сказать, был не очень рад. Прошка тотчас чертыхнулся, схватился за ногу, и, попрыгав в таком положении на одном месте, взял кадку и прихрамывая побежал к телеге. Был канун Медового Спаса, в саду наливались яблоки, полуденный зной завершался тихой и долгожданной прохладой вечера, вокруг было так тихо, что слышался не только скрип сухостоя в лесу, но и жужжание шмелей и шершней, круживших над садом и хлевом.

Водрузив на оставленную у ворот телегу кадку, Прошка похромал через двор обратно к погребу, где молчаливый работник Степан выгружал еще кадку с соленой рыбой и несколько бутылей с домашними наливками и полупивом. Прошкин отец собрал этим летом немалый урожай со своего надела, частью собирался продать его на грядущей спасской ярманке, частью решил обменять на разное сподручное добро, которое пойдет в запасы на зиму. Когда старшие выйдут из образной, то в избе накроют стол и отпразднуют удачный обмен. Поликарп скупал или выменивал хлеб у деревенских, а затем наживался на его продаже в голодные годы, как то было девять-десять лет назад, когда Прошка еще мальцом был. Но крестьяне-бедняки все равно приезжали менять и торговать на Поликарпов хутор, ведь это было ближе, чем до города, да и как-то более по-свойски.

Оттащив другую кадку к телеге, Прошка ждал пока Степан занесёт угощение в избу и вернётся. Облокотившись на крыльцо, он вновь задумался и не заметил, как из-за спины вынырнула хозяйская дочь с дымящимся самоваром в руках. Прошка естественно тут же припустил за ней.

– Здравствуй, Аксиньюшка. Как ты поживаешь?

– Ничего, потихоньку, – ответила она, впрочем, даже не взглянув в сторону Прошки, больше заботясь как бы не обжечься и благополучно донести самовар.

– А куда это ты его тащишь? – продолжал он допытываться, – Сам-то с моим батей ещё на молебне, а как докончат, так в избе чаёвничать будут.

– А это я не вам, это для нас с Катенькой. Мы в саду посидеть с сестрицей решили, – при этом Аксиньюшка бросила на Прошку взгляд, дававший ясно понять, что не его это дело, куда и зачем она тащит самовар. С тем она его и оставила посреди двора, а сама устремилась в сад и пропала за деревьями.

Облокотившись локтями на колодец и закинув ногу на ногу, Прошка вновь погрузился в размышления. С одной стороны, ему надо было закончить работенку, а с другой – хотелось пойти вслед в сад к девицам. Аксиньюшка с Машенькой, дочки Поликарпа, были ему, конечно, не ровня, а их стеснительность и природная скромность всегда мешала им обзавестись им толпой женихов. Красавицами они не считались, и ежели кто к ним и сватался, то только позарившись на добро их отца, а тот невдолге таких женишков спроваживал. Но вот Катенька – тут другое дело. Нельзя сказать, чтобы бойкая, но в обиду себя не даст, общительная и в меру смешливая, но неглупая и всегда себе на уме, Катенька была дочкой Семёна Мордвина, не бедного, но и не зажиточного мужика и считалась первой красавицей в деревне. Нельзя сказать, что она была самой красивой из всех деревенских девушек, но в незаурядности ей нельзя было отказать – большие чёрные глаза, пышные ресницы, аккуратненький носик и пышная пепельно-русая коса.

Размышляющим о Катеньке, которая покорила его сердце еще на вечерних гуляниях в Троицын день, Прошку застал работник Степан:

– Что, Прохор Алексеич, крепко призадумались? Баклуши бьём? Закинь-ка, дружок, ещё мешок крупы на батину телегу, да и приходи – хозяева чаем потчевать будут.

Волей-неволей Прошка побежал в амбар заканчивать порученную ему работу. Девушки, сидящие в саду, все никак не шли у него из головы. Только направившись решительно в сад, он был неожиданно окликнут отцом Ильей, который окормлялся у Поликарпа:

– Прошка! Поди-ка сюда, у меня для тебя дело есть.

