Читать книгу Неистощимая - Игорь Тарасевич - Страница 1

Неистощимая

Оглавление

…после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь;

после землетрясения огонь, но не в огне Господь;

после огня веяние тихого ветра, и там Господь.

(3 Цар. 19:11–12).

Взрыв поднял облако пыли – красной, словно почва вся состояла из железоносной руды; можно было бы хоть еще одну новую Магнитку основать здесь. Но у людей, молча наблюдающих, как пыль сносится ветром в сторону города, мыслей о новом насилии над истерзанной землей не возникло сейчас – ни у губернатора, неостановимо и злобно, словно бы умалишенный, жующего жвачку на заднем сидении своей «Aуди» и сверкающего безумными глазами через полуоткрытое стекло, ни у женщины, что молча сидела рядом с ним, ни у новых губеровских охранников, которые на несколько мгновений вдруг перестали бессмысленно обшаривать взглядом округу, ни у солдат второй линии оцепления, тоже глядящих на взрыв, ни у таких же солдат далеко, за четыре километра отсюда, что стояли на первой линии в полной экипировке – с автоматами и пластиковыми щитами, в касках и бронежилетах, ни у жителей за пестрыми красно-белыми ленточками ограждений – те совсем далеко-далеко сгрудились в многотысячную толпу с ведрами, канистрами, баллонами из-под воды в безнадежно опущенных руках. Люди уже ни на что не надеялись, просто они не могли так-то вот повернуться и уйти прочь.

Сначала в быстро наступающей тьме блеснул белый огонь. Потом полыхнуло красным и на земле, и на небе – огненный сполох отразили облака и отправили Бог знает куда от этого места прочь. И только потом прозвучал и самый гром, и на фоне темного бездонного пространства встало ясно различимое атомное облако пыли. Людям красный ком издалека виделся совсем крохотным, словно бы мгновенно нанесенным на черно-фиолетовое полотно небес неровным пятнышком гуашевой охры. Взрыв, значит, поднял тысячеметровое облако красной пыли, земля вздрогнула под ногами и колесами машин.

Новый, тоже только что назначенный водитель повернулся от руля к губернатору и, неотрывно глядя ему в глаза, чтобы не увидеть, будто бы с начальником не все в порядке, мрачно констатировал:

– Капец, Иван Сергеевич.

– Капец, – сказал Ивану Сергеевичу его внутренний голос.

– Капец, – согласился тот, выплюнул жвачку.

– Разрешите снимать оцепление, господин губернатор? – полковник внутренних войск в черном мундире, еще один полковник – этот был в полевой форме пестрой зеленой расцветки, и майор, командир саперного батальона, тоже в «полевке», козыряя, возникли возле открытого окна машины, стараясь, как и водитель, не замечать, что губернатор развалился сейчас на сиденьи совершенно голый, в чем мать родила, и что рядом с губернатором сидит неизвестная молодая баба – правда, тому полковнику, что был в полевой форме, барышня была прекрасно известна, но он предпочел ее сейчас не узнать – молодая, значит, баба, эта была одетой, в джинсиках и простенькой маечке. Ни в глаза губернатору, ни на сексaпильную тетку полковники с майором, не сговариваясь, решили не смотреть и обращались непосредственно к сверкающей губернаторской лысине.

– Все урыли под ноль, блин? Гарантируете, блин? Все ровно, как, блин, простыня на кровати?

Облаченный в черное полковник тут посмотрел на сапера, второй полковник – на первого полковника, а губернатор вдруг защелкал зубами, как будто собирался сейчас укусить кого-нибудь из этих троих, потому что внутренний голос сказал ему:

– Ну, простыня на кровати тоже, блин, не всегда ровная бывает, сам, что ли, не знаешь?! После нормального, блин, траха, какая тебе, на хрен, ровная простыня?

– Все, блин, урыли? – вновь со сдержанным бешенством спросил губернатор, игнорируя комментарий внутреннего голоса.

– Так точно. – Майор оказался мужественным человеком и не только не отступил от окошка «Aуди», но и не выказал никаких эмоций.

