Читать книгу Неистощимая - Игорь Тарасевич - Страница 4

Голубович жил в бывшей усадьбе князей Кушаковых-Телепневских. Когда-то, во время оно, от центрального дома отходили две дурацкие колонные галереи, словно бы в Гостином дворе в городе, но с течением лет от обеих галерей не осталось – не сказать, чтоб никакого следа – не осталось ничего, кроме кирпичных фундаментов, да и те народец основательно повыламывал. Усадьба не раз и не два за свою жизнь горела. Но горела, да не сгорела. А Голубович, севши в губернаторское кресло и утвердившись в усадьбе, повелел самые следы фундаментов расчистить и учинить на их месте посыпанные кирпичной же крошкою дорожки для его, Голубовича, променаду и плезиру, потому что Голубович, как и король, гулял в любую погоду, а по мокрой земле ходить совсем не любил. Брезглив был наш Иван Сергеич, брезглив, каковое свойство особенно проявилось на закате его жизни, о чем мы, дорогие мои, в свое время незамедлительно и упомянем. Не сомневайтесь.

Да-с, так повелел, значит, проложить дорожки, и бегал по ним каждое утро, вызывая глухое и от невозможности высказать его все накапливающееся раздражение охраны, не всегда могущей поспевать за борзым охраняемым объектом. Тогда добрый Голубович вынес вердикт – нет необходимости бегать каждый день за боссом, если сугубо охранять разом всю территорию губернаторской резиденции. Вот тогда к забору губернаторскому даже и приблизиться стало невозможно, не то, что, скажем, дотронуться до него или же, паче чаяния, форсировать оную двухметровую глухую загородку – чуть приближался кто, конный или пеший, или хоть шалая кошка, чуя запахи иваново-петровской кухни, приседающей побежкой пересекала невидимую граничную черту, – тут же раздавался сигнал. Вот какие строгости завел у себя Голубович. А вы как думали, дорогие мои?

Голубович, значит, проснулся, пошарил рукою по кровати возле себя и, нащупав женское тело, еще сонный повернул его к себе попою, вставил – сначала не разобрал даже, в какую дырку вошло, потом понял по упругому сопротивлению сфинктера – употребил случившуюся рядом тетку, та не двигалась, – этого Голубович не любил, не любил, когда тетки лежат молча и неподвижно, ночью-то она честно подмахивала и стонала; и правильно – если живая тетка не участвует в процессе, она ничем не отличается от резиновой куклы из секс-шопа. Да, так Голубович употребил, значит, лежащую рядом, потом со чпоком, словно пробку вытаскивал из бутылки, выпростался, поднялся и прошел в туалет.

Что-то хмуро проснулся нынче Голубович. Однако же прекрасно сознавая, что хорошее рабочее настроение возможно и необходимо обрести, наш Сергеич мгновенно оказался в кроссовках, спортивных трусах и в красной майке с чудовищными узорами в виде извращенных огурцов и с надписью «Russia» на ней – из олимпийского комплекта, спустился вниз – спальня помещалась на втором этаже – и побежал. Побежал. Незримо присутствующая охрана неотступно следила за боссом.

Мы, конечно, можем вам сказать, что губернатор даже и не знал, что за женщина сегодня спала с ним рядом, что, дескать, он никогда не входил в такие мелочи и трахал все, что движется, но это было бы враньем, дорогие мои. Кроме того, это пошло. Ну, совершенно пошло. Голубович доступных теток и тем более теток по вызову в жизни не трахал, ну, разве что в молодости, так оно дело молодое, не в счет. Мы можем засвидетельствовать, что Голубович спознавался только с порядочными, замужних дающих теток не выносил и презирал и опускался до таких в редчайших случаях. Да-с! Только порядочных! Да-с! Ну, а что он вышел на пробежку, не посмотрев на неподвижно лежащую со все еще выставленной попой женщину, так это в сторону, дорогие мои. Голубович искренне любил всех своих подружек. Только так, можем мы тут добавить, только так и возможно сохранить хоть какой-то к теткам интерес. Романтиком был Иван Сергеевич, вновь напоминаем мы, романтиком!

Вернувшись, Голубович шумно прошел в ванную и встал под душ. Настроение уже было замечательным. Голубович вытерся и натянул на себя халат с кистями.

– Привет! – доброжелательно сказал Голубович лежащей. – Хорошо зажгли вчера, а? Щас тебя отвезут. Давай, подымайся… Вставай, подымайся, рабочий народ, – процитировал губернатор революционную песню прошлого века.

– Ну, я тебе не рабочий народ, – вольнодумно ответила женщина, ничуть не обинуясь пред хозяином всего Глухово-Колпакова. Она только повернулась на кровати и совсем уже сбросила с себя одеяло. Голубович с удовольствием смотрел на голенькую переводчицу, на маленькие ее острые сисечки и рыжие волосы на лобке. Такие проволочные джунгли уж нынче редко встретишь у продвинутых-то девиц, все бреются или, как минимум, стригутся. А та, потянувшись, все-таки поднялась с кровати, в утренних золотых лучах посверкивая бликами на тоненьком глянцевом тельце. – Что? – еще спросила она. – Нравлюсь, начальник?

– А як же ж!

И тут же внутренний голос почему-то сказал Голубовичу: – Сука! Сууука! – И вновь четко посоветовал: – Урой ее, суку! Урой, на хрен!

