Читать книгу Плач третьей птицы: земное и небесное в современных монастырях - Игумения Феофила (Лепешинская) - Страница 10

Протестантский богослов Гарнак с иронией отмечал, что монашество, не имея никаких самостоятельных задач и общественных целей, лишено исторического развития и остается таким же, каким оно было во времена древнейших византийских императоров даже касательно внешних правил; монахи, как и тысячу лет назад, живут в спокойном созерцании и в блаженном неведении{77}.

Почему бы и нам не удивиться: разве ж это не чудо?!

И не доказывает ли оно, что данный способ земного существования избран и возлюблен Богом? Монастырь явился самой совершенной организацией людей по типу ангельского бытия и во все времена остается одним и тем же – живой иконой Царства Божия{78}. Этот никогда не превзойденный идеал сложился на земле в дни пребывания Спасителя.

Надо заметить, что инстинкт, заложенный в соборной природе человечества как целостного организма, всегда порождал стремление к коллективизму, к совместному жительству на основах равенства и справедливости; Аристофан мечтал за четыреста лет до Рождества Христова:

Есть целая литература о вымышленных республиках, городах солнца, где упразднена частная собственность, установлено абсолютное равенство граждан, они носят одинаковую одежду и у них общее всё, от еды до убеждений. Удачное название счастливой страны, придуманное Томасом Мором – Утопия – стало нарицательным для обозначения несбыточных иллюзий; поэтому чаще произведения на тему достижения общественной идиллии назывались антиутопиями, как популярные «Прекрасный новый мир» Хаксли, «Мы» Замятина и «1984» Оруэлла.

Жажда общности и теперь приводит восторженно настроенных людей{79} в левацкие коммуны, кибуцы и колонии битников, хиппи, панков или как там они именуются сегодня. На этом неистребимом стремлении спекулировали большевики, заманивая в колхозы лживыми обещаниями и угрозами; но шли ведь и сами, без конвоя, своей волей, семьями, со скотом и прочим имуществом, с песнями и искренней надеждой изменить мир к лучшему; горе человеку, когда он один, утверждает Маяковский, а вместе…

Но вместе можно строить и вавилонскую башню. Слишком часто товарищество удерживается на взаимной выгоде, на разнообразном страхе, на авторитете вождя, на противостоянии остальному миру; последнее ярко отличает все образования сектантского толка. Цель, направление, идея определяют, что созидается: союз, группировка, компания или община.

Святой Игнатий Богоносец призывал святителя Поликарпа: «Старайся о единении, лучше которого нет ничего… Вместе подвизайтесь, вместе совершайте путь свой, вместе терпите, вместе успокаивайтесь, вместе вставайте, как Божии домостроители и домочадцы и слуги»{80}. Антиохийский епископ писал свои Послания на пути в Рим, к месту исполнения смертного приговора. В оковах, сопровождаемый десятью воинами, он прибыл в Смирну, где получил приветствия и дары от малоазийских христиан. «Вы совершенно исполнили в отношении ко мне родственное дело»{81}, – благодарил он; конечно, дело родственное, ибо касалось единой семьи, не ограниченной рамками общины в Иерусалиме или Антиохии, в Риме или на Кипре.

Монастырь явился самой совершенной организацией людей по типу ангельского бытия, и во все времена остается одним и тем же – живой иконой Царства Божия.

Часто повторяют, исходя из афонского образца, что общежитие есть только подготовка, обкатка острых углов в преддверии уединенного, более совершенного образа жизни. На самом деле монашество начиналось как раз с отшельничества, а уже Пахомий Великий, наученный ангелом, считал высшей формой иноческого подвига именно киновию и решительно выгонял, обрекая на анахоретство, нарушителей устава, неспособных к коллективизму: иди, живи один! В течение года он не поколебался избавиться от ста из трехсот насельников{82}.

Василий Великий, создавая христианские поселения в Каппадокии, имел целью дать образец, противопоставить равнодушию и корысти дух братской любви и взаимной ответственности. Святитель так высоко ценил единодушие и доверие, присущие общинному образу жизни, что ввел в устав обязанность насельников доносить настоятелю о грехе брата, в целях оказания скорой нравственной помощи и немедленного очищения всего братства как целостного организма{83}.