– Оцепление, блин, ни хрена не снимать еще две недели. Пусть люди тут не копаются, блин, как навозные жуки… А саперов можешь уводить, на хрен они тут теперь, блин. – Губернатор, а фамилию он носил, дорогие мои, такую – Голубович, губернатор, значит, откинулся на сидении, расставил ноги, словно бы в шезлонге на нудистском пляже своей молодости пребывал сейчас. Козырнувшие еще раз офицеры уже шли от него прочь, отдавая приказы в рифленые микрофоны раций.

– Полный, блин, капец… – задумчиво произнес губернатор, словно бы сам себе в отсутствие присяжных вынося вердикт.

Шофер теперь молчал, сожалея о своей несдержанности – его ведь предупреждали, что босс, в каком бы он ни был виде, не одобряет несанкционированных замечаний и обращений к своей персоне, однако губернатор сейчас молчал с таким же отрешенным, как у своего шофера, остановившимся лицом, как будто прислушивался к самому себе. Так оно и было, кстати сказать, – Голубович желал услышать сейчас свой внутренний голос, но внутренний голос именно сейчас более не произносил ни слова. Губернатор повернулся к сидящей рядом женщине – та неслышно плакала, не вытирая слез, вернее – по ее неподвижному лицу сами собою струились потоки воды, как нескончаемый дождь, и стекали на светлую маечку, делая ее мокрой и темной.

– Домой, – наконец бросил губернатор. Плачущая женщина протянула Голубовичу открытую пачку «Кэмэла», губер вытянул сигарету, прикурил от автомобильного прикуривателя. Женщина тоже закурила, затянулась, со щелчком вставила прикуриватель в светящийся паз.

Бронированный голубовичевский автомобиль развернулся на узкой полоске шоссе и помчался к дому – вслед за уже оседающей пылью, за ним полетел джип охраны.

…А только что – еще, кажется, вчера, да еще чуть ли не сегодня, еще чуть ли не час назад к областной администрации подкатил светло-розовый, как ночная сорочка, «Xаммер» с московскими номерами. Такой омерзительный цвет любят городские тетки, их розовые кофточки с люрексом то и дело попадаются навстречу в Глухово-Колпакове, куда ни пойди, но от авто московского, а тем паче английского, настоящего заморского гостя нельзя было ожидать столь похабного колера. Эта спорная мысль, словно бы предостережение того самого внутреннего голоса, чуткого к неписанным чиновничьим правилам, на мгновение пронеслась у Голубовича в голове, но сам по себе «Xаммер», разумеется, выглядывал вполне авторитетно, и губернатор, широко улыбаясь, сделал несколько шагов вниз по ступенькам навстречу уже открывшейся розовой дверце.

– Вэлкам, вэлкам ту ауэр рашен Глухово-Колпаков, мистер Маккорнейл! – выговорил заранее приготовленную фразу.

Мистер Маккорнейл оказался лысым полноватым господином с седой гривой за ушами, в коричневом твидовом пиджаке в клетку, мятых штанах и накрученном вокруг шеи шелковом платочке. Гость, ворочая челюстью и крутя рукою с огромной золотой «гайкой», произнес очень длинную английскую фразу. Подскочила переводчица, Голубович мельком, в автоматическом режиме успел взглянуть на ее сиськи в вырезе блузки и на то едва выпуклое место, где у нее сходились штанины внапряг обтягивающих джинсов.

– Не бреет, блин, – быстро сказал внутренний голос.

Подскочила, значит, переводчица:

– Приветствую вас, господин губернатор, – щурясь, словно Бог знает какое солнце било ей в глаза, перевела эту заковыристую английскую фразу. Тут же она сунулась внутрь «Xаммера», показывая Голубовичу замечательную поджарую попку: – Hey, Рat, come out[1].

Маккорнейл тоже повернулся, чтобы подать руку совершенно, лет семнадцати, желторотой девчонке; та неуверенно вылезла из машины и неподвижно встала на асфальте, будто бы не умела ходить. Девчонка, в отличие от переводчицы, была плоская, как доска.

– This is missis MacCorneyl[2], – представил девчонку англичанин.

– Оп-па, – сказал Голубовичу внутренний голос. – Блин-ин…

– Жена, – так же щурясь, произнесла переводчица.

– Вэлкам, вэлкам, миссис Маккорнейл!