Голубович пожал плечами, ничего внутреннему голосу не ответив. Послушаться совета ему пришлось несколько позже. Вернее, урывание, а еще вернее – зарывание Хелен произошло само собою, помимо воли губернатора. А сейчас он ничего, значит, не ответил, но настроение вновь испортилось.

Начальник нажал кнопку на селекторе и велел подавать завтрак в спальню. Вошла Марина, горничная, с подносом. Голубович, еще не садясь к столу, налил себе в серебряный шкалик водки, опрокинул и заел икоркою, поддев ее пальцем из вазочки – обсосал палец.

– Давай… Закусим… – сказал сухо. – И поедешь, у меня нынче делов до хрена. – Он вздохнул: – Вагон и маленькая тележка… Делов… Ду ю сыыы? – добавил образованный губернатор, почти исчерпав этим вопросом английский свой словарный запас. – Скажи там – машину через двадцать минут для девушки, – отнесся он к горничной на родном языке. Марина заученно произнесла «слушаюсь, босс» и вышла.

Сегодня Голубовичу из делов предстояло следующее: первое, это решить вопрос с новой дорогой от Глухово-Колпакова через расположенный рядом с бывшим монастырем изрезанный оврагами холм, за сходство очертаний вторую сотню лет называемый в народе «Борисовой писькой» – с новой дорогой в соседнюю область.

Все дорожные работы в области вот уже больше десяти лет выполняла фирма под названием VIMO, с которой Голубович исправно получал свои откаты. VIMO, можем мы вам тут сообщить, дорогие мои, чтобы вы не ломали голову, расшифровывая таинственную аббревиатуру или подыскивая ей какой-никакой общемировой эквивалент, VIMO расшифровывалось просто – Виталий Мормышкин. Означенный Мормышкин, владелец и гендиректор, считался своим человеком и исправно каждый год ремонтировал и даже иногда прокладывал новые глухово-колпаковские пути сообщения, которые тут же начинал ремонтировать тоже. Все бы хорошо, продолжаем мы информировать вас, и губерния незамедлительно заключила бы новый с Мормышкиным договор, но некий Шурик Аверьянов, имеющий в кругах погоняло Аверьян, крупнейший в Глухово-Колпаковских местах латифундист, вдруг заявил на дорогу свои права.

Сейчас Голубовичу надо было думать, как ему перетереть про дорогу с Шуриком. Это первое. Допустить падение своего влияния на областные события Голубович никак, сами понимаете, не мог. Что же касается Мормышкина, то Иван Сергеевич недавно передал ему весь компклекс областных очистных сооружений вместе с вывозом и переработкой мусора – доходнейшее дело. Правда, предстояло оттеснить от вывоза мусора прежних владельцев, но с ними VIMO разобралось бы самостоятельно. Зато владение мусором теперь практически уравновесило Мормышкина с Аверьяном и поставило опытного Голубовича, как всегда, над схваткой. Ну, и хватит пока об этом, дорогие мои.

Второе – завтра предстоял под телекамеры электронный брифинг с Москвой. К завтрашнему надо было подготовиться, то есть – чтобы областное чиновничество подготовило Голубовичу под руку справки решительно обо всем, обо всех последних глухово-колпаковских достижениях в деле модернизации и капиталистического строительства, причем представить оные достижения необходимо было с умом – вроде бы они есть, а вроде бы и нет: излишние областные успехи, как вы сами понимаете, дорогие мои, наверху не поощрялись.

И третье – совсем коротко, чтобы более вас не утомлять – третье, это сегодня после брифинга к Голубовичу должна была прийти журналистка из московского журнала, некая Маргарита Ящикова. Голубовичу показали ее портрет на глянцевой журнальной полосе. Глянцевая журналистка очень ему понравилась с виду. Поэтому Голубович готовился давать интервью, но только так, чтобы и журналистка ему дала – собирался наш Голубович в процессе интервью трахнуть работницу – чуть мы не написали «работницу пера» – работницу ноутбука, потому что давно он не трахал журналисток. Да-с! Давненько! В постоянных тетках у Ванечки нашего числилась сейчас та самая Иванова-Петрова, и ооочень неглупая и в постели замечательная оказалась баба, но постоянные-то не в счет! Да-с! Не в счет! Ведь наш Сергеич был не только романтиком, как мы уже сообщали вам, но еще и гурманом, вот что! Да-с! Гурманом! К предстоящему послеинформационному сексу губернатор относился, как и ко всем остальным делам, вполне серьезно, потому что, еще сообщаем вам, был он не только романтик, не только гурман, но был еще и очень, очень серьезный человек. Так он о самом себе полагал, ну, и мы с вами, дорогие мои, тоже станем так же вот полагать о Голубовиче.

И, конечно же, теперь неотступно следовало – это в четвертых – следить за дорогими гостями из Глазго. Голубовичу уж доложили, что из Глазго гости, а не из Лондона.

Перечислив прекрасные эти планы Ивана Сергеевича на нынешний день, мы сразу вам можем сообщить, что совершенно всё из запланированного выполнить Сергеичу не удалось. Хотя некоторые пункты блистательно оказались претворенными в жизнь сами собою. Или полупретворенными. Или недопретворенными. Это уж как кому свезло.

