Читать книгу Доктор Ахтин. Патология - Игорь Поляков - Страница 10

После принятия присяги, нас отправили в боевые части. Я, конечно, знал, что служба в армии не сахар, что существует дедовщина и другие унизительные заморочки, но, чтобы всё было так грустно, не ожидал. Молодой солдат, коим я стал, должен всем и все. Защита Родины для него начинается с казарменных полов и заканчивается на очке. И все делается в соответствии с уставом: я застегнут на все пуговицы и крючки, туго затянут ремнем, мой подворотничок кристально белоснежен, а сапоги всегда блестят. Я вытягиваюсь по стойке смирно и отдаю честь всем, кто по званию от ефрейтора и выше. Я бегом выполняю приказы всех, начиная от рядовых-старослужащих и заканчивая любым офицером части. Через день я хожу в наряд, всегда в первых рядах на всех подсобных работах. Я хорошо смазанная боевая машина по выполнению всех армейских работ, на моих хрупких плечах держится вся мощь армии. Только благодаря мне и нескольким пришедшим вместе со мной молодым солдатам, наша часть может функционировать в условиях почти абсолютной чистоты.

Здесь у меня появилось желание написать письмо отцу, но не было времени. В свободные минуты я подшивал воротнички дедам, гладил их форму и делал то, что они могли бы сделать сами, но «дедушка устал от службы, ему надо отдохнуть, а ты молодой крепкий воин должен помочь ему». Я пытался мысленно после отбоя написать письмо, но после слов «здравствуй, папа», засыпал.

В наряде, когда после отбоя я натирал пол в казарме, снова попытался занять мозги писанием письма. Но только я погрузился в свое письмо, как меня оторвали от него.

– Эй, воин, иди сюда, – позвал меня один из дедов, – говорят, ты перетрахал всех баб на гражданке.

– Ну, не так чтобы всех, – попытался уклониться я.

– Да, ладно, не прибедняйся. Расскажи нам, а то, видишь, мы уснуть не можем.

Я подумал, что сидеть и выдумывать лучше, чем втираться в пол, поэтому, задумчиво глядя в темноту казармы, приступил к рассказу. Вначале дело пошло со скрипом, – Катька была какая-то вялая. Потом я, погрузившись в свои фантазии, разошелся. Оставил эту холодную рыбу (лежит, как бревно, и не шевелится) и снял такую телку. Одно только описание холеного тела заставило дедов привстать. Ноги от ушей, ягодицы двигаются в короткой юбочке, из узенькой легкой майки грудь вываливается, и набухшие соски торчат сквозь тонкую ткань. В глазах – похоть, смотрит так, как-будто год мужика не видела. Естественно, я сделал так, что она сама ко мне подошла, просто посмотрел на неё, и она моя.

– Это как? – тупо попытался уточнить Шарыкин, широкоплечий старослужащий с резко выраженными дебильными чертами лица.

– Заткнись, Шар. Давай, боец, продолжай, – уже давно сидящий на кровати сержант Никитин, нетерпеливо махнул рукой.

Я подробно и красочно описал дальнейшую оргию с применением всех тех поз, которые видел в журналах и по телевизору, нисколько не стесняясь в выборе выражений, так как видел, что чем грубее слово, тем понятнее дедам. Дежурный по наряду, младший сержант, попытался вернуть меня к мытью полов, но Никитин бросил в него тапок и он отошел. Погрузившись в свой вымысел, я даже на мгновение забыл, где нахожусь, и сказал Никитину «ты представляешь, сержант, раз за разом кончает, а в глазах все та же похоть, просто натуральный голод». Хорошо, что он этого не заметил.

Удовлетворенные деды уснули. Пока я вещал, пол за меня домыли, но дежурный решил, что отдыхать мне не положено и поставил меня на тумбочку. Это такое бессмысленное стояние на небольшом возвышении, при котором мозги свободны и, если их ничем не занять, то можно уснуть или отупеть. Я занял их писанием письма. Рассказал отцу о своем одиночестве в жизни, о том, как всегда хотел быть в любом коллективе своим, но этого у меня никогда не получалось. Я мысленно общался с отцом так, как никогда в жизни не говорил, и никогда не смогу. Даже в реальном письме, вряд ли, так напишу.

Через месяц службы с пополнением пришел познакомиться особист. Майор с пытливым взором начал издалека.

– А знаете ли вы, рядовой Ахтин, о том значении, что несет в мировом раскладе сил, Российская армия? – посмотрев на мое тупое выражение лица, понял, что ответа не будет, продолжил. – Вы, будучи призваны Родиной для защиты её рубежей от любого возможного противника, обязаны знать, что являетесь одним из винтиков в сложном механизме мирового равновесия. Сейчас, когда наша страна находится в сложных экономических условиях, каждый норовит покуситься на нашу землю.

Развалившись в кресле, он рассуждал о патриотизме и любви к Родине, затем перешел к местным проблемам и закончил прозаически:

– Ты, солдат, как патриот, обязан смотреть и слушать о том, что делают и говорят окружающие, быть наблюдательным и все запоминать, – он указующе навел на меня палец, – ведь пострадает страна, если ты не доложишь своевременно о тех или иных событиях, происходящих в части.

