Читать книгу Свидание на Аламуте - Игорь Резун - Страница 7

Тихая, спокойная ночь окутывала Париж. И было в этой ночи все, что может предложить своим жителям самый прекрасный из всех прекраснейших городов, – и сладость, и грех; и тайна, и откровение; и святость, и разврат… и то, что должно произойти, и то, что не должно происходить ни при каких условиях.

В одном из почти безымянных студенческих кабачков в глубинах Латинского квартала – в одном из тех, что содержатся на паях студенческими общинами-землячествами, – царил самый разгар веселья. Голоногие и почти гологрудые Мари и Лис лихо отплясывали «Карманьолу» на сдвинутых столах, между пивных кружек и бутылей с домашним вином. Лица блондинки и брюнетки были уже перемазаны взбитыми сливками (в качестве репетиции будущего мероприятия), а какой-то воодушевленный поэт, взобравшись на табурет, уже декламировал «СИМОРОН-гимн» на французском, вовсю склоняя новоизобретенный глагол simoroner:

Другая группа молодых людей увлеченно писала «Манифест симоронствующего студента». Баррикадами шестьдесят восьмого дело обернуться не грозило, но уже было ясно, что студенты на предполагаемом движняке шорох наведут немалый.

…В ресторане «Обелиск», среди мягкого сияния хрусталя и блеска серебряных приборов Майя комкала во вспотевших ладонях крахмальную скатерть. Вопрос ее новой знакомой показался неожиданно зловещим, будто она спросила, заключала ли Майя договор с сатаной. Но зеленые глаза доктора Кириаки Чараламбу смотрели беспощадно, требуя ответа, и она только позволила себе снисходительно обронить, искривив точеные губы:

– Мы едем туда, где вера сильнее знания, моя дорогая. Персидский Восток до исламизации принял в лоно своей культуры школу гностиков, из которой выросли суфии. Поэтому я и спрашиваю вас, знаете ли вы что-нибудь об Абраксасе?

Майе впервые за время их путешествия было страшно.

А в другом уголке Вечного города, под бедновато выглядевшим светильником сидели два человека. Мужчина и женщина. Сидели, поджав под себя ноги, на простых циновках. Мужчина со светло-русыми, вьющимися волосами и с изнеженным, даже немного безвольным, как у многих потомственных аристократов, лицом упоенно смотрел на палочки для еды, мелькающие в безупречных руках его спутницы. Ему нравилась эта игра, и он в конце концов проговорил, не скрывая восхищения:

– Как вы ловко управляетесь с этими приспособлениями для еды, Элизабет! Это виртуозная техника!

Графиня Элизабет Дьендеш рассмеялась, показав жемчужные зубки, и легко отправила в рот при помощи палочек кусок мяса из своей пиалы, которую держала во второй руке. Она ела лягушачьи лапки «Тхе пан», маринованные в шанхайских специях и устричном соусе, с грибами Чен-Чу.

– Мои родители жили в Индокитае, мой милый Пяст, я там и выросла…

Графиню Элизабет-Коломбину Дьендеш де Кавай – так полностью звучало ее имя – Алесь Радзивилл встретил сам, совершенно случайно. Он заглянул на одну из вечеринок высшего парижского света, куда его пригласил Аристид Неро. Но в тот момент Неро вызвали в Елисейский дворец (там проходило какое-то срочное заседание верхушки МВД, решался вопрос об освобождении французских заложников где-то в Африке), и молодой аристократ остался без своего любовника. Впрочем, определенный интерес у него был: вечеринка являлась одним из тех образцов безудержного, рафинированного разврата, который процветал в строго определенных кругах и в том кругу, вход в который обеспечивал даже не толстый кошелек, а принадлежность к тайному миру сексуальных меньшинств. Происходило это все в пригороде Мант-ла-Жоли, где Сена рвется своими водами в Нормандию. Поговаривали, что именно тут располагалось убежище зловещего маркиза де Сада, когда его удалили из Парижа. Так это или нет, но в огромных залах второго этажа виллы, под светом старинных, потемневших от времени бронзовых люстр, в отблесках больших каминов танцевали люди. Мужчины – в коротких юбках и чулках. Дамам позволялось быть нагишом, только в туфлях и меховых боа; блики играли на обнаженных телах, на масках, которые тут были обязательным условием. Между музыкальными паузами слышались неразличимый шепот, приглушенные стоны, шуршание ног в чулках о паркет и стук каблуков. Некоторые, присев на кожаные диваны за угловыми столиками, бесстыдно мастурбировали, не выдерживая напряжения страсти. Пахло тонкими дорогими духами, потом и спермой, как в дешевом салоне пип-шоу. Но публика, очевидно, хотела именно этой одуряющей смеси сексуальных, утонченных и грубых, скотских запахов, в которых могла покачиваться на танцполе или играть в азартные игры у столиков по углам залов. Отсюда же вели занавешенные портьерами, лишенные какого-либо света входы в «комнаты тишины», где можно было стонать, терзая друг друга в объятиях, отдаваясь яростной похоти, и наконец снять с лица маску. Кто-то приходил сюда в поисках наслаждений на одну ночь и приключений, кто-то – поиграть в карты, шалея от риска и похоти, а кто-то просто мечтал искупаться в атмосфере греха, разлитого тут густо, как патока.