Отец Илья был молодым, энергичным, невысоким священником с умным и красивым лицом библейского склада: пышная, чёрная борода и такие же чёрные, как смоль, брови придавали ему грозный вид. Поп был одним из сыновей Косьмы Бондаря, и даже несколько лет службы причётником в Покровском монастыре не выбили из него страсть к работе – он вырезал для приходского храма жертвенник, подсвешники и налой, но не гнушался сделать для кого-то бочку или колесо. Сложён он был крепко, на славу, кулак имел с хорошую подкову, голос зычный, «аки труба ерихонския», на межевании никто с ним не спорил, и нечасто даже доходило до того, чтобы с межи раздался его трубный глас. Нужно признаться, что, будучи помладше, Прошка, бывая на поповском дворе или на праздничных застольях, отца Илью изрядно побаивался. Его жена, матушка Анна была совершенно по-библейски скромна, молчалива, впрочем, имела не меньший гонор, просто проявляла его реже, сугубо в четырех стенах. У них был сын, две дочери, и вот уже в четвертый раз матушка была на сносях.

Подойдя поближе, он увидел, как отец Илья вывел из сеней за руку какого-то паренька. Тот, опустив голову, семенил и странно покачивался без продыху, взад-вперёд.

– Вот это, Васечка, – сказал батюшка этому пареньку, – Прохор: будешь пока его слушаться. Я, когда выйду из дома, заберу тебя и обратно к маменьке отвезу. Иди погуляй с ним.

Не прибавив ни слова, даже не повернувшись к Прошке, отец Илья скрылся в дверном проеме. Досаду и огорчение Прошки было не описать, на его попечении оставили двадцатилетнего дурачка, с которым ему надо будет возиться. К тому же, он догадался, что благодаря юродивому на своих плечах остался без угощения – во избежание непорядка, за стол того решили не пускать.

– Ты откудова будешь? – сокрушенно спросил блаженного Прошка.

Васечка будто оглох и не отвечал, исступлённо топчась на траве перед крыльцом. Прошка повторил свой вопрос.

– Из Василёва я, Кумачова Анна – маменька моя, из Василёва-сам, оттуда буду, да.

– Вот мне теперь и маяться с тобой, блажной, – прошипел вполголоса Прошка.

Юродивый двадцатилетний увалень резко и неприятно рассмеялся, а затем вновь принялся топтаться и кружиться. Прошка почесал голову, подумал и решил завязать разговор еще разок.

– А ты знал, – начал Прошка, – что когда в Василёво чугунку прокладывали, мой дед там мост строил. Причём не просто строил, а артелью…

– Ага, да, знаю! Я это видел, был я там тогда, – прервал Прошку и принялся голосить дурачок, – я сам там тогда был, я его знаю, я его по ветру по-над лесом и рекою водил! Та-та…

– Врёшь! – воскликнул Прошка, а про себя подумал: «Эк, да ты у нас, кажись, не просто дурак, ты значит еще и буйный».

– Ну, пойдём к девчонкам в сад, Васька, раз тебя за стол с разумными людьми не пускают – сквозь зубы обронил он, – только ты смотри, прилично себя веди, а то в лес отправлю.

«Нет худа без добра и добра без худа», – подумалось ему. Блаженный ничего не отвечал, лишь продолжал семенить за Прошкой, смотреть в землю и бубнить тарабарщину.

Хутор Поликарпа находился на возвышении, а сад – ещё выше дома, и оттуда открывался вид на луга и опушку леса. Солнце уже клонилось к верхушкам елей, хотя нельзя было сказать, что уже стало темнеть. Его лучи золотили кисточки ковыля, цветки зверобоя, покрывали изумрудной эмалью старую раскидистую сосну на самой границе леса и лугов, что создавало ощущение сказки, будто бы лапы елей и сосен скрывают от внешнего мира какие-то несметные богатства. Прошка невольно залюбовался этой величественной картиной и не смог отвести взгляда, пока и поляну, и лес не заслонили ветви яблонь.

