Читать книгу Тайна исповеди - Игорь Свинаренко - Страница 13

… Кажется, первый, у кого я прочитал про такие вот жесткие предпочтения: когда увидишь девку – и у тебя от каких-то ее свойств, от черт лица ли, от роста, линий тела, от жестов, от движений, к примеру, плеча, от тембра голоса или еще какой ерунды сразу срывается в галоп сердце, – был Набоков. У него много про это. Та же Лолита – типаж, который всю жизнь тянул к себе самого писателя, прикрывшегося Гумбертом. Я много про это думал и, думая, волновался. Это было дико важно для меня! Ну, когда-то. Увы, я не успел, не смог – при Советах-то – про это поговорить с самим стариком, которого упорно держал за классика. Но зато! Я с пристрастием расспрашивал его сестру Елену, с которой мы виделись по переводческим нашим, ее и моим, делам в Женеве – она когда-то была толмачом в ООН, куда до нее нам. Я захаживал к старушке попить чаю; она жила в приличном доме на Rue Charmille, rez de chausse.

Я пытал Елену, добывая сведения про ее брата. Она была в здравом уме и твердой памяти и рассказывала, откровенно и охотно – скучно же было сидеть одной, а тут я заглянул развлечь старушку. Ее беда была еще и в том, что какие-то из гостей не могли дождаться, пока она доковыляет на своих ходунках до двери – и, прождав после звонка пару минут, уходили. Отпирает она дверь, через пять минут – а там никого. Как люди жили без мобильных? Непонятно совершенно.

Я ее всегда дожидался.

Да, так Лолита, Лолита…

Откуда ж это всё взялось-то? Из пальца высосал писатель этот сюжет? Так бывает разве? Эхехе…

Мне это хотелось выпытать у сестры. Но сначала, усыпляя ее бдительность, я ее расспрашивал вообще про жизнь. Она отвечала:

– Мы все вместе уехали в 1919-м. Мать вывезла ожерелье жемчужное, которое дало нам много денег – мы довольно долго на них жили. Сперва – в Лондоне. Там я ходила в английскую (она ставила ударение на первом слоге – английскую. – ИС) школу. Потом мы, как известно, жили в Берлине. Я там ходила в русскую эмигрантскую школу. Мой отец стал редактором газеты «Руль». А затем произошло ужасное несчастье, когда отец был убит, – ну, вы всё это знаете… После случая с моим отцом – это понятно, да? – в 1923-м мы двинулись в Прагу, потому что чешское правительство тогда чрезвычайно щедро помогало русским эмигрантам. По-видимому, это связано с мятежом чехословацкого корпуса в Сибири. Чехи как бы предали Колчака и хотели себя как-то реабилитировать. И это у них получилось замечательно. Пятнадцать лет они помогали русским эмигрантам! Давали субсидии, одежду, бесплатное обучение – и в школах, и в университете. Жили мы там неплохо… Пожалуй, мы простили чехов.

Я была замужем два раза. Оба они – русские, офицеры. Второй мой муж – Всеволод Вячеславович Сикорский, с ним я познакомилась в Праге – был штабс-капитан, артиллерист. Когда Красная Армия их победила, они выехали. Сикорский кончил в Праге русский юридический факультет. А после окончания работал кассиром в эмигрантской кооперативной лавке. Собственно, я там его первый раз и увидела. Потом мы встретились случайно в дешевом русском ресторане «Огонек», туда все наши ходили.

Почему он не работал юристом? Дело в том, что в русском университете учили старые русские законы. Мы много лет думали, что через пару лет большевики кончатся, в России наведут порядок, весь свод законов Российской империи восстановится, мы вернемся домой и заживем прежней жизнью…

А я закончила философский, но учила там в основном славянские литературы, в том числе и русскую. Закончила – и тоже работала в магазине, продавщицей. Было страшно: я безумно боялась просчитаться! А после устроилась в университетской библиотеке, это в Праге. Потом нашлось место в библиотеке ООН здесь, в Женеве – я говорю на пяти языках, это им понравилось, – и мы сюда переехали в 1939-м.

Как же им повезло – успели сбежать от немцев, от их войны, в нейтральную страну!

– Муж не работал, сидел с сыном. Он по новой профессии переводчик… Как сказать – simultanee?