Радзивилл догадывался, что ему предстоит увидеть, и поэтому ничему не удивлялся. Хороших тел оказалось мало. Преобладали либо тронутые старостью и ожирением туши записных гомиков, либо безвкусные, прошедшие сотню фитнес-салонов тела мужчин-проституток. Женщины Алеся интересовали еще меньше: за силиконовыми грудями угадывались банальные мегеры, а от банальности тот всегда бежал. Обратила внимание на себя только одна дама – черноволосая, белотелая, миниатюрная, но грациозная. Она была обнажена, но бедра скрывала ювелирная фигурная копия «пояса верности» из старинного серебра. Ноги ее были босы, и эти босые ступни она бесстрашно переставляла между хищных шпилек остальных танцующих, не боясь, что их раздавят стальной иглой. Радзивилл с интересом взглянул на эту женщину, потом потерял из виду, потом забыл. Он выпил пару бокалов хорошего шампанского и покинул вечеринку, вход на которую стоил пять тысяч евро. Выход же был свободным. После кабинки для переодевания гости могли покинуть виллу через один из восьми выходов на каждую сторону света.

Это был тот редкий случай, когда Радзивилл сам садился за руль своего бирюзового «Ягуара», в остальных случаях суету вождения Алесь ненавидел. Но сюда не принято было брать шоферов, поэтому автомобиль неторопливо поехал по сумрачным аллеям, освещенным лишь скрытыми в густой листве светящимися шариками. И через несколько минут, почти уже на выезде из парка, у тротуара прилегающей улицы он увидел роскошный Aston Martin DB8 Collection Edition, модификации Smoking Room Car (об этом говорила сверкнувшая в свете фар эмблема в виде курительной трубки на багажнике серебристого автомобиля). Форсированный двигатель, два кондиционера в салоне, сандаловое дерево приборной панели, платиновые пепельницы и ручки дверей – всего плюс сто сорок тысяч фунтов к базовой стоимости модели. Машина стояла у тротуара с зажженными рубинами габаритных огней, и было видно, как она слегка просела на правый край.

Алесь осторожно объехал «астон-мартин», потом нерешительно остановился. Он опустил стекло, увидел в зеркальце заднего обзора в пустоте и темноте уходящей вдаль улочки, обставленной, как старая комната, громоздкими грубыми домами, как из окна английского автомобиля высунулось то самое лицо – бледное, но страстное, обрамленное черными локонами. Женщина помахала обнаженной рукой, и в автомобильном свете сверкнул браслет на запястье – натуральный жемчуг, не меньше двухсот тысяч евро. Радзивилл вышел из машины, приблизился. Женщина, тряхнув локоном, соблазнительно падавшим на белый лобик, сказала по-французски с забавным акцентом:

– Простите… спустило колесо. Вы могли бы чем-нибудь помочь, мсье?

– Если только у вас есть домкрат, сударыня, – учтиво склонился над ее окошком Радзивилл; видно было только ее лицо и мягкий намек на оголенные плечи. – В противном случае я просто могу вас довезти до места, если позволите.