Внезапно Васька, до этого волочившийся позади, подскочил к одной из яблонь, каким-то огромным прыжком, словно зверь схватился обеими руками за ствол и одним махом согнул его до земли. Прошка сперва опешил, не зная, что и делать, затем подбежал и стал стаскивать дурачка с дерева. Тот поначалу по-звериному шипел, сощурив глаза, и не отпускал дерево, потом начал расслаблять руки, обмяк и повалился на Прошку. Дерево покачнувшись в сторону, вновь выпрямилось. «Ну и силища», – подумал Прошка, вставая и отряхиваясь.

– Ты не дури мне, – прикрикнул он на блаженного и подошел к яблоне. «Недаром же говорят, что у дураков весь ум в силу уходит», – подумал он. Ощупав ствол дерева и осмотрев его со всех сторон, он убедился, что тот был целым. «Тут же без малого полторы четверти. И как-то он согнуть смог?»

– Ты смотри, не дури мне, – повторил Прошка и, всё продолжая дивиться и почесывать голову, побрел дальше, вглубь сада.

О чем шептался с девицами Прошка, были ли ему рады Катенька с подругами, мы не знаем, ведь он о том никому не сказывал. Только Поликарп был не очень рад, когда, провожая соседа, увидел его сынка, плетущегося по саду за дочерьми, с самоваром в руках и скатертью. Впрочем, вслух он ничего не сказал, лишь свёл брови и крикнул что-то Степану. Прошка же всё продолжал осаждать Катерину:

– Кать, а, Кать, а как ты домой добираться будешь? Вмале стемнеет, что ж ты, пешком домой пойдёшь?

– Пешком пойду, а что ж не пойти, – бесстрастно парировала та.

– Так зачем же тебе пешком, через лес-то, да ещё и ночью. Мы с тятькой на клячонке приехали, можем тебя с собой взять.

– Ну, раз уж предлагаете, я отпираться не буду, – потупив глаза и хихикнув, ответила Катенька и скрылась в доме. Прошка тотчас радостно направился к отцу, заранее предчувствуя триумф, но тот не вовсе разделял его радости.

– Дело в том, что я отца Илью с матушкой и твоим Васькой-дружком пообещал довезти – ответил ему отец. – Матушка, ты же знаешь, брюхатая, да и мешков и кадок, как видишь, там навалено немало. Придется и тебе пехом пойти – вот заодно и Катьку проводишь, авось ей и приглядишься.

После этих слов батя помог отцу Илье и его семейству взобраться на телегу, сел на передок, взял вожжи и, махнув Прошке рукой, покатил вниз по дороге. Поликарп и его домашние, вышедшие провожать, помахали ему вслед, и вскоре телега скрылась за деревьями. Поликарп недобро оглядел Прошку вопросительным взглядом.

– Я Катьку жду, – извиняющимся тоном пробормотал тот.

Поликарп хмыкнул и ушёл в дом. Прошка остался один.

На улице медленно, но неуклонно темнело, уже с трудом можно было различить сосну на опушке, ту неуловимую границу, которая отделяет лес от лугов, даже выбеленный песок дороги становился все темнее и неотличимей от окружавших его трав.

– Ну что, пойдем? – окликнула его из дверей Катенька.

Прошка обернулся. Она стояла на крыльце и завязывала косынку под подбородком.

– Пойдём, – ответил он. «Нет худа без добра и добра без худа», – подумалось ему.

Ночью лес особенно не похож ни на что. На фоне сереющего неба стоят чёрные, неопрятные, как обтрёпанные мётлы, сосны, лес скрипит, даже если нет ни малейшего ветерка. Ветки под ногами потрескивают, каждый пень, каждая куча бурелома приобретает невиданные очертанья. Прошке было не по себе, они шли уже больше получаса, последние отсветы дневного светила погасли, и наступили густые, мрачные сумерки. А вот Катенька вовсе не боялась, и всю дорогу молча улыбалась Прошке, при этом как-то ехидно и вызывающе.

– А что ты веселая такая, Кать? Тут наоборот, осторожно надо смотреть, опасливо, вдруг зверь какой-нибудь встретится или лихой человек.