Неделю назад Голубовичу позвонил такой Толя Никитин – свой доверенный человек в Москве и сказал, что вот тут в Совфеде и Госдуме крутится какой-то странный лох из Лондона – потом оказалось, что из Глазго, но не суть – главное, все равно англичанин, – и что означенный лох с какой-то дикой радости желает именно сейчас вложить деньги в Россию и именно в Глухово-Колпаковскую область, потому что его не то бабушка, не то прабабушка происходит из Глухово-Колпакова – не то со Старой Дворянской улицы, теперь называющейся улицей Трефильева, именем комиссара бравшего город в Гражданскую полка, не то с Новой Дворянской, бывшей в свое время и проспектом Сталина, и проспектом Ленина, а теперь называющейся Каштановым бульваром; каштаны на нем Голубовичу еще только предстояло посадить. Звонящий договорился с Голубовичем о своем откате со всего, что всадит в город и в область Маккорнейл – охранить того от мигом налетевших московских благодетелей и советчиков как потратить деньги, стоило труда и большого труда, это Голубович, разумеется, прекрасно понимал. Следовало еще договориться с московским куратором области, чтобы тот не взял англичанина четко под себя, но это уж Никитин из Москвы не мог, губернатору предстояло самому решать вопрос с куратором; меньше тридцати процентов тот никак не взял бы, сколько самому Голубовичу оставалось? – мизер.

К удивлению Голубовича, Никитин, кряхтя, тоже вылез из «Xаммера» – приехал пасти клиента. Будто бы он, Голубович, заныкает никитинское бабло! Вслед за Никитиным из «Xаммера» – сколько их там? – выпрыгнул крепкий молодой мужик в сером костюме, профессию которого можно было не спрашивать – спецслужбы, как ни подбирают себе сотрудников с ничего не выражающими лицами, а все они именно поэтому и узнаваемы с первого взгляда. Значит, Маккорнейла не просто пасут, что было бы совершенно естественно и понятно, а пасут явно, демонстративно. Это был сигнал Голубовичу – не парься, не твоего ранга халява.

– Ну, – сказал внутренний голос, – это, блин, еще будем посмотреть.

– Денис, – как равному, сунул мужик руку главе области, не считая нужным ни что-либо объяснять, ни предъявлять какую-либо ксиву; понимал: все и так ясно. Мужичок, значит, был не обтертый или, скажем, неправильно обтертый на службе, иначе так-то вот запросто с губером области он не стал бы обращаться, соблюл бы политес. Это успокаивало – прислали дурака, значит, не все так плохо.

Из подъехавшего следом мерседесовского микроавтобуса вылезли трое заграничного вида джентльменов – это были маккорнейловы инженеры.

Испытывая неожиданное, но вполне понятное раздражение и посматривая на продолжающую щуриться переводчицу Хелен – та успела сама представиться, – испытывая, значит, раздражение, Голубович повел толпу приехавших обедать в таверну «Капитан Флинт» на берегу реки. По дороге ему позвонили и доложили, что в микроавтобусе находится передвижная лаборатория – неизвестные приборы, компьютеры, металлические щупы; единственное, что там наскоро смогла идентифицировать голубовичевская служба безопасности – колесную микробуровую установку Graffer. Буровая установка и вообще все привезенное англичанином железо Голубовичу чрезвычайно не понравилось. С идеей вложить в его область инвестиции буровая установка никак не вязалась.

– Че он привез аппаратуру? У него разрешение, блин, есть на бурение? – щерясь в обращенной к Маккорнейлу улыбке, спросил Голубович у Никитина, не поворачивая головы. – Так не договаривались. Че он тут хочет искать? И на хрен ты сам тут нарисовался? Бабло все равно ведь через твой банк пойдет, каждую транзакцию сможешь посмотреть, ты че? Дуй, блин, обратно в свое министерство… А стукачок московский на хрен мне тут? У меня их у самого хоть жопой ешь.

– Не ссы, Ванечка, все заломаем. А разрешение есть. – Никитин хмыкнул. – Он в полном праве тут хоть туннель до Лондона… – Никитин явно подыскивал матерный эквивалент слова «прорыть», но явно же не нашел, потому что простое слово «прохреначить» почему-то не пришло ему в голову, вот он и сказал все-таки: – Прорыть.

Потом догадался и добавил правильное: – Прохреначить.