– Я посмотрю, мсье…

Он отвернулся всего на минуту – сделал шаг к колесу. В следующую секунду хлопнула дверь, и раздалось шуршание. Радзивилл поднял голову. Женщина стояла у багажника. Она была совершенно голая. Радзивилл сразу понял, что это та самая, танцевавшая босиком в залах виллы, – пятка ее правой, грациозно поставленной на пальцы ступни казалась темной от пыли. Поляк опытным взглядом оценил бриллиантовое колье на обнаженной груди, плюс изумруды и африканские агаты примерно на двести пятьдесят тысяч евро, золотая цепочка с белым камнем на щиколотке этой отставленной ноги – еще как минимум двести тысяч евро и фигурная стрижка на лобке в форме знака «Ом» – не менее пятидесяти тысяч евро у элитного парикмахера. Женщина указала рукой на багажник:

– Я не знаю, как выглядит эта штука, но, кажется, там она есть, – и, поймав его тщательно скрытое изумление, она добавила лукаво: – А вы никогда не ездили нагишом по ночному Парижу? Поверьте, это особое наслаждение!

Так они и познакомились с Элизабет-Коломбиной Дьендеш де Кавай, венгерской аристократкой, проматывающей в Париже, по слухам, стояние своего третьего мужа, секретаря венгерского представительства в ЮНЕСКО.

С этого времени Радзивилл встречался с ней два раза. И ни разу не притронулся даже пальцем – этого просто не потребовалось. Очень скоро Алесь оказался без ума от этой женщины. Она была особенной. Он уже испытал все самые затейливые формы интимного грехопадения, но ему надоел разврат высшего общества. Несмотря на хорошее владение техникой этого разврата, любительницы приключений занимались им скучающе, без азарта, словно бы пробовали очередную «фишку», модную в этом сезоне. Развратная же страсть графини Дьендеш была горяча и натуральна. Элизабет источала ее каждую минуту, каждую секунду, каждым своим движением и каждой гримаской. Это было совершенно новое ощущение, и оно взбудоражило Радзивилла. В ее присутствии он уже несколько раз испытал оргазм без прикосновения. Ощущалось, что это – форма ее жизни, ее суть и единственное предназначение в этом мире.

И вот сейчас она потащила его черт-те знает куда, в двенадцатый округ, на аллеи Венсенского леса. Какое-то сумрачное строение, освещенное только китайскими фонариками, с ткани которых, пропитанной «кровью драконов», таращились те самые драконы – гигантские ящерицы; дощатая веранда, зайдя на которую, графиня сразу же сбросила туфли ловким и отточенным жестом, так восхищавшим Радзивилла. В доме находились нечистые, на первый взгляд, циновки, и разливался хорошо знакомый по некоторым ресторанам в Гонконге сладковатый запах гашиша. Элизабет опустилась на эти розовые циновки легко, ведь на ней были красные шальвары до щиколоток и почти прозрачная блузка с разрезанными рукавами. Радзивилл, выйдя из штиблет, с трудом совершил такую же операцию. Трость, с которой он не расставался, положил перед собой, словно бы прочертив между собой и женщиной границу. Хозяин, плешивый яванец, принес им то, что быстро, не раздумывая, потребовала графиня. В итоге были поданы салат из медузы, болгарского перца, лука и кинзы, с зеленым хреном «Вассаби» и соевым соусом, лягушачьи лапки «Тхе пан», филе окуня «Цзинь-Ю» с устричным соусом и мидии под чесноком. К этому всему графиня заказала бутылку одуряюще сладкого, приторного, как ликер, шанхайского вина. Алесь наслаждался вкусом – блюда оказались приготовлены отменно. Он подозревал, что они были напичканы афродизиаками, и не сводил глаз с аппетитной груди, туманно просматривавшейся за кофточкой графини, и ног, сплетенных в нескольких сантиметрах от пиалы с рисом.

Сейчас он вертел на языке ломтик филе окуня, ощущая, как специи пряной ладошкой гладят нёбо.

– Но… ваши предки же из Венгрии?

Она снова рассмеялась.