– Кстати, – он сделал многозначительную паузу, – как к тебе относятся старослужащие. Говори честно, обижают, заставляют работать, унижают, – его голос стал по-матерински заботлив, проникал в сознание, заставляя открыться доброму офицеру.

– Нет, – я впервые за все время общения разлепил губы, – все по уставу.

Он недоверчиво покивал головой, снова откинулся на спинку кресла и сказал:

– Я буду ждать от тебя информацию, солдат. Можешь идти.

Когда я вышел из кабинета, меня подозвал дневальный:

– Иди в сушилку, тебя там ждут.

В помещение, предназначенное зимой для сушки одежды, редко заходили офицеры не только, потому, что оно находилось в дальнем конце казармы, но и чтобы лишний раз не нарываться на наглость старослужащих.

– Ну что, расскажи нам, что ты пел особисту, стукачок трахнутый, – отслуживший один год рядовой Гвоздиков, нагло на меня смотрел. Он хотел показать, что он свой среди лениво-расслабленных дедов, считающих дни до дембеля.

– Ничего я ему не сказал.

– Что, совсем ничего, – он ухмыльнулся, – не вспоминал мамочку, не плакался ему в жилетку о своей тяжелой службе, не показывал синяки на теле, не просил защитить от неуставных взаимоотношений?

Сидящий на подоконнике сержант Никитин, слушал через наушники музыку из аудиоплеера и отбивал сапогом ритм о выложенный плиткой пол.

– Ну, что молчишь? – наглая морда Гвоздикова приблизилась ко мне. – Или тебе нужно улучшить память.

– У тебя изо рта воняет, козел, – я легко толкнул его ладонью в лицо. Задумчиво посмотрел, как он сел на задницу с удивленным от неожиданности лицом, как напряглись деды, как бросился на меня вставший с пола Гвоздиков. На мгновение время остановилось, а затем помчалось, как курьерский поезд.

Одним движением сняв ремень, я нанес ему удар единственным оружием – пряжкой ремня. Раздался приятный для моего слуха звук удара. Гвоздиков вновь отлетел и тонко заныл, прижимая руки к лицу.

– Хорошо, – я, ощущая свое тело быстрым и сильным, размял плечевой пояс, помахав ремнем, как нунчаками.

– Поехали, что ли, – улыбнулся я трем воинам, удивленно смотрящим на меня, и, не дожидаясь ответа, напал первым. Ударив снизу по животу, выключил из боя стоящего ближе всего слева солдата. Табуретом, на котором тот сидел, нанес удар по голове следующего.

Этой же табуреткой закрылся от удара со стороны Никитина и подсек его ногой. Завершая бой, размазал плеер по лицу сержанта. Надел ремень, поправил пилотку и вышел из сушилки.

– Дневальный, – я уверенно махнул рукой в направлении сушилки, – там нужно убрать.

И пошел на выход. Вышел из казармы и на плацу остановился. Из-за слабости в коленях и вернувшегося состояния своей слабости и убогости. Я стоял под жарким полуденным солнцем на пустом плацу и рефлексировал. Исчезли ощущения силы и уверенности в себе. Но это ничего. Главное, я знаю, как оно приходит. Сквозь липкий страх осознания того, что сделал – грубо нарушил устав, попрал устои армейской жизни, – я чувствовал душевный подъем.

Выскочивший из казармы лейтенант, дежурный по полку, остановился в нескольких метрах от меня. По его глазам было видно, что он меня боится. Признаваясь в содеянном, я сказал ему, что не хотел их бить, что у меня это случайно получилось. Лейтенант осмелел, подошел ко мне и снял с меня ремень.

– Иди впереди меня. В комендатуру, – скомандовал он.

В комендатуре меня заперли в комнате с единственным предметом мебели. Узкая скамья вдоль стены была занята спящим солдатом. Я подошел к зарешеченному окну, из которого открывался вид на казарму.

Через пятнадцать минут начали прибывать заинтересованные лица. Командир полка был первым. Брюхастый подполковник резво забежал в казарму. Затем появились военные эскулапы. Стали выводить раненных – солдат с забинтованной головой, под руки вывели Гвоздикова с забинтованным лицом. Подполковник с особистом, лейтенант и сержант Никитин с помятым лицом вышли и направились в сторону комендатуры.

– Этот дохляк избил четверых боевых солдат? – спросил командир полка у сержанта, показывая на меня. Мы находились в кабинете дежурного по гарнизону. – Ты что, сержант, считаешь меня за идиота? Этот, – подполковник размазал меня своим густым угрожающим басом по стенке, – хлюпик, эта пародия на российского солдата, физически не мог нанести такие травмы.

– Извините, товарищ подполковник, разрешите мне сказать, – сказал я неуверенно, – это действительно я их избил. Они обвинили меня, что я докладывал товарищу майору о неуставных взаимоотношениях. Я обиделся и напал на них, – я произвел несколько взмахов руками, изображая удары, наносимые противнику.