Никитин отошел от Голубовича и начал показывать англичанам на противоположный берег – там стоял строевой сосновый лес, действительно редкой красоты. Никитин, словно вундеркинд, без передыху сыпал по-английски, и Голубович со все усиливающимся раздражением подозвал идущего сзади секретаря и спросил, где ж наконец, где этот наш собственный, собственный переводчик с английского, почему его, старого козла, нету. Сам Голубович улавливал только отдельные слова – «ферст», например. «Питер зе ферст, Питер зе ферст», – повторял Никитин, это Голубович понимал; «шипс» – еще звучало. А что отвечал Маккорнейл, разобрать уже совершенно было нельзя – из его челюсти слова выходили в виде однообразного невнятного потока, словно бы тот, от души общаясь, одновременно жевал вату. Хелен, по-прежнему щурясь, посматривала на Голубовича. Где наш переводчик?

– Приступ радикулита у него, Иван Сергеевич. Оказывается, он дома лежит, на бюллетне. А вторая переводчица в отпуске. Та на пляже лежит.

– Уволить, на хрен, обоих, – продолжая улыбаться гостям, распорядился Голубович. – И пусть дальше, блин, лежат. Хоть вместе, хоть по отдельности. Чтоб мне через пять минут, блин, был свой переводчик. Эта шлюха неточно, блин, переводит.

…Сегодня Голубович должен был во второй половине дня встречаться с населением.

В районе Волочаевской улицы собирались закрывать старое кладбище. Еще месяц назад несколько могил официально перенесли, остальные предполагалось сравнять с землей, устроить тут Голубович хотел парк ветеранов; как еще ветераны стали бы гулять по аллеям бывшего кладбища и о чем бы при этом размышляли, неизвестно, но доклад о предполагаемом разбитии парка наверх уже ушел, соответствующим образом оказались выделенными и бюджетные средства. Голубовичу виделся здесь не то аналог шереметьевского плезира в московском Останкино, не то питерского Летнего сада, не то подмосковного Архангельского – с античными скульптурами и измысленными витыми беседками, водопадами и фонтанами, а также аттракционами, колесом обозрения, первым в области, и американскими горками. Нигде, кроме Питера, Москвы и Нижнего Новгорода, такого не было, и Голубович решил отличиться – он ведь был романтик, Голубович-то. Внутренний голос вякал, правда, что отличаться – вообще ни по какому поводу – никакому чиновнику не следует, а следует просто слизнуть отпущенные средства и откатить, сколько положено, наверх, но Ванек не послушал. И напрасно, дорогие мои, напрасно.

О ландшафтно-архитектурных планах отца области население было поставлено в известность, и тут же все нужные ему, населению, камни с могил унесло; впрочем, могилы разорять начали еще лет двадцать пять назад – когда Голубович по распределению приехал в город после окончания Коммунального института, он тогда – по первой в Глухово-Колпакове должности в коммунхозе – разбирался с утащенными с кладбища плитами и – не разобрался, да и милиция похитителей не нашла. На излете советской власти в Глухово-Колпакове жрать было решительно нечего, и молодой Голубович принародно пошутил, что, дескать, могильные плиты люди просто съели за неимением съестного в магазинах. Такую вот тонкую шутку выразил. С этого и началась общественно-политическая карьера Голубовича, а губернатором он был уже двадцать первый год подряд – при всех президентах.

А теперь вот народ сдуру поднялся против сноса кладбища, экологи протестовали – в Глухово-Колпакове, сами собой, словно плесень на осенней ботве, завелись свои экологи, вернее – один эколог, врач детской поликлиники по фамилии Дынин. Так вот Дынин заявил, что разорение кладбища вызовет в области эпидемию. Как, скажи, ящерный скотомогильник какой Голубович собирался вскрывать. А краевед Коровин, учитель из школы № 5, утверждал, что кладбище на Волочаевской является памятником архитектуры, должно быть занесено в Фонд всемирного наследия ЮНЕСКО[3] и даже отправил в оную ЮНЕСКО заказное письмо. ЮНЕСКО не обременила себя ответом Коровину, но жители нескольких улиц, которые пятьдесят лет уже, по сути, имели под боком тихий парк, где утром мамаши гуляли с колясками, а вечером и ночью молодежь вершила свои невинные шабаши с питием пива и траханьем на могильных камнях, – жители возмутились. День и ночь сверкающий огнями и гремящий областной Диснейленд под окнами местным тут не был нужен; кроме того, за вход в Диснейленд наверняка пришлось бы платить. Так что нынче перед прибытием стройтехники у кладбища собирался митинг. Мало чего боящийся, а менее всего – жителей, Голубович еще загодя решил присутствовать на митинге в месте потери своей политической невинности, но оставить приехавших сейчас не мог – гостей надо было сразу правильно окучить.