– Да чегой-то тут бояться? – томно протянула Катенька, играясь краем своей косынки. – Наш лес, Тешиловский, сколько мы здесь бродили, ягоду собирали. Авось не заплутаем, дорогу до дома найдём.

С этими словами она сняла косынку и распустила волосы. В волосы вплелись лучи только взошедшей из-за наконечников елей мраморно-тусклой луны. Катя сначала замурлыкала мотив песни, а затем и затянула куплет:

Вот и пала ночь туманная,

Ждёт удалый молодец,

Чу! Идет, пришла желанная…

– Ой, да хватит тебе, и без того страшно, – поспешно оборвал ее Прошка.

Катя лукаво сверкнула на него глазами из темноты и сказала:

– Да я вроде ничего страшного и не пела, – и они молча продолжили путь, лишь изредка вновь раздавалось Катино мурлыканье.

Невозможно было даже определить, на полпути они или им ещё долго идти до деревни – так темно вокруг было. Впрочем, кроме скрипения деревьев слышно ничего не было, но эта тишина пугала еще больше. Вскоре, за деревьями замелькали тусклые огоньки – непонятно, мигали ли это лучины в грязных окнах изб, носились ли над топью болотные огоньки или блестело в лунном сиянии какое-то озерцо. Прошка решил пробираться туда, благо это было дальше по дороге и прибавил шаг. Так, засмотревшись вдаль, он проскочил под упавшей молодой сосной, привалившейся к старой осине.

– Тьфу ты, черт возьми, – опомнившись, выругался он, потом сразу перекрестился и плюнул через левое плечо.

– Что случилось? – спросила так же протяжно, как и всегда Катенька.

– Под цыганскими воротами, не заметив, пробежал, да еще и чертыхнулся. Нельзя под такими деревьями ходить, треугольные ворота в ад ведут. Вот я дурак, ей-Богу! Да тут и осина к тому же, на ней же Иуда повесился…

– А я вот возьму и пройду, – весело воскликнула Катенька и прыгнула под сосну. – И еще раз пройду! – и пробежала обратно. – И ещё! и ещё! и ещё, и ещё… – никак не могла угомониться она к Прошкиному изумлению.

– Ты… ты, ты что… творишь? – только и мог вымолвить он.

– Что хочу, то и творю, – внезапно остановившись, произнесла Катенька и направилась к нему. – А ты что творишь? Думаешь, я не знаю, что у тебя на уме? Думаешь, я не знаю, зачем ты за мной увязался? Провожать меня, ночью, по тёмному лесу? Думаешь, я дурочка деревенская?

– Я… у меня и в уме такого не было… – продолжал мямлить Прошка.

– Ну что ж, я и не против, – и тут Катенька скинула сарафан, отстегнула понёву и протянула руки к Прошке. Её серебряные от лунного света волосы падали на малахитовые плечи, еле заметные ключицы спускались от белокаменной шеи к полукружью грудей. В ямочке между грудями сидела, растопырив лапы, раздувшаяся бурая жаба, от которой, потянувшийся было Прошка тут же шарахнулся. Подняв взор, испуганный парень увидел, что в глазах у Катеньки сверкал рубиновый отблеск, как будто в глубине был спрятан крохотный уголёк.

Закричав, Прошка бросился стремглав бежать к мигавшим вдали огням, через валежник, через выворотни, через царапавший его лицо сухостой. Сзади он ничего не слышал, только тихий свист ветерка и скрип деревьев, треск веток и шорох листьев да хвои под ногами. Наконец, он выбежал на поляну и увидел вдали в свете луны избу, без единой свечи, но всё же. Оглянувшись, он не разглядел среди веток ничего, кроме темневших пней и каких-то неясных, колышущихся фигур. Он ломанулся к избе, решив постучать, но вдруг очнулся и понял – он вновь на хуторе Поликарпа. Значит, он сделал здоровый круг по лесу, побежав от этой… Даже не хочется думать! Впрочем, ему было не до рассуждений – он взобрался на крыльцо, ударил по двери – та открылась сама. В доме было темно, не было слышно не звука. Ему это показалось странным, даже подозрительным – ведь должно быть слышно хоть кого-то, мычанье скота или храп чей-то, поэтому Прошка и огляделся. На хутор Поликарпа похоже не было – там, где был колодец, возвышался гнилой пень, покосившийся хлев пророс кустами, прогнившее насквозь крыльцо покрыто грибами, вместо погреба высился холм, поросший полынью, всё освещал настырный и неверный свет луны.