– Солдат! – подполковник подошел ко мне и, дыша перегаром в лицо, обрызгал меня мелкими капельками слюны, – Манду своей бабы будешь гладить такими движениями. Говори правду. Они друг с другом передрались, а вину за членовредительство заставили взять тебя.

Как я после проанализировал, в дальнейших событиях сыграло роль все – животный страх, сжавший мой желудок, густой тошнотворный запах перегара, капельки слюны на лице и, наверное, подспудное желание моего организма показать свое «я», независимо от сознания.

Меня вырвало на подполковника. Непереваренными остатками утренней каши и хлеба с маслом. Кислый привкус во рту и ужас от содеянного, но где-то далеко в голове удовлетворение, примерно такое же, как после боя в сушилке.

– Десять суток ареста! – заорал командир. – Майор, расследовать и, если этот дебил виноват, под трибунал его.

Гарнизонная гауптвахта оказалась поганым местом. И не из-за двойного забора с колючкой и камер-одиночек без каких-либо предметов мебели, а из-за отношения охраны к постояльцам. Квинтэссенция унижения. Побыв здесь всего несколько часов, я понял, почему любой вид надзирателя не любим в народе. Человек, охраняющий другого человека, рано или поздно теряет чувство меры от своей безнаказанности. Вертухаями не рождаются, ими становятся. И чем больше власти над другим человеком, тем быстрее надзирающий теряет человеческий облик.

Каменный мешок с зарешеченным без стекла окном (хорошо, что сейчас лето), пристегнутая к стене кровать, раскинуть которую можно только после отбоя. Трижды в день прием пищи и столько же раз коллективный поход в туалет. А, чтобы вы не подумали, что здесь загородная дача, все остальное время строевая подготовка и общественно-полезный труд по благоустройству территории гауптвахты. Эти правила я узнал от дежурного сержанта, после чего был включен в строй из двух солдат. Бог любит меня, постоянно включая в троицу своих чад.

Нашагавшись до отупения строевым шагом, мы также дошагали до летней столовой – навес со столом и лавками.

– Минута на прием пищи! Время пошло! – скомандовал сержант.

Солдат в висящей на нем форме с темными кругами под глазами, пропахший собственными экскрементами, быстро схватил кусок черного хлеба, ложку и стал хлебать жирный суп с плавающим в нем куском вареной свинины. Ефрейтор, выглядевший значительно приличнее, но тоже уже зачуханный, не отставал от него. Я, не успев проголодаться, стал есть хлеб, так как от вида жирной свинины меня стало подташнивать.

– Закончить прием пищи! Встать! – сержант подошел ко мне. – Это что же мы не кушаем. Это откуда в нас такая брезгливость, такое пренебрежение благами армейской жизни.

Следующую фразу он проорал мне прямо в ухо:

– Тридцать секунд, чтобы сожрать все!

Я, уже напуганный его вкрадчивым голосом, среагировал моментально, – схватил вареное сало и запихал в рот. Организм, естественно, воспротивился, и я облевал стол.

Через час стол, скамейки, пол, вообщем, вся летняя столовая сияла девственной чистотой и благоухала хозяйственным мылом. Пока я в коленно-локтевом положении тер намыленной щеткой, сержант, стоя рядом со мной, нецензурно подгонял меня, сопровождая слова пинками.

После строевой подготовки была уборка территории, – собрать мусор руками, подмести пыль с плаца веником из десяти прутиков и все это быстро, энергично и радостно.

За ужином я ел кашу также жадно, как и мои товарищи по несчастью. Я не замечал, что каша плохо сварена, сухая и не вкусная, – голод не давал вкусовым рецепторам ни одного шанса. Да и в течение минуты не до пищевого кайфа.

Пришло время для отправления естественных надобностей. Помещение с неистребимым запахом хлорки на пять посадочных мест без намека на право личности на уединение, показалось мне желанным, а все та же минута – бесконечностью. Мне надо было всего лишь отлить. Самый зачуханный боец, стаскивая штаны на ходу, уселся на карачки и зловонно опорожнил кишечник, еле успев за отведенное время. Ефрейтор справился быстрее, но отсутствие элементарной гигиены угнетало его. Охрана стояла напротив, и было неясно, то ли они наслаждались запахами, то ли им нравилось смотреть, как мы это делаем, то ли боялись, что мы сбежим, спрыгнув в очко.

Очутившись в камере и откинув койку по сигналу отбоя, я даже обрадовался. Есть время для размышлений. Спокойных и размеренных.

Там, в сушилке, ко мне пришла Богиня. Она сказала мне, что пора перестать бояться.

– Люди, как тени, идут своим путем, кто в правильном направлении, а кто-то идет совсем не туда. Бредут, как стадо. Но у любого стада всегда есть те особи, которые идут впереди. И те, которые идут сзади. И всегда есть люди, которые отбиваются от стада. Идут своим путем. Эти выживут. Будь другим. Иди своей дорогой.

Я ведь всё это знал. Эти слова есть в моей памяти, но только когда она появилась рядом со мной и снова произнесла их, я смог сделать то, на что никогда бы не решился. Я смог стать самим собой.