– Император Петр Алексеевич действительно хотел именно тут русский флот возрождать, но выбрал все-таки Воронеж. Это он напрасно, Питер-то ферст. Мы к обeим столицам ближе. И тоже не лыком шиты. – Голубович мутно посмотрел на переводчицу. – Вы сможете адекватно перевести наше русское выражение «не лыком шиты», мисс Хелен?

– Я все могу, – щурясь, сказала переводчица. – Все.

Она выдала короткую английскую фразу, Голубович опять разобрал только «Питер зе ферст». Маккорнейл засмеялся.

Губернатор обернулся, чтобы бешеными отыскать глазами Максима-секретаря, но тот уже подбегал сам: – Есть переводчик, Иван Сергеевич. Идет!

От быстро обшмонавшей его охраны к столу, за который уже усаживались губернатор и гости и возле которого выстроились четверо официантов и владелец таверны, – к столу действительно шел молодой мужчина в джинсовой курточке.

Пока начали с закуски – подали зеленый салат и крабов, Голубович рассказывал о замечательных перспективах Глухово-Колпакова и Глухово-Колпаковской области, где на каждом квадратном сантиметре земли есть место для благодатных, сулящих головокружительную выгоду инвестиций; мужчина в курточке, чуть запинаясь, переводил. Перешли к горячему, это были заранее заказанные аппаратом Голубовича пельмени и голубцы – рашен экзотикс.

– Козлы, блин, – сказал внутренний голос, – ничего оригинальнее пельменей не смогли, блин, придумать. – Козлы, блин, траханные.

Принесли красное.

– Мистер Маккорнейл, – транслировала щурящаяся шлюха, – желал бы сопроводить губернатора по всем его сегодняшним поездкам, чтобы легче себе представить жизнь прекрасного русского города.

– Скажи ему, – Голубович откашлялся, – скажи ему, что я сейчас на кладбище еду. Там ничего интересного нет. – Голубович на мгновение перелетел в собственную юность, посмотрел на себя тамошнего – худого, патлатого; нынче-то лысина голубовичевская поблескивала, как медный, под золото, поднос – ну, про наличие у губернатора лысины мы уже поставили вас в известность, дорогие мои. Иван Сергеевич улыбнулся во всю челюсть – Глухово-Колпаков прекрасно знал его «гагаринскую» улыбку, раздвигающую губернаторские щеки, словно бы у мультяшного барбоса из «Бременских музыкантов», собственные зубы у Голубовича и под пятьдесят лет совершенно замечательно сохранились. – Ничего нету… Только кресты да памятники…

Лишь только Хелен перевела, юная жена англичанина, доселе сидевшая неподвижно, энергично затрясла головой и сделала несколько движений пальцами – это явно была азбука глухонемых. Хелен ответила несколькими фразами, Маккорнейл утвердительно закивал.

– Немая, – сказала переводчица. – Все слышит, но не говорит… Супруги Маккорнейл желали бы как можно скорее ехать на кладбище. Как можно скорее!

– Скажи ему, – Голубович потянул к себе пельмешек, обмакнул в сметану, – скажи ему, что в России… – тщательно начал жевать, – в России на кладбище не любят торопиться…

Чтобы не встречаться сейчас с собравшимися у ворот, кортеж губернатора подъехал к кладбищу со стороны промзоны, от химзавода; отомкнули калиточку. От калитки в глубь кладбища и дальше – изнутри к центральным воротам – сейчас же побежали двое предусмотрительно выставленных народных дозорных, вопя:

– Здесь! Здесь! Голубой отсюда входит! Голубой! Голубой здесь входит!

Мы можем констатировать, дорогие мои, что Голубовича, как это ни печально, в области звали Голубым – ну, что поделать, фамилия. Сути дела прозвище никак не соответствовало, все знали, что губернатор тот еще ходок по теткам.