– Ты вот что, Алена, – сказал Голубович, садясь к поставленному на кровать подносу и вновь все доброжелательней и доброжелательней поглядывая на переводчицу. Хелен присела рядышком, видимо, она совершенно свободно чувствовала себя без одежды. – Ты вот что… – тут он прервался, потому что внутренний голос просто завопил у него под макушкой: – Суууукааа! Сука она! Молчи, козел! Молчи! – и Голубович, раздраженный поучениями внутри самого себя и столь неправильным к себе обращением, вдруг неожиданно заорал в воздух, сжимая кулаки: – Сам молчи! Молчи, блин! Молчи!

Голубович перевел дыхание, несколько раз сильно выдохнул, словно бы на тренировке в спортзале, и тут же вошел в разумение, вернулся. Эдак-то – наяву и вслух – с собою прежде он никогда не разговаривал.

– Слушаю, – как ни в чем ни бывало произнесла Хелен, словно бы готовилась переводить сейчас.

… Вчера вечером Голубович, получающий в режиме мониторинга информацию обо всех действиях приехавших гостей и узнавший, что гости в полном составе сидят в «Глухом колпаке» – подвальчике на улице Тухачевского, в самом крутом городском кабаке, туда же и заглянул – на огонек, типа. Как бы на огонек. Да, на огонек типа заглянул как бы. Гостеприимный хозяин. Заглянул. Да-с! Типа гостеприимный. Как бы. Блин! Блин! Блин!

Днем, по докладам, англичане гуляли по окрестностям и ездили к монастырю. Ну, о монастыре потом, дорогие мои. Потом… Ездили, значит, к монастырю, стояли на Борисовой письке, разглядывая монастырскую стену и церковные маковки за ней, причем, по докладам, сопровождающий гостей учитель Коровин – тот переводчик в джинсовой курточке – что-то явно про историческое название гостям рассказывал, топал в землю ножкою как раз на месте вагины, и гости много смеялись. От сопровождающего работника администрации Маккорнейл решительно отказался, как Голубович ни настаивал, а сотрудник Денис, по всей видимости, пока ни во что не вмешивался. Вот почему, выслушав рассказ про историческое название местности, маккорнейловы инженеры выкатили из микроавтобуса небольшую бурильную установку – правильно Голубовичу доложили, бурильная это оказалась установка Graffer, – укрепили ее на выносных разворачивающихся, словно бы у автокрана, опорах, залили в бак соляру и с воем и скрежетом вонзили прямо в вагину стальной, сверкающий на солнце бур. Голубович в это время аккурат сидел за столом, подписывая накопившиеся за пару недель бумаги, так «паркер» – настоящий тысячедолларовый английский «паркер» с настоящим золотым пером – «паркер», значит, сам по себе дрогнул в руке губернатора, выдал кривую загогулину вместо четкой, известной всему городу росписи, и перо погнулось. Разумеется, Голубович тут же выматерился, но мать «паркера» решительно тут была не при чем, это сама русская земля в тот миг вздрогнула – вздрогнула, когда ей в самое сокровенное место воткнули бездушный, режущий фаллоимитатор. И гости, и переводчица Хелен, и местный переводческий кадр Коровин, и двое полицейских в сопровождающей машине – от полицейских Маккорнейл не смог отказаться, – и Денис, и наблюдающие за столь необычным около монастыря скоплением людей и машин лица – все, которые случились рядом – все, сколько их ни было рядом и в отдалении, вся область, вся Россия вздрогнула в тот миг, дорогие мои.

Кто-то поднес к губам рацию и произнес в нее только одно слово:

– Бурят.

Услышавший эти слова в московском своем кабинете человек тут же встал и из своего кабинета вышел.

Вы будете смеяться, дорогие мои, но то же самое слово в единый миг произнесли еще несколько человек, и услышали эти слова еще несколько – разных! – человек в Глухово-Колпакове и вне его, аж, как мы вам уже соощили, дорогие мои, аж в самой Москве.

– Бурят…

– Бурят, товарищ первый!

– Бурят!

Поэтому секретарь Максим, подававший бумаги Голубовичу, послушавши краткое сообщение, доложил:

– Бурят, Иван Сергеевич.

Вот Голубович и явился разбираться в «Глухой колпак». Охрана пошла по столикам, и сторонних посетителей в «Колпаке» тут же не стало. Голубовичу немедля принесли графинчик белой, и темного пива «Крушовице» в литровой кружке, и настоящих охотничьих колбасок – простые вкусы губернатора прекрасно были известны каждому в области ресторатору.

Англичанин произнес длинную фразу, подкатившаяся Хелен собралась было переводить, но Голубович указал перстом на учителя: – Вы.

Коровин покрылся краской.

– Недопонял, Иван Сергеевич… К цыганам, говорит, хочу ехать…

– Блин-иин! – сказал Голубовичу внутренний голос. – Блин-иин!

Словно бы на зов идя, ничуть не обидевшаяся Хелен придвинулась и быстро перевела:

– Господин Маккорнейл желает послушать цыганский хор, который, как он слышал, есть в каждом русском городе.

– Бллин! – тихонько сказал теперь и сам Голубович. И обернулся: – Из театра артистов сюда, живо! Гитару!