– Меня поджидаешь? – прошептал кто-то сзади. Прошка обернулся, его повалила наземь уже совсем незнакомая Катенька. Он попытался отбиться, но дышать ему становилось всё труднее, вскоре он не мог даже двигаться. Даже ничего перед собой не видя, кроме непроглядной темноты, он продолжал пытаться двигать руками и ногами, но у него все меньше это получалось. Он будто бы погружался в тягучий и душный, липнущий к телу туман…

Вскоре, духота начала отступать, он смог скинуть с себя непосильный груз и, наконец, приподняться на локтях. Он обнаружил себя не на крыльце, а на печи, в своем доме. Было действительно душно, в ногах лежала сброшенная овчина, которая ему видимо и мешала спать. Прошка слез с печи и вышел из избы, чтобы подышать и умыться. Было раннее утро, тьма лишь чуточку подсвечивалась восходящим солнцем. За дверью было прохладно, лёгкий ветерок трепал наконечники елей. Вслед за Прошкой, из-за двери выглянула его мать:

– Чего не спишь-то?

Прошка нехотя ответил:

– Сон неприятный приснился, вот и всё. Матушка, а мы вчера с батюшкой к Поликарпу ездили?

– Как же, ездили, много чего накупили. Ты что, забыл?

– А вернулся я вчера с ним? – продолжал спрашивать Прошка.

– Нет, один ты вернулся. Поздно очень пришел и спать сразу лёг, ни говоря не слова. А сон и мне неприятный приснился, видать, ненастье сегодня какое-нибудь будет, – Прошкина матушка даже вышла на крыльцо и затворила за собой дверь, приготовившись к рассказу, – Приснилось мне, что стою я в притворе, в храме, на праздник кой-то, и стою, значит, рядом с кануном. А на мне шаль кая-то, старая-престарая, серая, дырявая. Ко мне, значит, матушка Анна подходит и говорит: «Шаль-то у тебя, покойницкая». Я, значит, голову повернула, смотрю – действительно, страшная шаль, покойницкая. Пытаюсь ее сбросить, смахиваю, а она все ко мне пристает, отлипать не хочет. Я её сдираю-сдираю, а она краем на канун упала и зажглась. Ну, тут я и проснулась. Интересно, к чему сон этот? Неужто помру я? Надо будет к Акулине сходить, пусть она мой сон этот разгадает.

– Да, ерунда, а не сон, – махнул рукой Прошка, – чего о нем и думать-то?

Обидевшись, мамка Прошки смолчала, только скрылась в избе и прикрыла дверь. Прошка остался сидеть на завалинке и стал высматривать зарю над лесом. Воспоминания об увиденном сне всё ещё были очень живы в его памяти, и он никак не мог выбросить их из головы. Кроме того, он никак не мог припомнить, что же ещё случилось, когда он загрузил батькину телегу – дальше как в тумане. Тут его взгляд, бродивший по окрестностям, остановился на кусочке опушки, видной с крыльца. Там между деревьями, ему почудилось, что он различает женский силуэт, который он где-то уже видел. Что это за дурная баба вздумала идти так рано поутру за ягодой? Или это просто причудливо изогнутый пень белеет вдали? Или это…

– Ох, ты ж, Боже мой, – вскрикнул Прошка, и крестясь и плюясь через левое плечо вбежал в избу. Дверь захлопнулась, когда самые первые и робкие лучики солнца уже золотили кисточки ковыля, пчелы и шмели разрушали понемногу молчание ночи – начинался новый день страды, бояться, пока что, было нечего.