За дозорными погнались двое из охраны и один полицейский. Голубовичу в тот миг почему-то стало вдруг на все насрать. Внутренний голос тоже ему говорил:

– Насрать.

Вместо того, чтобы подготовить путем площадку – точку, куда десантируется, словно в далекой юности – а Голубович срочную служил в десантуре, демобилизовался сержантом, сорок восемь прыжков – это вам не хрен собачий, – вместо того, значит, чтобы подготовить точку, куда прибывает глава города с почетными гостями, эти козлы устраивают тут шоу. Не предусмотрели. А народ, народ – он предусмотрел.

Никитин хмуро захихикал на бегущих дозорных, Хелен что-то сказала Маккорнейлу, прозвучало «дэмокреси», Маккорнейл захихикал тоже. Только молчаливая Пэт вдруг двинулась вперед, странно переставляя ноги, будто бы человекообразный японский робот. Она шла, явно зная, куда идет или же просто по наитию выбирая маршрут среди могил, поворачивая на дорожках, засыпанных листьями, драными бумажками, битыми бутылками, мутными использованными презервативами, кучками говна и сухими веточками, – поворачивая, значит, на дорожках, будто бы ведомая навигатором, установленным в ее тощей попе. Голубович в ответ на вопросительные взгляды челяди сделал рукою равнодушный охранительный жест. Вместе с молодой Маккорнейл, по параллельным проходам, тут же пошли двое из полиции; остальные побежали вперед, выстраивая цепочку перед тоже бегущими от входа на кладбище людьми; за теми, переглядываясь и явно не зная, как им сейчас поступить, бежали еще несколько стражей порядка – видимо, прежде стоявшие там, у центральных ворот. Дэмокреси, демокреси!

– Через жопу все, блин, делают, козлы, – сказал внутренний голос.

Голубович в ответ только бровями повел. Эта мимика его, неправильно понятая – кто ж тогда знал, что губернатор находится в постоянном диалоге с самим собою? – мимика не осталась без внимания, и сзади через плечо зашептал начальник его службы безопасности: – Это Суворов должен был загодя оцепление выставить, босс… Полководец ментовский, блин… – человек по фамилии Суворов был начальником областной полиции. – Я ж ему звонил еще двадцать минут назад. – Голубович только, полуобернувшись, молча посмотрел, и охранник запнулся. – Ща все разрулим, момент! Момент, босс!

Тем временем Пэт остановилась возле одной из могил в глубине кладбища.

Когда-то высокая, а сейчас давно ушедшая в землю оградка стала от ржавчины совсем под цвет рыжей, красной, такой же ржавой Глухово-Колпаковской земли. На тяжелом параллелепипеде надмогильного памятника, когда-то, видимо, ослепительно белом, а сейчас темно-сером от времени, покрытом трещинами и черной паутиной, лежала на боку, вывернувшись в эротической позе, голая грудастая деваха. Одну руку она положила под голову, отчего пудовые ее мраморные груди выперло в небо, а второй рукой деваха тщетно прикрывала межножие – тщетно, потому что и там, где покоилась тонкая резная кисть с длинными пальцами пианистки, и на заду ее, и на животе, и, разумеется, на сиськах, – всюду деваху покрывали разнообразные, но не поражающие большой фантазией надписи, словно бы посмертные тату, зовущие ее из небытия и неподвижности в сегодняшний день, полный сокровенной, но горячей, обжигающей жизни. Пэт уставилась на могилу, как не видящий ничего перед собой лунатик. Англичанин тоже подошел и обнял жену за плечи.

Все еще с предупреждающей рукой, придерживая свиту, Голубович приблизился, ожидая увидеть, может быть, надпись «Маккорнейл». Но на памятнике было вырезано «Княжна Катерина Борисовна Кушакова-Телепневская. 1851–1869. Тебе суждена жизнь вечная и вечная моя любовь».