– Мой дед говорил, что мы происходим чуть ли не из рода графов Дракула. Но на самом деле при адмирале Хорти он занимался поиском легендарной гробницы царя Кира, которая могла бы содержать артефакты, способные помочь нацистам установить власть над миром… Тихий кабинетный ученый, аристократ, погруженный в оккультизм. Но это помогло ему за несколько месяцев до падения хортистов вывезти нашу семью в индийский штат Кашмир, в город Лахор. Там в сорок шестом родился мой отец, граф Дьендеш. Ну, а потом… дед стал советником пакистанского правительства. Мы переехали в Исламабад, а отец занимался археологией. Я училась в Лондоне, гостила у любовницы отца в Париже… О! Изумительная женщина! Она научила меня всему, что можно делать в постели. Я объездила весь Индокитай – сначала с отцом, потом одна. Когда мне было восемнадцать лет, я предприняла первое самостоятельное путешествие по Индии. Я взяла несколько проводников-сикхов, несколько выносливых осликов и лошадей, и наш караван двинулся в глубь Индии. К сожалению, сначала утонули двое сикхов, потом один был укушен коброй. Я осталась одна посреди жуткого тропического ливня с проводником-парсом.

– Это потомки древних персов?

– Совершенно верно, мой милый Пяст… Нас буквально вынесло к какому-то селению. У меня была лихорадка. Я помню, как вошла, шатаясь, в какую-то хижину и на урду, которым немного владела, объяснила, кто я такая. В хижине был только старик, крепкий такой индус совершенно непонятного возраста.

Графиня Дьендеш ловко раскрыла ножичком мидию и, не пользуясь палочками, высосала содержимое; утерев губы салфеткой, она усмехнулась.

– Первым делом он разорвал на мне всю одежду. Обнажил грудь. Я стояла почти голая. Думала, он будет меня насиловать. Но старик достал плошку с чем-то темно-красным и омыл мои груди. Потом заставил выпить. Только тут я поняла, что это – человеческая кровь.

Алесь вздрогнул, но не показал виду. Сам он пользовался европейскими вилкой и ножом и сейчас разрезал филе на мелкие кусочки, которые завивались колечками.

– Вы слышали что-нибудь о поклонниках богини Кали? – задумчиво спросила графиня.

Появившийся откуда-то из полумрака яванец молча поставил перед ней фанерный ящичек с фарфоровыми, величиной в два мизинца трубками. В углу ящика тлела медная жаровенка с угольками, источая кисловатый дым. Щипчиками Элизабет забросила в трубку уголек, сделала несколько затяжек. Ноздрей Радзивилла коснулся уже знакомый запах гашиша.

– Кали? Это какое-то индийское божество, – рассеянно проговорил Радзивилл, наблюдая, как с этих совершенно вылепленных губ срывается дым.

– Абсолютно верно. Самое интересное, что это одна из ипостасей известной супруги бога Шивы. Парвати или Дурга – недоступная, Шакти – магическая сила Шивы, а Кали… Кали – богиня смерти. Богиня истребления. Ее культ существует ближе к югу, там она известна как Шакти. Но в северной Индии сохранился самый дикий, самый исконный культ Кали, а в гуще зарослей стоят ее храмы. Это так называемый культ левой руки…

При этих словах она многозначительно улыбнулась, и Радзивилл запнулся в жесте. Он не хотел показать, что не понял, однако женщина уловила это его замешательство и расхохоталась:

– Бог мой, мой дорогой Пяст, вы же наверняка знаете, что мастурбация левой рукой, подчиняющейся командам мозга менее осознанно, – это особое ощущение. Левая рука всегда чужая!

Алесь ощутил, как по щекам пополз румянец. Он почему-то коснулся своей трости с серебряным набалдашником и услышал:

– Бога ради, Алесь, уберите эту палку между нами. Она не эротична.

Аристократ торопливо передвинул трость вбок, теперь она их не разъединяла.

– Скажите, Элизабет, кто вас научил так откровенно разговаривать о сексе?

– Моя мать, – небрежно ответила она, закутавшись дымом. – Отец вытащил ее из Фоли-Бержер в одну из своих поездок. Она родила меня в шестнадцать лет. В соответствии с индийскими законами она уже могла быть женой и матерью. Кстати, моя мать училась в Исламабаде и стала первым гинекологом нового Пакистана… Но это не важно. Так вот, Пяст, я оказалась в секте поклонников Кали-Шакти. Я не испугалась, ибо слишком мало тогда об этом знала. И я осталась у них на одну неделю.

