Читать книгу Переписка художников с журналом «А-Я». 1976-1981. Том 1 - Игорь Шелковский - Страница 31

Даже если б в Москве были условия для развития искусства, всё равно я советовал бы каждому пропустить себя через Запад. Не так, как ездили вы, несколько дней и в группе с Иван Ивановичем, а так, чтобы пожить, сколько хочешь и где хочешь. (Было так, было! Ездили и жили, от Ал. Иванова до Фалька.) У Сервантеса есть слова: «домоседная мудрость недалеко ушла от глупости». <…>

В принципе, здесь есть почти весь МОСХ, вплоть до Кацмана (сюжеты другие – ню), торгуют всем. Идёшь и видишь через витрину: вот, примерно, Марке, вот, примерно, Дерен. На большие и серьёзные выставки эти вещи не попадают («Осенний салон» таковой не является). Да там и неинтересно было бы их смотреть, сразу вылезла бы их вторичность. Дело не в форме только, а в глубине. На выставке FIAC был Моранди, который выдерживал всё современнейшее окружение: и поп-арт, и концептуальное искусство. 15

Никакой особенной буржуазной жизни здесь нет. Так же как и в Москве, в метро читают книги, по радио передают Моцарта, все концертные залы всегда переполнены. Русская культура здесь занимает большое место. На книжных развалах перед магазинами можно увидеть всё, что хочешь, в том числе то, что мы сами никогда не читали, например книги Бухарина, изданные в карманном формате. По радио примерно треть передач – русская музыка. Несколько воскресений было посвящено только Мусоргскому, с подробными беседами, разбором вещей. Сегодня по радио передают из парижской оперы «La vie pour le Tzar» Глинки. Поют по-русски, с акцентом, конечно, но как в оригинале: «Славься, да славься, наш русский царь!» Я здесь горжусь, что я русский. Дело не в том, что по крови, а по культуре. И стыжусь, что советский. На уроке французского, во время темы про животных канадская девица рассказывает, как русские перебили всех китов вокруг Канады. Преподавательница поправляет: «Pas russe mais sovietiques», – я ей очень благодарен, хотя, как теперь проведёшь эту границу.

Интересный разговор мне довелось иметь в старо-эмигрантском доме относительно ностальгии. Как мне сказали, больше всех ею страдала первая эмиграция. Та, которая покинула Россию, которая привезла с собой память о прекрасном прошлом: альбомы, фотографии, домашние вещи, традиции, уклад жизни, семейные реликвии, иконки. Для них и сейчас слово Россия – святое слово. Можно записывать их почти бунинские рассказы из быта, например, Петрозаводской губернии 1910‐х годов.

Вторая, послевоенная эмиграция подобных сантиментов не имела. Она постаралась побыстрее включиться в окружающую действительность и свою прежнюю жизнь вспоминает без особого восторга. Я разговаривал с одной женщиной, которая время от времени ездит в Ленинград навещать своих родственников в коммунальной квартире. Она говорит, что эти поездки даются ей нелегко. Она любит город, но уж слишком наваливается на неё вся советская реальность. Так и говорит: «Люблю город, но не людей». Кажется, третья волна больше походит на вторую. Характерная деталь: дети и внуки первой эмиграции воспитывались в русских традициях, на русской культуре, прекрасно говорят на хорошем русском языке. Дети второй эмиграции русский почти не знают. Уже больше французы, чем русские (не все, конечно, но большинство).