Тут мы должны обогатить вас следующими знаниями, дорогие мои. Во-первых, в Глухово-Колпакове существовал театр, самый настоящий, Театр драмы и комедии им. А. В. Луначарского, с главрежем, окончившим РАТИ-ГИТИС и актерами – те, правда, не все были отягощены высшим специальным образованием – всего числом восемнадцать человек, но им, как и главрежу, романтик – вы помните? – романтик и гурман Голубович платил неплохую по глухово-колпаковским меркам зарплату и время от времени ездил в театр, словно бы товарищ Сталин во МХАТ или Сергей Мироныч Киров в Мариинку, причем, в отличие от Кирова, никого в театре Голубович не трахнул – некого там было, даже обе травести не вызывали никаких эротических чувств, так что любовь нашего Ваньки к местной Мельпомене оставалась совершенно чистою, как и у Вождя народов. А во-вторых, наш Сергеич довольно-таки прилично играл на гитаре и пел. Истинно талантливый человек во всем талантлив, дело известное.

Из воздуха явилась гитара.

Голубович вытянул стопарь, отхлебнул пивасика, проглотил колбаску, утерся, прокашлялся и в полной уже тишине вдарил по струнам.

Когда я пьян, а пьян всегда я,

Ничто меня не укротит, —

откровенно сообщал Голубович, с гитарою в руках всегда забывавший и о правилах – писанных и неписанных – российского чиновничества, и об соответствии репертуара времени и месту. Ну, романтик! Романтик! Мы же вам говорили.

Фуражка теплая на вате, —

– пел глава областной администрации, —

Фуражка теее-еплая на вате, —

и проигрыш давал на рокочущих струнах: – Там-там-там-там!…

Чтоб не прозя-абла галл-лaва!

Не сделавши перерыва и бурные сорвав аплодисменты, только что охрана, привычная ко всему и работу свою выполняющая, не аплодировала, – не сделавши, значит, перерыва, Голубович затянул:

«Сияла ночь… Луной был полон сад… Лежали…»

Помещик и ярый крепостник Шеншин, более известный как трепетный русский поэт Афанасий Фет, наверное, в гробу перевернулся, видя из своих райских кущей сию картину, окормляемую его бессмертными строками.

И мгновенно все напились. Ну, мгновенно. Кроме, разумеется, тех товарищей, которым напиваться нельзя было по службе. Губернатор не успел лично выяснить, за каким, собственно, хреном приехавшие бурят землю на подведомственной ему территории. Говорим же – мгновенно все напились. Трезвыми оставались только ни разу не пригубившая Пэт и переводчик Коровин. С безучастным видом Пэт сидела за столом и глядела в пространство, словно бы ее не касалось все и вся, что шумело и мельтешило вокруг. И Коровин, тоже оказавшись вовсе не пьющим и – мало того – вегетарианцем, тихонько что-то говорил юной миссис Маккорнейл, и та, не меняя отрешенного выражения лица и позы, кивала ему.

– Зачем бурили? Спроси ее, – все еще держа гитару, тщетно требовал от Коровина Голубович. – Бллин! Че они тут ищут?.. Спрашивай, спрашивай, – настаивал губернатор, словно бы соответствующие службы ничем не занимались в его области и не могли в самом скором времени представить должные расследование и доклад. Но важные дела наш Ванечка всегда решал сам. А это, дорогие мои, как вы наверняка знаете, признак не самого лучшего управленца. Но уж из песни слова не выкинешь, что есть, то есть, а мы врать не станем. Да мы и никогда не врём. – Давай, спрашивай! Ну, спрашивай!

– Немая же, Иван Сергеевич, – отвечал Коровин, помимо себя принимая такое же отрешенное выражение лица, что было надето на Пэт. – Немая.

– Бллин!

Голубович сделал попытку прислушаться к внутреннему голосу, но поскольку сам был уже в изрядном подпитии, услышать его оказался в тот миг не в состоянии. Возможно, именно поэтому, не получая должных к обстоятельствам советов, он выбрался из-за стола и, покачиваясь, направился к туалету, в котором только что скрылась Хелен. Та обернулась от раковины на распахиваемую дверь, увидела в двери Голубовича с гитарой в руках и за ним, словно материлизовавшуюся тень, одного из голубовических бездельников – охрана прилежно выполняла свои обязанности, хоть ты что. А вдруг приезжая рыжая тетка осуществит нападение? Да запросто!

Мгновение переводчица и губернатор глядели друг другу в глаза, и тут же Хелен, сощурившись, четко произнесла:

– Не здесь.

На выходе из «Колпака» Голубович и Хелен встретили пару привезенных по высочайшему распоряжению актеров, тут наш Сергеич и вручил актеру-мужчине гитару. Напрасно! Никто из актеров, как тут же выяснилось, не играл на гитаре! Этого наш губернатор-меценат прежде и предположить не мог. Дикость, позвольте вам заметить, дорогие мои, если актеры, а тем более – провинциального театра, не в состоянии сбацать на шестиструнке хоть какую простенькую мелодию. Дикость!

Голубович и Хелен уже стояли в обнимку.

– А че можете-то? – доброжелательно спросил губернатор. Добрый он был, еще раз мы напоминаем вам, дорогие мои. Добрый.

– Мы приготовили сцену из «Грозы», Иван Сергеевич, – доложили актеры. – Это когда Катерина бросается в Волгу.