– По-русски это будет – синхронный, – подсказал я и дальше плавно перевел разговор на главное, на глубинный смысл образа Лолиты. Елена рассказывала:

– Мой брат был очень красивый молодой человек, такой элегантный. Мы были с ним страшно дружны! Правда, в Петербурге мы почти не общались! Жили на разных этажах и виделись только за завтраком и обедом. А подружились страшно, когда оказались в Крыму. Мне – 13, ему – 19. Мы часами были вместе… Он меня научил…

И вот тут случилась длинная пауза. Елена, наверно, вспоминала то лето – а это не так просто, когда почти век с тех пор прошел. Пока она молчала, я вдруг поймал себя на престранной мысли… Я в эту паузу был просто этой мыслью – с кого срисована Лолита – ударен! При чем тут это? При том, что Елена в 1919-м году в Крыму была привлекательной нимфеткой – иначе, подумайте головой, с какой бы стати взрослый парень стал возиться с такой пигалицей? Это единственно возможное объяснение – она была нимфеткой… Но – недоступной, запретной, так же, как и Лолита из книжки, и даже еще больше – родная сестра все-таки. Нет смысла вслед за Набоковым повторять его (заведомо ложные) измышления про то, что сюжет он взял из головы и только из нее одной. Не, ну если и так, то в голову-то как залетела эта криминальная идея?

Я представляю себе, причем с необычайной легкостью, как это мучило его. Видение девочки, которая смотрит на него влюбленными глазами (какими же еще она могла смотреть на старшего брата, красота которого ей помнилась и через 80 лет?) – но никогда, ни-ког-да не будет ему принадлежать? Или будет – это я про набоковский роман «Ада», описывающий плотскую любовь брата и сестры.

И вот в наши дни мадам Сикорская, тогда в возрасте 92 лет, продолжает:

– Он научил меня… огромному количеству вещей… Любимая книга моя книга – из его – «Дар»! Я хорошо помню ту берлинскую жизнь. Эти описания, как он ходит купаться в Грюневальд. Боже, сколько я там раз бывала, в этом Грюневальде! У него был романс со Светланой Зиверт. Они были обручены. Но родители этой его невесты решили, что она не должна выходить за безработного. И Светлана ему отказала. Он тогда вот что написал:

Да кто из нас в нежном возрасте не подумывал о самоубийстве? От несчастной любви? По правде сказать, лучше переживать такие крушения в нежные детские годы, когда застрелиться довольно сложно, по ряду причин. Это просто спасение, когда такое выпадает на юность! С некоторыми вещами не надо тянуть, да. Всё хорошо вовремя. Набоков про это так прямо и сказал: «Мы любили преждевременной любовью, отличавшейся тем неистовством, которое так часто разбивает жизнь зрелых людей. Я был крепкий паренек – и выжил…»

«Лолита» – иногда мне кажется, что вообще она, не вся конечно, но какие-то страницы – про мое детство. Я прям застываю, открыв рот, когда натыкаюсь на:

«Полоска золотистой кожи между белой майкой и белыми трусиками… Я рос счастливым, здоровым ребенком в ярком мире книжек с картинками, чистого песка… морских далей и улыбающихся лиц… мы наскоро обменялись жадными ласками, единственным свидетелем коих были оброненные кем-то темные очки. Когда моя рука нашла то, чего искала, выражение какой-то русалочьей мечтательности – не то боль, не то наслаждение – появилось на ее детском лице. Сидя чуть выше меня, она в одинокой своей неге тянулась к моим губам, а ее голые коленки ловили, сжимали мою кисть, и снова слабели…

… я, великодушно готовый ей подарить всё – мое сердце, горло, внутренности, – давал ей держать в неловком кулачке скипетр моей страсти…

Я стоял на коленях и уже готовился овладеть моей душенькой, как внезапно двое бородатых купальщиков – морской дед и его братец – вышли из воды с возгласами непристойного ободрения… похабные морские чудовища, кричавшие „Mais allez-y, allez-y!“, Аннабелла, подпрыгивающая на одной ноге, чтобы натянуть трусики; и я, в тошной ярости, пытающийся ее заслонить…»

Они орали по-французски, которого я не знал – в детстве. А Набоков, небось, тогда знал.

И там то и дело упоминаются мимозы, сразу приходит мысль – это про Крым. Про Крым – и его сестру Лену. Когда я с ней, бабушкой-старушкой, говорил в Женеве, то всё вспоминал вопрос, который мучил покойного: куда деваются нимфетки?

Я это читаю, «Лолиту» – и мне становится не так одиноко.

«… допускаю, что вы уже видите, как у меня пенится рот перед припадком – но нет, ничего не пенится…». Это написал он, а я разве что с облегчением подписываюсь – как ставят подпись под петицией.