Киновийный образ жизни он полагал обязательным для всех христиан, даже состоящих в браке; Иоанн Златоуст горячо поддерживал эту идею, видя первопричину общественного зла в эгоизме, в стремлении человека к стяжательству; если этот корень вырвать и истребить, если христианское сострадание отзовется на чужую нужду и беду, станет возможным преодоление социальной несправедливости, которую он считал продолжением мучений Спасителя{84}.

Прекрасный идеал не удался, не осуществился в мире, но священную традицию наследовало монашество – по слову Феодора Студита, бесценный дар неизреченной милости и любви Бога к людям; каждая монастырская семья, постепенно вырабатывая самостоятельный уклад, живет целостной жизнью, как ветвь на лозе Христовой: вместе друг с другом и с Богом. «Нюра, если будешь у преподобного Сергия, прошу поставить за меня свечечку и поклонись земным поклоном, да не отринет он меня грешного от святого иноческого стада своего…»{85}.

Семья! Купножитие сообщает братству чудотворную силу; когда все вместе сажают или копают картошку, косят сено, засевают по весне огород, воцаряется радость, подобная той, что зафиксирована на лицах оптинских монахов известной фотографией, где они все в фартуках приготовились рубить капусту.

В такие общие дни остро ощущается сакральность даже самых будничных моментов монастырской жизни; освящается всё: семена и плоды, грядки, сады, ульи и колодцы. В одном монастыре на огороде служили молебен мученику Трифону об избавлении от тли, подразумевая колорадского жука. О другом бедствии, именно о птицах, клюющих в саду яблоки, отчего они становятся непригодны к хранению, никто в тот момент не думал, да и молебна по такому случаю нет; чтобы спасти урожай, низкорослые деревья обычно укрывали нетканкой. И вот, когда священник начал читать Евангелие, черная туча грачей ко всеобщему тихому изумлению с громким гамом взмыла над садом и подалась к западу; самое удивительное – больше они не появлялись в саду!

Так духовное перетекает в материальное. Единство обладает огромной самостоятельной силой: брат от брата укрепляем, все за одного и один за всех, жизнь обществом, в коем одно сердце и одна душа, Один Отец – Бог, и одно отечество – Иерусалим небесный{86}. Монастырь – иной град, экстерриториальное образование, защита, крепость, священное пространство, укрывающее от соблазнов и вражды мира, совместный труд, приносящий одну на всех победу: наши яблоки! наше масло! наш хлеб! наш мед! наш сайт!

Даже еда, всегда вкусная, хотя и лишенная остроты и разнообразия (меню, как правило, составляется раз навсегда и изменяется разве из-за перебоев с какими-то продуктами), приготовленная с соблюдением ритуальных отличий: освященные фрукты и мед, куличи и пасхи, поминальные и масленичные блины, коливо в Великий пост – даже пища приносит ощущение красоты и подлинности благословляемого Богом бытия; так материальное перетекает в духовное. «Боже мой! – шепчет паломница, глядя на умиротворенных монахинь, снующих посреди цветов и сосен: – На земле в раю живут и после смерти в рай попадут!»

Единство обладает огромной самостоятельной силой: брат от брата укрепляем, все за одного и один за всех, жизнь обществом, в коем одно сердце и одна душа, Один Отец – Бог, и одно отечество – Иерусалим небесный.

Но, конечно, не всё и не всегда гладко и красиво. Летописи и хроники фиксируют всё яркое, достойное памяти: закладку фундамента, окончание ремонта, постриги, встречи архиерея, кончины насельников, а мелочами, как правило, пренебрегают, хотя из них и складывается повседневная жизнь. К примеру, перед каждым большим праздником случается небольшой конец света: машина, которая везет священника, ломается на полдороге, от пьяного пастуха разбредаются коровы, у м. Е. сердечный приступ, из-за грозы отключается электричество… Поразительно, что к началу всенощной всё устраивается: машину с батюшкой притаскивают на буксире, коровы, нагулявшись, возвращаются, м. Е. от укола становится лучше, включают электричество, а сердца переполняются благодарностью: испытания сближают и дают урок помощи Божией.