Тут актеры почему-то посмотрели на стоящих за Голубовичем и Хелен двоих каменномордых охранников, словно бы помимо себя надеясь, что губернаторская охрана в последний момент спасет несчастную Катерину. – Тщетно! – можем мы вам сказать. – Тщетно! Никакая охрана никого спасти не может по определению, что и подтвердили последующие события нашей правдивой истории. Но по порядку.

– Хрен с вами… Давай… Катерину… в Волгу, – махнул рукой Голубович. И добавил стоящему тут же секретарю: – Меня до утра… не беспокоить… Давай, проследи тут… чтоб все было тип-топ… – Тут как раз внутренний голос начал вякать, губернатор и не разобрал, что и о чем, поэтому приказал ему очень строго: – А ты молчи, блин! Молчать, ссука!

Секретарь только заученно произнес:

– Слушаюсь, босс…

– Ты откуда с ними, Аленка? Из какой конторы? Из Конторы? – теперь, утром, спросил доброжелательный утренний Голубович, борясь с перепадами настроения.

Хелен засмеялась, щурясь, и вновь Голубовича начала неприятно заводить ее улыбка.

– Это контора тебе платит? Или наше посольство? Агентство переводчиков? Кто?

– Контора платит… И посольство… И наше посольство, и их посольство… И агентство… Все платят, – бесстрашно ответила тетка, кусая подогретый тост. – И давно… И всегда…

Голубович зашел в гардеробную комнату, вытащил из вчерашнего пиджака бумажник, а из бумажника пятьсот гринов, пересчитал бумажки.

– Не давай, каз-зел! – закричал внутренний голос.

– Щас, блин, – ответил губернатор. И отнесся к Хелен: – Подробный мне напишешь отчет, поняла? Щас прямо… И будешь каждый день писать, что они говорят… Что они делают, мне и без тебя доложат, а вот что они там перетирают меж собой… Поняла? На-ко вот.

Переводчица спокойно взяла зеленые, и тут же совершенно непостижимым образом пять стодолларовых бумажек на глазах исчезли, словно бы растворились в воздухе, хотя единственное место, куда совершенно голая могла положить их – отверстия между ног, но Голубович дал бы любой орган на отсечение, что туда она деньги не вставляла. Вот ведь, а? Признаться, и мы не знаем, куда Хелен заныкала лавэ. Ну, чего не знаем, того не ведаем.

– Че они тут ищут, а? За каким хреном они приехали? – нервно спросил Голубович. И поскольку тетка по-прежнему, улыбаясь, жевала тост и прихлебывала из чашечки кофе, вдруг неожиданно заорал: – Что они ищут?! Что они ищут?!

– Не ори на меня… – раскрепощенно ответила Хелен. – Не знаю я, что ищут. Мне не говорят. Узнаю – скажу… – И вновь сощурилась. – Пятьсот в день, хозяин… А за секс я с тебя не спрашиваю… Секс бесплатно.

– Суууука! – вновь завопил внутренний голос. – Урой ее! Урой!

Теперь Голубович только головой покрутил.

Тут мы должны сделать некое преуведомление, чтобы заранее вас поставить в известность, дорогие мои. Мы же не детектив тут вам сооружаем, чтобы вы голову себе ломали, а честно излагаем события.

Так вот, в тот вечер еще произошло некое сближение.

Когда, значит, Голубович и Хелен покинули «Глухой колпак», и когда Маккорнейл уже лежал головой на столе, пуская изо рта тонкую струйку слюны и невнятное бормотание – то уж, воля ваша, оказывался не английский, а Бог знает какой язык, разве что папуасский, Коровин даже и не пытался понимать и переводить, да и не для кого было. Никитин, сам, кстати, свободно, куда лучше Коровина, говорящий по-английски, отбыл обратно в Москву еще в середине дня, голубовичевский секретарь Максим и сотрудник Денис спокойно сидели на противоположном конце стола, потягивали коньячок, профессионально не пьянея и тихонько переговариваясь меж собою, отлично, видимо, понимая друг друга – ну, свои же люди, – мальчики же из охраны все уехали вслед за Голубовичем и Хелен, трое маккорнейловых инженеров давно уже отвезены были в гостиницу, куда на стоянку отогнан был и микроавтобус их со всею аппаратурой – перед «Колпаком» оставались только розовый «Xаммер» и голубой секретарский «Hиcсан», одинаково серые в мрачном свете фонаря, даже полицейская «десятка» отсутствовала, потому что копы, утомившись охранять гостей, давно отбыли восвояси; у дверей «Колпака» курил только одинокий бровастый кавказец в черном комбинезоне – охранник заведения – когда, значит, произошли эти только что честно описанные нами события, к Денису и секретарю подошел в полупоклоне хозяин «Колпака» Бухути:

– Жэлаэтэ эщще, Максым Мыхайловыч, да-а?

– Еще нам вот с Денисом горячего, – распорядился секретарь, – и грамм двести еще. И хорош.

– Сдэлаэм.

Так Коровин, значит, никому уже ничего не переводил, а только спросил у Пэт:

– And how often is he that drunk?[47]

На что Пэт сначала отрицательно, а потом утвердительно покачала головой, скроив милую печальную рожицу, поэтому мы не можем вам сейчас точно сказать, часто ли напивался Маккорнейл. Неизвестно. Известно только, что Пэт поднялась и, провожаемая взглядами Дениса и секретаря, неопределенной своей походкою направилась в туалет и, побуждаемый неким неосознанным чувством, ужасно уставший от целого дня и половины ночи непривычной работы учитель Коровин, на которого даже Денис не обратил в тот миг никакого внимания, Коровин, значит, безотчетно, точно так же, как Голубович за Хелен, прошел следом за Пэт и встал у закрытой туалетной комнаты – вот то, что дверь можно распахнуть, ему, в отличие от Голубовича, даже в голову не пришло. Тут его кто-то сзади жестко взял за предплечье, Коровин обернулся – за ним стоял Бухути.