Тут, в Глухово-Колпакове, все называлось двойными именами, кстати сказать. Даже река Нянга в одних картах и путеводителях так и называлась – Нянга, в других картах и путеводителях – Чермяная Нянга, а в третьих путеводителях – Лосиная Нянга; лосей в районе, действительно, и нынче, несмотря на тучи браконьеров, оставалось до хрена; с удивлением Голубович увидел на последней, изданной только что карте новую контаминацию в названии реки – Лосиная Чермянка. Создатели словаря поддались общему областному бзику. А бывший со всероссийской известностью монастырь на Кутьиной горе в Большой Советской энциклопедии назывался Высокоборисовским Богоявленским женским монастырем, но жители упорно называли его Кутьим, и в подарочном альбоме «Древний и молодой Глухово-Колпаков», выпущеннoм радением самого Голубовича, монастырь – уже бывший, давно уже закрытый – обозвали Кутье-Высокоборисовским; Голубович даже хотел было уволить, на хрен, редакторшу, настолько у него тогда вдруг настроение испортилось.

Обычно вовсе не привередливый в еде, губернатор тогда отказался вдруг съесть обед, принесенный официантом сразу после того, как секретарь Максим подал на утверждение дурацкий подарочный альбом с дурацким названием. Да-с, мои дорогие, отказался съесть обед: и то ему показалось невкусным, и это, то недосоленным, это переперченным… А перечислением блюд мы вас не станем утомлять, дорогие мои, мы же ж к вам хорошо относимся, мы бережем ваши драгоценные нервы…

– Отравить, блин, хотят, суки? – предположил внутренний голос. И распорядился: – Подать сюда, на хрен, директора производства, блин! Кто там за губернаторское, блин, отвечает питание, твою мать?

– Кто отвечает, на хрен, за питание? – Голубович, совсем придя в негодные кондиции, отшвырнул альбом и сбросил было со стола и обед, но вдруг засомневался, удастся ли потом этим козлам быстро и чисто вымыть паркет и ковры. Паркет и ковры у себя в кабинете Ванечка наш очень любил, и обед не сбросил. – А ну-ка, блин, его сюда, блин!

– Вот это правильно, – лапидарно резюмировал внутренний голос.

Вошла стройная темно-русая тетка лет тридцати, в белом халате, как у врача, и в почти такой же не поварской, а скорее действительно докторской шапочке. Халат глухо закрывал горло и опускался ниже колен, но опытному взгляду не составило труда определить: сиськи третий номер, не рожала, попка максимум сорок четыре.

Сразу поведаем вам, дорогие мои – это был самый любимый Голубовичем женский тип, довольно-таки, признаемся, редкий для начальницы каких бы то ни было поваров и поварих, поварихи обычно несколько полноваты; самый, значит, любимый Голубовичем женский тип: большие, но не огромные сиськи, маленькая твердая попка, в самую-самую меру выступающий живот и темно-русые волосы. Причем более темные, чем укладка, брови непреложно свидетельствовали, что растительность у тетки на лобке темнее, чем на макушке, и, что главное, темперамент у нее в полном порядке, каковое обстоятельство Голубович особенно всегда приветствовал.

– У вас замечания, Иван Сергеевич? – совершенно по-деловому, без малейших страха и лести, сухим голосом спросила вошедшая, и Голубович, не имеющий тогда постоянной любовницы, улыбаясь, ответил:

– Ни единого замечания. Все прекрасно. Как тебя зовут?

– Ирина.

Завпитанием долго сопротивлялась, когда губернатор вдруг вышел из-за стола и на нее набросился, кусалась, звала на помощь – никто из приемной за закрытыми двойными дверями, разумеется, на помощь не явился – но потом оказалась, действительно, очень… ну, ооочень… В тетках Голубович редко ошибался.

Сисястая начальница поваров, кстати еще вам сказать, дорогие мои, носила фамилию Иванова-Петрова. Голубович долго хохотал, впервые услышав столь экзотическое для России сочетание, и сразу же сказал Ирине, что ей не хватает только называться еще и Сидоровой, но та, прищурившись – ну, чисто так же, как сейчас щурилась переводчица Хелен, ответила, что с детства слышит эту сильно креативную шуточку, каждый раз от души над нею смеется, а фамилию родительскую менять не собирается ни в сторону увеличения длины, ни в сторону уменьшения; и Голубович тут смеяться-то перестал, потому что сам с детства чуть не каждый день дрался из-за фамилии – с тех пор, как ему объяснили, что означает слово «голубой». А в десантуре с его фамилией будущему губернатору вообще поначалу пришлось крайне тяжело, но об этом как-нибудь потом, если останется время. Да вообще мы не об этом, дорогие мои. Это в сторону, да, в сторону.