– А ваш проводник?

– О, его съел тигр. Я быстро о нем забыла. Так вот, Пяст, понимаете, культ Кали – это культ убийства. Более того, тщательно смакуемого убийства, возведенного в абсолют. Убийства как формы бытия… Каждый член общины живет с надеждой, что он будет принесен в жертву Кали. Примерно один раз в месяц, в какой-то период времени – я уже не помню, когда именно, – на публичном поклонении изображению Кали в храме выбирается Жертва. Ее выбирает змея.

– Кусает?

– О, нет, обвивается вокруг шеи и… застывает. Как мертвая. Кстати, именно в Индии я узнала, как на самом деле умерла знаменитая Клеопатра.

– Это интересно. И как же?

– Йог может заговорить змею. Вернее, с помощью дудки он излучает банальный ультразвук, который воздействует на органы слуха змеи, и у нее случается элементарная судорога мышц. Она словно деревенеет. Если ввести такую змею, естественно, с вырванными ядовитыми зубами, в лоно, то через несколько минут она ощутит недостаток воздуха и станет выползать. Движения ее тела и сокращения ее мышц дают… м-м, очень приятные ощущения. Просто как-то раз Клеопатре подложили змею с ядовитым жалом, и она укусила царицу.

Алесь побледнел. Неуверенно отложил палочки. Видя его смущение, графиня снова заливисто рассмеялась.

– Это исторический факт, мой любезный Пяст… Так вот, в назначенный день, во время церемонии, проходящей в сплошном гашише, около десятка самых важных людей из числа жрецов Кали взбираются на помост. Жертва лежит перед ними, нагая, – юноша или девушка, – и они наносят ей удары ножами специальными лезвиями, при этом получаются очень неглубокие раны, и обильно течет кровь… Кровь! – мечтательно повторила она.

Алесь вздрогнул. Она говорила об этом просто, и вроде бы ничего притягательного не было в ее словах, они могли вызвать только отвращение. Но голос ее звучал завораживающе, и поляк чувствовал, как желание неумолимо подкатывает к его животу и дальше вверх – к горлу. Светильник над головой качался то ли самопроизвольно, то ли от дуновения ветерка и бросал мечущиеся тени на руки и ступни графини.

– …струится кровь. Кто-то слизывает ее с этого тела, кто-то просто наслаждается этой магией Смерти. Жертва мало что чувствует – она тоже одурманена. А внизу, под помостом, танцуют обнаженные люди, и молодые, и старые. Они ловят на свои тела эти капли. Считается, что кровь жертвы Кали омолаживает стариков, а молодым дает силу. На самом деле, мой дорогой, кровь – самый сильный афродизиак… Вы не знали? Когда-то я специально делала надрез на своей груди, чтобы любовник мог слизнуть капельку крови…

Поляка затрясло. Он с ужасом смотрел в темень, окружившую террасу. Там, снаружи, шевелилось что-то мохнатое, звучащее гулом, хотя, скорее всего, это были всего лишь ветви деревьев.

– Вы… приняли участие в той… церемонии? – глухо спросил он.

Графиня медленно полоскала тонкие пальцы в пиале с желтоватой водой, в которой плавали листья шафрана и гвоздика.

– Нет… я не успела. Отряд полиции штата, посланный моим отцом, окружил селение поклонников Кали. Они были расстреляны все, а маленьких детей закопали живьем, чтобы не тратить пули. Но общин Кали осталось еще очень много… Послушайте, Пяст, здесь душно. Как вам кухня?

– Она великолепна!

– Я рада.

Графиня встала. Следом неуклюже поднялся на затекшие ноги Радзивилл. Он, хрипнув, ослабил идеальный галстучный узел. Графиня пошла вперед. На краю террасы из темноты возник малаец и протянул счет. Мельком взглянув на цифру, Радзивилл отдал ему крупную купюру. Женщина уже стояла на желтом песке дорожки, у автомобиля. Алесь огляделся, но она устало заметила:

– Не ищите мои туфли… Они мне чертовски надоедают! Это удобный способ каждую неделю менять обувь. Садитесь.