– Там, – пальцем показал улыбающийся хозяин ресторана в глубь своего заведения, – там, налэво, второй двэрь.

Послушный учитель прошел по коридору, повернул и заглянул во вторую дверь. За нею оказалась маленькая комнатка с широкой кроватью, тумбочкой и белым кафельным санузлом – тут же, при комнате, только что отделенным от самой комнаты полупрозрачной пластмассовой занавескою, да-с, с санузлом – стульчаком и душевой кабинкой.

– Бэлье чистый, – сказал за спиною Коровина ресторатор.

Коровин ничего не ответил, Бухути более ничего не сказал, и нам, повторяем, неизвестно, как и что произошло в «Глухом колпаке» далее, мы можем поведать вам только о некоем, значится, произошедшем сближении в ту ночь, уж совсем под утро, перед тем, когда «Xаммер» с так и не проснувшимся английским гостем и светящей распахнутыми глазами Пэт, когда, значит, «Xаммер», ведомый специально вызванным трезвым водителем вслед за машиной секретаря Максима Михайловича отбыл от ресторана. Кстати мы тут вам можем сообщить, дорогие мои, что на заднем сидении секретарского «Hисcана» почему-то сидела актриса театра им. А. В. Луначарского, а сотрудник Денис – рядом с Максимом. А вскоре и Голубович проснулся у себя в резиденции, и, как мы уже вам сообщали, употребил меркантильную переводчицу в анус. Ну, дурацкое дело нехитрое.

Ко времени отъезда четы Mаккорнейлов большинство актеров – кроме уехавшей с Максимом актрисы, разумеется, тоже давно уже отсутствовали в «Глухом колпаке», незадолго перед отъездом действительно представив из Островского.

– Мне только проститься с ним, а там… а там хоть умирать, – нервно говорила, изображая Катерину, актриса лет сорока в коротком платьице, открывающем толстые ляжки. – Не помню, все забыла. Ночи, ночи мне тяжелы! – актриса взяла себя за прическу, не поясняя, о чем это она вдруг забыла, словно склеротичка, и почему вдруг ей тяжелы ночи, когда прекрасно артистам было известно – ночные голубовичевские вызовы всегда отлично и исправно оплачивались областным министерством культуры, а чаще всего самим губернатором. – Зачем они так смотрят на меня? – спросила депрессивная тетка, как будто действительно адресуясь к смотрящим на нее в ту минуту. – Отчего не убивают? – добавила она, словно прозревая скорое будущее. – Батюшки, скучно мне, скучно! – Вот здесь актриса изложила полную правду.

И тут же премьер глухово-колпаковского театра, блондинистый с плоским ликом парень лет тридцати, не могущий даже сыграть на гитаре, а не то, чтобы составить счастье любящей женщины, парень, значит, не входя в причины скуки глухoво-колпаковской Катерины, сообщил ей:

– Еду! Лошади уж готовы!

Катерина ахнула, а парень гордо выложил прямо несчастной в лицо:

– Я вольная птица!

Вот это были важные слова, и безотчетно все присутствующие, кроме спящего Маккорнейла, все, значит, присутствующие почему-то переглянулись меж собою – никто из них вольною птицей себя никак, честно вам, дорогие мои, сообщаем, никто, себя вольной птицею даже и в глубине души не мог считать, и завистливая мысль отобразилась на лицах в полусвете самого дорогого в Глухово-Колпакове кабака.

Ну-с, Катерина исправно бросилась в Волгу, сделав шаг в сторону стола и даже севши за него как раз напротив блюда с осетриной, и тут же машинально взяла лежащую в блюде двузубую вилку, и начала осетрину прямо из блюда доедать. А премьер, в слезах попрощавшись с Катериной, почтительно принял от секретаря конверт и спросил деловито:

– Домой нас отвезут, Максим Михайлович?

– Вон к ним садитесь в автобус, – указал секретарь на инженеров. – До гостиницы довезут, а оттуда уж вы сами.

И некий голос, нам с вами уже известный, голос, днем сообщавший невидимому своему собеседнику, что бурят, тут же произнес – причем где оный человек, обладатель голоса, находился в то мгновенье, мы знать не знаем – голос тихонько произнес:

– Инженеры отбывают… И артисты отбывают… А одна осталась – сидит, с губеровским секретарем пьет.

А полчаса назад тот же голос докладывал:

– Губернатор переводчицу повез… Охрана с ним… Англичане остаются пока…

Вы будете смеяться, дорогие мои, но мы можем совершенно точно вам сообщить, что в то же мгновенье еще один голос, вещающий в другую рацию, почти теми же словами доложил уже своему собеседнику:

– Инженеры уезжают… Упились вусмерть, козлы английские… Еле стоят… И артисты с ними садятся в ихний микроавтобус… Одна тетка остается пока…

А за полчаса до этого второй голос сообщал:

– Голубой вывел переводчицу… Сажает к себе в «Aуди»… Трахать повез… Все не натрахается, старая козлина…

И еще один совершенно сухой голос подвел итог всем докладам:

– Остались Маккорнейл с женой, секретарь, сопровождающий и переводчик. И актриса с ними сидит. Пьет на халяву.