Вернемся в сегодняшний день.

Так, значит, имя Кушаковой-Телепневской никак не удивило сейчас Голубовича, тем более, что имя это каждому, почитай, жителю Глухово-Колпаковской области, и, конечно, Голубовичу как губернатору прекрасно было известно – князьям Кушаковым-Телепневским во время оно принадлежала, по сути, вся Глухово-Колпаковская губерния. Князь Борис Глебович был губернским предводителем дворянства, кстати вам тут сказать, дорогие мои. А вот о могиле княжны, явно дочери основателя монастыря и всеобщего, судя по легендам о нем, окрестного благодетеля князя Кушакова-Телепневского, – о могиле Голубович не помнил. Ну, мало ли, всего не упомнишь, столько лет прошло. Ему сейчас показалось, будто могилы княжны не было тут прежде, во времена его юности. Не было! Не-бы-ло!

– Бллли-иин, – сказал внутренний голос.

Люди за полицейской шеренгой выкрикивали какую-то хрень и даже подняли на простыне криво написанный лозунг «Сохраним историческое кладбище». Голубович обернулся в тревожном поиске папарацци – профессиональные парарацци блистательно, слава Богу, отсутствовали, и частично взявший себя в руки Голубович собрался было сказать внутреннему голосу, чтобы тот на минуту заткнулся. Напрасно собрался, потому что на самом деле ребят с фотоаппаратами в толпе было не счесть, многие начали фотографировать еще мобильниками и смартфонами – уже через минуту, но тогда, через минуту, Голубович уже широко позировал фотографирующей общественности, потому что Маккорнейл обернулся к нему, веско произнес английскую фразу, и подкатившая Хелен перевела:

– Пэт Маккорнейл является прямым потомком князей Кушаковых-Телепневских.

– Ка-пец, – сказал Голубовичу внутренний голос.

Голубович и сам, без подсказочек, мгновенно прозрел будущее, как пророк, а что? – губернатору приходится, да, приходится, то и дело приходится становиться пророком, иначе не усидишь в кресле и пары дней; да, так, значит, дорогие мои, тут же пророк стал Голубович и прозрел всю напрасную тряхомудию, которую обязательно развернет приехавший англичанин со своей девчонкой-княжной – пустую, пустую тряхомудию, но наверняка заберущую у него, Голубовича, массу времени и еще мульён напрасно сожженных нервных клеточек. Не так и много их осталось, не так и много! Голубович, будучи очень умным и опытным человеком и, как вы уже поняли, дорогие мои, держа внутренний свой голос за верного товарища и друга, мгновенно прозрел будущее. Но, к сожалению, не полностью и не до конца. Единственное, что он понял совершенно точно и бесповоротно, так это одно: денег не будет. Лажа! Лажа!

– Честное слово, Ваня, я ничего не знал. Ну, ей-Богу! – сказал за спиной Никитин. – Я так понял, что сам мужик потомок белоэмигрантов, только и всего. Ну, гадом буду, честное благородное слово! Ну, блин, век воли не видать! Ей-Богу, блин! Ну, блин, ей-Богу!

– Давай, – буркнул внутренний голос, – давай, блин, пошел, чё стоишь, как памятник Ленину?

– Дорогие друзья! – вдохновенно произнес Голубович, поворачиваясь к народу. – С тобой потом, блин, перетрем, старый мудак, – это он в сторону тихонько сказал Никитину. – Дорогие друзья! – Голубович, распахивая руки, двинулся навстречу людям. – Я рад вам сообщить, что в областной администрации принято решение, отменяющее снос исторического кладбища. Кладбище будет очищено под наблюдением общественности и сохранено. – Народ восторженно зашумел. – Снять оцепление! – отнесся губернатор к охранителям. – Что вы, в самом деле! Нет, не было и никогда не будет никаких преград между мною и народом! Здравствуйте, дорогие друзья! Здравствуйте! Я с вами!

1

Давай, Пэт, выходи (англ.).

2

Это миссис Маккорнейл (англ.)

3

The United Nations Educational, Scientific and Cultural Organization (англ.) – специализированная служба ООН по вопросам образования, науки и культуры.

Неистощимая

Подняться наверх