Мотор «астон-мартина» сыто заурчал, тонкие пальцы в перстнях с бриллиантами легли на кожу руля. Шурша, машина выкатилась на аллею Венсенн.

– Вы никогда не думали, мой маленький Пяст, о том, как все-таки притягательно убийство ради убийства? – проговорила графиня, доставая из перчаточного ящика коробку тонких сигар. – Убивать ради денег, власти… – это пошло. А вот БЕЗ МОТИВА, просто так – это высшая математика смерти. Логическое завершение ее идеи. Что вы скажете?

К Радзивиллу вернулось его обычное меланхолическое настроение. Глядя на ее руки, он нашарил трость, прислоненную к спинке сиденья, обхватил ее набалдашник руками и проговорил сквозь зубы:

– Что ж, в этом что-то есть. Виньетка смерти… на полотне жизни.

– Да. Каприз художника. Такое убийство красиво. Человек берет на себя бремя Бога. О, вы себе не представляете… В этом есть своя поэтика, которую воспевал еще Шарль Бодлер. Мрачная готика, черная анаграмма.

Автомобиль, скользя в парижской ночи, приближался к площади Бастилии. К аристократическому кварталу Марэ. Прожектора обливали светом Июльскую колонну, ее гладкий фаллос, увенчанный статуей Гения Свободы. Здание Театра Опера де Бастий тоже плескалось в фонтанах света, красного и желтого. Бульвар Ришар-Ленуар, расцвеченный золотисто-коричневым, уходил вправо, а с левой стороны мерцали фонтаны и вода пруда парижского Арсенала. Туда и свернул «астон-мартин». Остановился, проехав в глубину аллеи.

Графиня сидела, положив руки на руль, выпускала дым в окно – облачками. Рядом, в бархатистом полумраке, журчал фонтан.

– Алесь, – вдруг тихо проговорила женщина, – вы не хотите искупаться?

– Что?

– Искупаться… Я умираю от жары.

Он смотрел, как опустело ее место, как на белую кожу сиденья легкой шелковой чешуей упали ее шаровары и та сама газовая блузка. Радзивилл выскочил из автомобиля, едва не ударившись головой о крышу; нагая Дьендеш стояла у самого парапета фонтана и усмехалась. Черные волосы растеклись по плечам, колье сверкало на ее теле. Женщина грациозно забралась на парапет, склонила голову и выставила балетным жестом великолепную ногу. Она напоминала статую, перенесенную сюда по ошибке из сада Тюильри. Свет прожекторов Оперы падал на ее тело, особенно соблазнительно высвечивая острую торчащую грудь и выпуклые бугры сосков.

По площади Бастилии, со стороны рю де ла Руэтт, направляясь на ее противоположный конец, к рю де Лион, проехал автомобиль, какой-то старый «рено». В нем наверняка сидел пожилой клерк, возвращавшийся со сверхурочной работы в Монтрей, или молодая парочка, только что посмотревшая ночную ленту в кинозале Монмартра да перекусившая в дешевой пиццерии. Заметив автомобиль, Дьендеш повернулась в его сторону, выпятила нагие бедра и, усмехаясь, ладонью с растопыренными пальцами сладострастно провела по своему телу. Мигнув фарами, машина пугливо юркнула на рю де Лион. Кристальное бесстыдство этого жеста ударило поляка, словно электротоком. Графиня умела провоцировать.

Алесь скрипнул зубами. Он стоял у машины, вертя в руках свою трость, а потом резко отбросил ее, не глядя, – кажется, под колеса автомобиля. Пиджак полетел туда же, куда-то в открытую дверцу «астон-мартина». На полпути к фонтану он избавился от штиблет, порывисто вскочил на парапет, и женщина, смеясь, увлекла его в фонтан. Они рухнули в водопад холодной воды. На секунду расстались. Но вот поляк, шатаясь, пробрался в угол фонтана, где не было хлещущих струй. Женщина взобралась к нему на плечи, гибкая, как обезьянка, и, держась за его тело ногами и левой рукой, правой расстегивала пуговицы мокрой сорочки, а ее зубки покусывали Алеся за плечо, сквозь ткань. Холодная вода ничуть не остудила его желание, оно колотилось молоточками в ушах, оно подступало к горлу…

– Ложитесь, друг мой…

Внезапно ослабевший от неожиданной, опаляющей близости ее мокрого обнаженного тела, от этой вакханалии в парижской ночи на пустынной площадке сквера перед площадью, Алесь испытал первый оргазм, что, собственно, при общении с этой женщиной было неудивительно. И, хотя никого не было рядом, ощущение было, что они занимаются любовью при всех, – и именно оно сводило с ума.