Поскольку теперь сей голос не добавлял обращенное к слушающему «товарищ первый», мы с вами можем предположить, дорогие мои, что оный товарищ первый давно уже спал и видел сны, а на связи в сей миг находился не первый, а второй, а, может быть, даже третий или какой-нибудь восьмой или девятый, и голос мог позволить себе небольшие вольности в докладе.

Мы не станем вас утомлять сходными докладами таинственных и почему-то столь многочисленных в окрестностях города и в самом городе Глухово-Колпакове голосов, тем более что все они постоянно сообщают одну и ту же информацию – информацию, прекрасно нам с вами известную. Тут мы кстати можем заключить, что все подобные таинственные голоса, где бы они ни находились, всегда сообщают только то, что всем известно, и, значит, даром стараются. Но, возможно, мы ошибаемся, потому что не менее, а даже более таинственные, чем оные голоса, далекие их собеседники, как раз и заинтересованы в получении общеизвестной информации, а неизвестную и, тем более, тревожную получать вовсе не желают. Ну, чего не знаем, того не ведаем, а врать не станем. Да-с, не станем. Мы никогда не врем.

Так, значит, скудно, по диетологической науке, но с водочкою позавтракавши после траха, пробежки и душа, губернатор выехал на основную в области трассу – трассу Глухово-Колпаков – Светлозыбальск. Светлозыбальск – это был второй в области сравнительно большой город, а по сути, разросшийся поселок городского типа при нескольких давно умерших заводиках и при станции, на которой теперь не останавливались скорые поезда. Раньше – когда-то – Светлозыбальск назывался Царево-Борисово, потом Сталинское. Ну, не суть. Светлозыбальск, так Светлозыбальск. Можем вам поведать, дорогие мои, что странное наименование города образовалось от названий двух соседних озер – Светлое и Зыбкое. А ушлое глухово-колпаковское население, разумеется, говоря о городе, букву «ы» в гордом его имени заменяло на целые две буквы – «а» и «е». Это измененное название в бытовании народа долго боролось с другим – заменой «з» и «ы» на одно только «е»; боролось и победило… Ну, тут уж мы, опять-таки, ни сном, ни духом… Выехал, значит, наш любимый на трассу.

Забитая стрелка напротив монастыря оказывалась точно над местом вчерашнего бурения, на холме, выпирающем, словно бы живот над лобком. Место это называлось у глухово-колпаковцев пупком. Слева возвышалась монастырская стена, а справа начинались поля зерноводческого товарищества «Борисовское», ослепительно желтеющие под солнцем – желтая с характерным серым отливом рожь сейчас предстала совершенно золотою, по золоту ходили летучие облачные блики; казалось, это они, а не ветер пригибают тяжкие колосья к земле, и под бликами рожь едва заметно наклонялась, и, пуская по себе волну, как полосу морского прибоя вдоль золотого песка, трепетала – да, словно бы живот лежащей навзничь возбужденной женщины с глубоким, будто бы морская пещера, пупком. У отвлекшегося Голубовича даже некоторая эрекция возникла, как у едущего на мягком сиденье молодого пацана. Ну, мы ж вам говорили – молод душою и телом был наш Ванек. Да-с! Молод!

Явиться на стрелку раньше Шурика было бы западло.

– Не гони, блин, – распорядился Голубович. – На пупке стоять ровно в десять семнадцать, не раньше.

Стрелка была забита на четверть одиннадцатого.

– Слушаюсь, босс.

Шофер сбавил скорость, теперь ехали вообще километров пятьдесят в час. Но разве вокруг Глухово-Колпакова в охотку покатаешься? Где тут кататься? Чай, не Сибирью руководил Голубович, а всего лишь небольшой, да что там – крохотною областью в европейской части России. И прибыл губернаторский кортеж на пустынный пупок раньше Аверьяна.

Сергеич наш, медленно наливаясь гневом, несколько минут жевал антиникотиновую жвачку на заднем сидении «Aуди» – нынче даже аж губернаторы не на «Mерседесах» раскатывают, а на «Aуди», таково непреложное указание Центра к губернаторской скромности и достаточности; прежде бы Голубович курил бы, привычно стряхивая пепел в открытое окно – так вот он прежде обычно и покуривал, не пользовался пепельницей в машине, но сходное указание, вернее – настоятельный совет ко всему высшему и невысшему чиновничеству завязывать с курением Голубовичем был воспринят незамедлительно по получении как императив – место дорого. Вот он и жевал, словно кролик.