Но вот архимандрит Киприан (Керн), человек ученый, книжник, но несомненный монах по мироощущению, говорил об ужасе общежития: монашество – это беспросветный физический труд, это окружающая среда безграмотных мужиков, это сфера интересов о сегодняшней трапезе, о монастырских новостях, о том, кто завтра служит и т. д.{87} В самом деле: ведь семью (как и родителей, сестер, братьев) не выбирают; а ну-ка выпадет мыкаться всю оставшуюся жизнь с совсем чуждыми людьми, с которыми никогда бы по личной склонности не сошелся, как говорится, на одном километре?

В монашеской семье непременно придется телесно и житейски соприкасаться с теми, кого Бог пошлет, в том-то и премудрость, потому что нельзя спастись в благоустроенном одиночестве. Первые христиане зажглись мгновенно, а нам всё надо наживать, обучаясь, в длительном душевном подвиге. Жалеть издалека – пожалуйста, хоть все человечество – очень просто благоволить и сострадать тем, кто не касается моей свободы. Еще проще дружить по сродству взглядов и увлечений; уже идут разговоры, чтобы и церковные приходы устраивать по интересам, вроде клубов, как на Западе: здесь собирается, к примеру, молодежь, там творческая интеллигенция, отдельно технари, за углом крупные предприниматели, а в храме близ рынка мелкие…

Но для христианина ценно не обоюдное наслаждение взаимопониманием, а духовный рост, внутренняя работа, ограничение самости. К. Леонтьев, который жил среди монахов и сам принял монашество, видел несовершенство и греховность монашеского большинства, но понимал, что и среднего уровня в монашестве не легко достичь, а очень трудно; со стороны заметно дурное и слабое, Бог же видит все тайные усилия ради исполнения заповеди, все болезненные внутренние жертвы и самых слабых подвижников, и самых грубых людей{88}, и Он силен, порой неожиданно, соединить несоединимое.

Иногда отчетливо понимаешь: если б не Божие благоволение, критическая масса наших самолюбий, нетерпений, нервов и обид мгновенно разнесла бы любой монастырь вдребезги: первое сопрано опоздала, регент в раздражении одергивает всех подряд, альты мстят яростным молчанием, цепная реакция ползет дальше, трапезница швыряет тарелку под ноги келаря, келарь срывается на крик, кухарка убегает плакать, у вышивальщиц дрожат руки, художницы не в силах сесть за работу, до хаоса рукой подать… Никто уже не помнит, с чего началось, смятение охватывает всех. И вдруг внезапно шторм прекращается, все падают на колени, предупреждая намерение игумении наказать виновных: «Опять рот мне затыкаете вашим простите…» Продолжительное жительство в монастыре, сказал незабвенный святитель Игнатий, приносит нам хотя тот плод, что мы начинаем зреть немощи наши и всё упование наше возлагать не на себя, но на Искупителя нашего{89}.

Как заметил классик, счастливые семьи счастливы одинаково, а несчастные несчастливы по-своему; единство иногда подвергается, по нашим грехам, искажению, порче: скажем, когда некоторые равнее и пользуются привилегиями: роскошно меблированные игуменские апартаменты, прислуга{90}, отдельное изысканное питание{91}, одежды из дорогих тканей{92}, заграничные путешествия и т. п.

Но и при болезни, недуге, ущербе организм монастырский все-таки остается, благодарение Богу, живым, сохраняя надежду на выздоровление. Совместное пребывание в любви, единомыслии и экономическом единстве (по-гречески «киновия») остается самым благоприятным условием для воспитания человеческого и церковного сознания. «Ну что вы можете мне предложить, – несколько свысока ответила мать В. сманивающим ее из монастыря щедрыми посулами родственникам, – я у Христа за пазухой живу!»

Иногда отчетливо понимаешь: если б не Божие благоволение; критическая масса наших самолюбий, нетерпений, нервов и обид мгновенно разнесла бы любой монастырь вдребезги.

Преподобный Сергий посвятил свой монастырь Пресвятой Троице: в Троице видел он то, что его ученик сумел воплотить в знаменитой иконе: вражде и ненависти, царящим в дольнем, противопоставилась взаимная любовь, струящаяся в вечном согласии, в вечной безмолвной беседе, в вечном единстве{93}.