Поляк грузно лег на мрамор – тот, нагретый за день, еще не остыл, – а Дьендеш взгромоздилась на его колени. Ее черные волосы от воды немного распрямились и сейчас прилипали к телу, спускаясь до груди, до малиновых сосков, закручиваясь вокруг них, как маленькие черные запятые. Поляк тяжело дышал. Женщина тихо рассмеялась и вытянула свои божественные ноги. Ее голые ступни, умытые водой, с поблескивающими капельками на коже, легли на плечи Алеся. Давая ощутить ему бархатистость кожи своей подошвы, графиня ногами содрала с плеч расстегнутую рубашку.

– О, как вы горячи, мой милый Пяст! – проговорила она, ничуть не понижая голос. – Вам это нравится? Сидеть нагишом в центре Парижа ничуть не хуже, чем в таком виде гонять по нему на автомобиле! Скорость, ветер, обдувающий твое тело… Я вас не шокировала разговором о культе богини Кали?

– Нет… ничуть… – прохрипел Алесь, с трудом отходя от пережитого возбуждения; оно разрушило его хладнокровие, как разрушает цунами прибрежную полосу.

Элизабет потянулась. Под белой кожей обозначилось, прошло волной движение ТЕЛА. Ее босая ступня ласково коснулась щеки Алеся. Кожа пахла морской пеной, едва уловимым ароматом йода…

– Это хорошо. Если допустить, что человек – создание Творца, то тогда высшее наслаждение – быть Творцом. Дарить Жизнь и Смерть. Вы многое потеряли, Пяст!

Она расхохоталась, и смех ее разнесся в ночи, как крик тропической птицы.

– Вы много потеряли, потому что не можете рожать, вы – мужчина. Если бы вы хоть раз испытали эти схватки, эти спазмы родовой боли… и облегчение, наступающее, когда новая жизнь выходит из тебя! Это повторяется, когда ты сам, словно безжалостный Создатель, лишаешь кого-то жизни. Это катарсис, Алесь!

Над его головой тучи на минутку приоткрыли звездное небо. Это было так неожиданно и редко для Парижа, все времена года плавающего в облаке смога, что Алесь задохнулся от удивления. Осколки гигантского зеркала, рассыпанные на черном бархате, кололи глаза. Он слышал смех женщины, ощущал на себе налитую крепость ее тела, и ему казалось, что все это происходит не с ним. Он притянул к себе голую ступню безупречной формы, стиснул ее и, поднеся ко рту, стал упоенно целовать каждый белый длинный, сладострастно изгибающийся пальчик с ноготком, окрашенным в бесцветный лак с блестками. Графиня тихонько застонала – ей, видимо, нравилось. Но через несколько минут она поменяла позу: села верхом на него, стиснула коленями его бедра и приблизила пылающие безумным вожделением глаза, казавшиеся больше лица. Черные волосы падали на них сверху – решеткой.

– Убийство без мотива, – прошептала она пылко, поглаживая его плечи горячими, мокрыми ладонями. – А если я убью вас, Алесь? Что вы на это скажете, а?!

– Убивайте, черт подери! – выдавил поляк, который ощущал, что горит, как в лихорадке.

Каждая клеточка его тела жаждала соединиться с этой нагой развратницей, слиться с ней, стать единым целым.

– Убивайте, только… только… О, merde![9] Как я хочу вас… Элизабет!

Она запрокинула голову и снова засмеялась. Она почему-то много смеялась. И, резко оборвав смех, внезапно приникла к поляку всем телом.

– Как же я вас убью? – шептала она. – У меня нет ни кинжала, ни пистолета… мой милый Пяст… я даже не предлагаю вам отравленный кубок, как Лукреция Борджиа… Ну… ну, возьмите же меня!