В это время оставленная в обманчивом одиночестве переводчица Хелен, в три дыры оприходованная Голубовичем – вчера вечером, дважды ночью и, как мы уже сообщали с допустимыми тут подробностями, утром – Хелен, напившись совершенно немеряно кофию, ничуть не думая хоть что-нибудь на себя набросить, встала с кровати и подошла к стене, рассматривая висящую на этой стене настоящую фреску, каких на Руси не писали сотни лет, то есть – картину, написанную по сырой штукатурке. Мы можем вам сказать, дорогие мои, что разглядываемая сейчас Хелен фреска – копия, что сама оригинальная фреска, написана была лет восемьсот назад, а вот копии – копии, висящей на стене, стукнуло к тому мгновенью, что рассматривала ее Хелен, лет примерно сто пятьдесят. И еще мы вам тут скажем, дорогие мои. Скажем. Вот: Хелен, представьте себе, четко знала не только имя автора фрески – Джотто его звали, Джотто! – но и по ряду причин почувствовала сейчас собственную свою связь и с фреской, и с копией ее, и даже с домом, в который ее привезли как шлюху и употребили как шлюху и как шлюхе заплатили – не так и много, кстати сказать, – пятьсот баксов; элитные шлюхи берут куда больше за ночь, можем мы вам еще тут сказать, дорогие мои. Да-с! Поболее они берут!

В замечательную попку Хелен сейчас устремлены были сразу несколько пар глаз, а Хелен, прищурившись, рассматривала копию джоттовского «Бегства в Египет», изображающую, как только что рожденного Господа нашего увозят из Вифлеема. Хелен смотрела на фреску, и, возможно, ей казалось, будто бы Господа увозят сейчас из этих мест – из самого Глухово-Колпакова увозят нашего Бога. Бог нас оставляет.

Исполняя волю царя Ирода к избиению младенцев, среди которых якобы есть будущий царь Иудейский, по всему Вифлеему шастали стражники, алчущие избить каждого, родившегося в эту ночь. Потому Святое Семейство по дороге, указанной Божьим Ангелом, немедленно прямо из ослиных яслей двинулось в Египет, в теплый и спокойный Египет. Бежало Святое Семейство в Египет, полный света и тишины. Покорный ослик вез на себе Марию с Младенцем, Иосиф шел впереди, оглядываясь на Жену с Ребенком и разговаривая с попутчиками, потому что дорога в Египет, судя по всему, знаема была множествoм людей, но Ангел указывал путь именно им, и можно было предположить, что им одним, ведь именно Марии показывал Ангел дорогу – туда, вперед, туда, в благословенный Египет. Потом Младенец вернется, Он придет, чтобы спасти всех нас, но Самому погибнуть. Вот почему покорность судьбе и готовность к новому горю изображались на лике Марии, а тревога – на лице Иосифа, вот почему суровый лик Младенца обращен был не вперед, к теплу и свету, к покою и жизни, а в сторону только что покинутого Вифлеема, где всему семейству грозила смерть, где смерть и забвенье, где нет спасения – никому.

Никому.

Вошел один из голубовичевских охранников и, на всякий случай отворачиваясь от голой тетки – мало ли, может, она у босса останется на пару недель, такие случаи редко, но бывали, и тогда не то, что что-нибудь такое – нет, нет, нет, а даже и смотреть на теток, гостящих в усадьбе более двух дней, возбранялось – вошедший, значит, доложил:

– Машина внизу.

И нечто необычное вдруг заставило охранника посмотреть очередной привезенной девке, оттраханной боссом, в глаза. Хелен повернулась; все лицо ее сейчас было залито слезами.

Тут же она натянула на себя знакомый нам с вами прищур, улыбнулась, словно бы удостоверяя, что действительно видит пред собою человека и слышит, что он сейчас произнес – «машина внизу», улыбнулась, значит, и спокойно проследовала в ванную комнату. Зазвенела сначала мощная струя об днище унитаза, а потом зашелестел, словно бы внезапный летний дождь, душ.

Потом, конечно, тетку отвезли в гостиницу к ее англичанам, ясен пень, но вся обслуга ждала, пока та в охотку вымоется, а потом нагло затребует еще кофе и че-нить укусить из мяса, кроме тостов, и съест принесенные тут же и мясо по-французски с картофелем по-домашнему, и бастурму на шпажках с чесноком и помидорами, и целую нарезку красновато-серой влажной буженины граммов в триста, не меньше. Ей-Богу. Где все это в тощей Хелен поместилось – загадка.

Ну-с, тут мы с вами Хелен нашу покамест оставляем уплетающей голубовичевскую бюджетную буженину и возвращаемся к самому Голубовичу, потому что прошло уже десять минут стояния его на пустой трассе. Мимо проносились редкие авто, то интуитивно сбавляя скорость возле губернатора, то, наоборот, прибавляя, стараясь поскорее проехать мимо припарковавшихся на обочине двух дорогих машин, не желая быть ничему свидетелем или, не дай Бог, еще и потерпевшим. Шурик все не ехал. Это был вызов. Из раздавшегося под пупком тарахтения взобрался на горку грязный колесный трактор, волоча за собою такой же грязный, распространяющий вонь прицеп с жидким навозом; тракторист на ходу взглянул на Голубовича налитыми кровью глазами и выплюнул прямо ему под окно горящий чинарик.

– Ну, харэ, блин, – сказал внутренний голос. – Харэ. Затрахаешься ждать-то.

– Ну, харэ, – послушно сказал и Голубович. Он выплюнул на дорогу жвачку, как только что сделал тракторист с чинариком. – Харэ, – распорядился было. – В офис.

И тут Голубовичу позвонили. Не знаем точно, был ли то доверенный секретарь Максим, был ли то отсутствующий ночью, а сейчас прорезавшийся, не менее доверенный голос из эфира, был ли то кто-то еще, нам до поры совсем уж неизвестный, но только вот Голубович послушал его и изменился в лице.