Читать книгу Соль. Рассказы - Игорь Шерстнёв - Страница 9

Как на острове Буяне, что на море-окияне, в стародавние времена жили людишки, да странные какие-то. Было у них по два уха да брюхо, на голове картуз, а в руках арбуз. В бога, правда, верили, но не в того, что слева, а в другого, никому не известного. И хорошо жили, сильно не тужили, семечки щелкáли, да в дуду играли.

Это только присказка, а сказка впереди будет.

Недоброе происходит при царе Горохе, ох недоброе.

Завелась в лесу нечисть – поганки бледные, померло от них две деревни: наелись да и пропали. Звали попа – поп ходил вокруг, кадилом помахал – толку никакого; и то – дошло до знающих людей потом, что расстригой оказался. Скрывался в здешних местах от синоду. А мы что? Видим – поп, а какой поп, что у него за соответствие – и не ведаем. За то была потом кара – с колокольни при сильном ветре и молниях упал колокол, придавив у Анфима козла.

Хотя и хорошее тоже было. При охульнике царском Гришке расцвела заморская торговля – изо всех концов стали прибывать фуротары и везти диковины: ведмедей плюшевых да икру рыбью. А как-то, на большой праздник, в стольный град привезли диковину невиданную – лепестричество.

Кузьма тогда как раз повез лапти торговать, две телеги лаптей повез.

– Я, – говорил значительно перед этим, – корову себе куплю. Буду с нее молоко доить, масло делать, а масло тоже торговать буду. Еще корову на барыши куплю, это в два раза больше масла выйдет. Глядишь, в люди пойду!

Долго ли коротко ли, стоит Кузьма на базаре, сапоги лакированы, борода чёсана, картуз на бок заломлен – будто купец большой! Народ мимо ходит, на лапти глядит, щупает, но покупать не спешит – приценивается. И то – люд сейчас шибко умный пошел, ждет вечера, купцы домой будут собираться – авось отдадут в полцены.

И тут оно! Лепестричество!

На большой телеге (у Кузьмы раз этак в пять поменьше будет) стоит диковина – колесо железом обитое, краской разрисовано, адская рожа, петух, намалевана. Вокруг телеги стоят заморские граждане – заморыши, билеты продают, зазывно кричат по-своему, а толмач наёмный переводит.

Народ собрался быстро, уши развесил – слушает.

– Леди и мусье!

– Пострелята да пострелёныши, а также их родители!

– Зисис эликтрификасьон экстрадионэр бутифул!

– Диковину заморскую увидеть не хотите ли?

– Аттансьон! Гигьен боку традисьон фукин пукин!

– Кто смел выходи, задешево для почину!

Кузьма и прельстился тогда. За лаптями следить мужичка какого-то оставил, деньгу вырученную в ладонь сгрёб и айда к диковине.

– Я хочу! – кричит.

– О, волёнтэр! – радуются купцы заморские.

Толмач в сторону Кузьму отвел и перевел, значит, по-быстрому:

– Ничего не бойся, диковина надежная, наукой испытана на хомяках – чудо хороша, смертельных ситуэйшен нема совсем!

Ничего не понял Кузьма, но деньгу отдал – сколько было, а было изрядно: коровий хвост можно было купить. А то и копыто!

Посадили, значит, Кузьму на телегу, обруч железом кованый на лоб натянули, один из заморышей (мастер, видно) забегал вокруг колес, рукоятки тягает, молотком стучит, запускает лепестричество. Тут в глазах у Кузьмы темнеет, руки немеют, ноги отнимаются. И видит он словно во сне:

будто сидит на царском троне заместо царя нашего, Гороха, змий зеленый о двух головах;

будто есть у этого змия дочь – писаной красоты царевна: щеки румяны, губы пухлые, тело белое, маслом политое;

но дочь эта непроста – не могут сыскать ей жениха уже тридцать лет и три года;

и потому не могут, что …;

и плывет над видением голос мужеский – суровый и решительный: «быть тебе, Кузьма, мужем царевниным коли убьешь ты его,…»

А дальше Кузьма дослушать не успел: заморыш обруч с него стянул, по щекам отхлестал, в чувство приводя, водой в морду побрызгал.

– Арю элайф?