Ее обнаженная грудь царапала его, и оконечности сосков казались раскаленными иглами. Алесь застонал, но тут же его губы запечатали губки Элизабет Дьендеш. Этот поцелуй отключил мозг, опрокинул его в бурлящий котел наслаждения, и он уже не ощущал ничего, кроме ее голого тела, кроме губ, твердой полоски зубов и подвижного язычка. Он набросился на эти губы, кажущиеся такими податливыми, набросился, рыча, как зверь, стиснул ее узкую спину руками, так, что ногти впились в кожу, видимо, доставив ей боль.

И в этом безумном водовороте страсти, в этом обжигающем киселе телесных ощущений он не почувствовал, как что-то скользнуло в его рот – легко и нежно. Он еще искал своими губами ее губки, но она уже отняла свое лицо, и маленькие ладони легли на его лицо, а затем чудовищно сильным движением стиснули челюсти. Намертво.

Что-то щелкнуло во рту. Распалось.

Поляк изогнулся всем телом, но твердые, как стальные крючья, пятки и железные икры притиснули его к мрамору. Еще она судорога… Человек под обнаженной женщиной захрипел. По белым пальцам с переливающимся маникюром побежала розовая пена, вытекающая из уголков его рта, из ноздрей.

Прошло еще секунды три… Человек затих. Глаза его оставались открыты. Графиня смотрела на мертвеца с улыбкой. Потом еще раз склонилась над ним и поцеловала в быстро остывающий лоб.

– Ты был хорошим любовником, мой милый Пяст, – прошептала она неизвестно для кого. – Тебя было приятно убивать.

Она сидела неподвижно еще несколько мгновений. Потом резко поднялась. Бесшумно спрыгнув с парапета, подошла к машине. В тишине ночи только глухо постукивали о плиты ее босые пятки. Графиня деловито выкинула из автомобиля пиджак поляка, галстук. Подняла черный ботинок, закатившийся под колесо, и небрежным жестом швырнула его в сторону мертвого человека – в фонтан. Не одеваясь, а просто сдвинув на соседнее сидение свою одежду, она села за руль. Закурила дамскую сигариллу, взятую из коробки, задумчиво выпустила дым. Ее рука скользнула на бедра, потом ниже… Лицо женщины исказилось гримасой; зубы стиснули пластиковый мундштук так, что он с хрустом отломился, и тлеющая сигарета упала на ее колено. Но она не почувствовала боли, а, хрипло застонав теперь уже по-настоящему (звук шел изнутри), выгнулась всем телом, затряслась и через десяток секунд бессильно опустилась грудью на рулевое колесо – оргазм пронесся по ней ураганом.

А еще через полминуты ее рука смахнула тлеющий коричневый кусочек с голой коленки, он не оставил даже красного пятна на белой коже. Босая ступня выжала педаль газа. Что-то хрустнуло под колесами машины, но это ее хозяйку не интересовало.

Фонтан журчал, выбрасывая ровные, как зубцы большой расчески, струи. Оранжево светилось здание Оперы. Мертвец лежал на мокром мраморе, полураздетый. Капли скатывались по его голой груди, голова была повернута к воде. Казалось, он дремлет, наблюдая за черным ботинком, тоскливо плавающим под шумящими струями.

Новости

«…эксперты предполагают, что новый член кабинета министров Саркоза возьмет жесткий курс на изменение принципов иммиграционной политики в стране. Соответствующий законопроект готовят депутаты парламентской ассамблеи. Саркоза считает, что эмигранты арабского происхождения, составляющие основную часть населения парижских пригородов, уже сейчас угрожают интересам национальной безопасности. На пресс-конференции в Нантерре господин Саркоза заявил, что полиция предпримет ряд специальных мер… На вопрос корреспондента журнала „Newsweek“, касавшийся темы действий в Европе так называемой секты ассасинов, министр ответил, что наибольшую опасность представляют не эти малочисленные секты, а главные идеологи исламского движения, имена которых у всех на слуху…»

Мари Карбель. «Елисейский дворец переходит в наступление»

Le Figaro, Париж, Франция