– Не понимаю я, по-вашенски, хомяк! – говорит Кузьма ему и головой мотает из стороны в сторону. Слез с телеги и пошел, словно пьяный, к лаптям. Народ уважительно расступается, герою проход даваючи. Добрел Кузьма до своей телеги – а лаптей-то и нету! От такой оказии, разум мигом в тело вернулся. Ан поздно!

– Не видели? – спрашивает Кузьма у народа честнóго.

– Не видели!

– Не знаете?

– Не знаем!

Вот так вот бывает. Пришлось возвращаться ни с чем: ни денег, ни лаптей, ни коровы – только от лепестричества заморского голова трещит и делать что – непонятно.

Три недели сидит Кузьма на печи, думу думает. Но сколько не думай – одно выходит: надо идти его воевати. Царя своего, Гороха – свет-батюшку. Дабы царевну на себе оженить. Иначе к чему лепестричество твердило в уши Кузьме, к чему он потерял телегу лаптей и две коровы будущих?

– Ох… – ворчит Кузьма да бок чешет. – Надо идти его воевати.

– Эк ты какой – воевати! – сказывает брат ему в ответ. – Чем ты его будешь воевати? Сапогом своим блестящим? Эх, Кузьма-Кузьма! Здоровый ты мужик, но не дал бог, как говорится.

– Ты это, – ведет Кузьма носом уважительно, – не наговаривай. Бога-то нету.

– Которого нету: того, что слева или справа?

– Обоих!

– Ну эт ты загнул, брат. Такого точно быть не может!

– Нету, – упирается Кузьма, – нету, нету, нету!

Разгорячился, с печи соскочил, по избе скачет, руками машет. Покрутился, покрутился – чует: делать нечего, шасть за порог да на царя.

Знамо, до стольного града добраться сейчас – как пару валенок связать! Кузьма и одуматься не успел – стоит в царских хоромах служке докладывается: «Кузьма, мол, лапотных дел мастер, к царю по личному вопросу».

Допустили. Царь оказался об одной голове и в змеиных сходствах не обличен вовсе. Только с лица немного зеленоват, но это, может, свет неровно падал с окон. Кузьма и растерялся, стоит картуз в руках ломает, слов не вяжет.

– Ну, здорово, лапоть! – говорит царь.

– Здорово, царь-батюшка!

– С чем ко мне пожаловал? Говори без утайки!

– Воевати вас пришел, батюшка!

– Эк ты как поворачиваешь сразу! Воевати, значит?

– Воевати, – понурился Кузьма.

– Что ж так-то? Аль недоволен чем? Повинность большу платишь? Или в солдаты застригают?

– Нет, царь-батюшка. Не застригают.

– Что тогда?

Царь с лица изменился боле, бороду чешет, корона на ухо съехала – волнуется.

– Царевну вашу оженить хочу. Было мне знамение от лепестричества, что аз есмь избран.

– Аз есмь, говоришь?

– Есмь, батюшка, есмь.

– А ежели я тебе ее так отдам? Воевати не избегнуть?

– Как так?

– Ох… как бишь тебя?

– Кузьмой кличут.

– Ох, Кузьма-Кузьма! Скажу тебе тайну царёвой важности: доча моя, царевна, значится, засиделась в девицах, хоть и писаной красоты сама. Не берет никто. Ибо есть в этом деле одна загогулина. Подь сюды!

Кузьма к царю придвинулся, и царь на ушко шепнул ему такое – что теперь уж лапотных дел мастер с лица побледнел и как-то разом осел к полу. Царь корону оправил и говорит, уже не таясь:

– Видишь теперь? А ты – воевати! Так отдам, задаром, да еще полцарства в придачу! Что скажешь?

И быть бы тут Кузьме мужем царевниным – царевичем, играть свадьбу медовую да полцарства отхватить разом без смертоубийства – но:

– Не хочу, – говорит. – Боязно, что-то.

Царь ничего не сказал, рукой только махнул – иди, мол, воевака. По сию пору, значится, Кузьма лапти плетет да на базар свозит в надежде на корову барышей скопить. Только к диковинам заморским с большим подозрением ныне относится – врут окаянные, почище Ваньки-пострелыша. А что за загогулина с царевной вышла: эт он никому не говорит, ибо тайна не какой-нибудь – царёвой! – важности!