Читать книгу Плач третьей птицы: земное и небесное в современных монастырях - Игумения Феофила (Лепешинская) - Страница 11

Приехал корреспондент; настоятель, как обычно, поручил беседу эконому о. Серафиму: тот, в прошлом журналист, привык уже оказывать содействие бывшим коллегам, умело формулируя не только ответы, но частенько и вопросы, т. к. спрашивают всегда одно и то же. Но когда выяснилось, что юноша от журнала «Предприниматель», о. Серафим прямо загорелся:

– Отличный материал может получиться! Вот спроси меня: на что мы существуем, откуда средства…

– Ну еще бы, пашете день и ночь…

И паренек глядел недоверчиво, от бесед уклонялся, носился по окрестностям, фотографировал коров, кур, пейзажи и дачников; в свет вышел еще один очерк в жанре «ах, ах, высокий класс»: благодарный автор хвалил всё, особенно кухню и ставропольский кагор, которым в качестве гостя пользовался ежедневно.

Между тем о. Серафим, как и всякий эконом, мог поведать немало интересного: как он дотла сгорал от унижения, когда приходилось с протянутой рукой обходить богатеньких; как усердно, но безуспешно боролся с неприязнью, просиживая часы в приемных новых хозяев; как, отсчитывая последние рубли перед архиерейским приемом, отчаянно одолевал откуда ни возьмись всплывшую жадность; как вдоволь нахлебался укоризн от начальства и поношений от братии; как бессчетно собирался бежать от горькой своей участи… Но по прошествии лет он все приключения сводил к главному, что и усиливался за кагором втемяшить корреспонденту:

– Пойми! Приди я сюда неверующим – уверовал бы!

Труд всегда считался лучшим естественным лекарством от страстей.

Но тот ничего подобного не написал. Может, не дорос понимать эти вещи, может, считал, не доросли читатели, а может, о. Серафим не сумел доходчиво объяснить закона, сформулированного Самим Богом еще в первые времена монашества. Тогда великий наш основоположник Пахомий сильно загрустил, ошеломленный божественным извещением о грядущем духовном и нравственном упадке основанных им обителей; неутешно плача и вопия к Небесам, упомянул он и о своих немалых заслугах и трудах, оказавшихся, в свете откровения, тщетными. «Не хвались, слабый человек, но проси прощения, – ответил Господь, – всё держится Моим милосердием»{94}. Эконом всего-навсего уразумел слова Спасителя собственным опытом; немного, но розы, как говорят англичане.

Образ монашеского жития, преподанный его первоначальнику ангелом, состоит в чередовании труда и молитвы. Святой Антоний упражнялся в рукоделии, завел и грядки, выращивая овощи ради утешения посетителей, изнуренных тяготой путешествия{95}; его последователи, отшельники Фиваиды, Скита, Оксиринха, плели корзины из тростника, власяницы из пальмовых листьев, вязали сети и даже нанимались помогать земледельцам в дни жатвы, не столько для прокормления, сколько избегая губительной праздности. Кто-то из отцов спросил авву Иоанна Колова: что есть монах? Он отвечал: труженик, ибо монах всегда работает до утомления{96}. Труд всегда считался лучшим естественным лекарством от страстей; условия рая не подходят для развития и возрастания. Преподобный Симеон Новый Богослов и падение Адама объяснял наличием земных благ в изобилии без труда{97}.

Труд в поте лица определен всему человечеству как обязанность, послушание, епитимия. Только городская белоручка, подвизающаяся в сестричестве с рекламируемым отсутствием сельхозработ, может заявить, что физическая работа приводит к атрофированию рассудка{98}. (Хотя есть, есть, говорят, монастырь в США, какой-то греческой юрисдикции, на побережье Атлантического океана, так там никаких трудов, ни забот! только молись, созерцая голубую даль! еду привозят, включая мороженое (в постные дни – постное!), в разовых пластиковых контейнерах, даже посуду мыть не надо!).

В киновиях с самых ранних времен заводили сады с огородами, пасеки, мельницы, пекарни и поварни. Иноческий труд – сладостное бремя: монах подходит к любому занятию аскетически: он всё совершает ради высшего, для Господа, за послушание, во спасение души. Монаху чужда корысть и психологически связанный с ней трудовой плен, страх неудачи; он подначален Христу, всего ожидает единственно от Него и потому ничего на земле не боится.

Разбойники, пришедшие ночью грабить обитель преподобного Антония Сийского, увидели многочисленную вооруженную охрану, которой, разумеется, на самом деле не было; это теперь некоторые монастыри кроме хорошо оплачиваемых казаков держат свору свирепых собак, да еще на ночь выпускают их за ограду, они кусают, пугают и напрочь отвращают от религии случившихся прохожих; между прочим, Маконский собор архиереев в Бургундии (585 г.) запретил епископам, попирая правила христианского гостеприимства, охранять свои дома собаками{99}.

Труд в поте лица определен всему человечеству как обязанность, послушание, епитимия.

Вся суть монашеских трудов именно в мотивации, отличной от хозяйственной этики, принятой в миру, где целесообразность и количество труда измеряется результатом, выгодой, эффективностью. Не для достижения слепой покорности, как нынче, древние старцы благословляли иногда нарушать законы агротехники; они учили делать христианское дело в глубоком презрении к конкретной пользе, воспитывали правильное, православное отношение к труду и считали эту цель важнее забот об урожае. Монашество, как заметил о. Георгий Флоровский, создало особое богословие труда.

Авва Зосима, тот самый, напутствовавший Марию Египетскую, повествует об испытании, которому некий старец подверг брата – образцового огородника: он вырвал и истребил все овощи. Когда на грядке остался один корень, хозяин невозмутимо предложил: оставь, отче, сделаем угощение. Старец просиял, довольный: теперь вижу, ты раб Божий, а не раб овощей!{100}

Соблазн подсчитывать прибыли и строить новые житницы{101} существовал всегда; к тому же нас как-то постепенно, без боя, захватила протестантская мораль успеха, в соответствии с которой бедность, в том числе и бедность монастыря, свидетельствует о глупости, нерасторопности и лени, а не о благородном стремлении к бескорыстию, простоте и свободе. Между тем преподобные Корнилий Комельский, Антоний Сийский, Дионисий Глушицкий, Авраамий Городецкий покидали основанные ими обители с наступлением стабильного материального благополучия; уходили не потому, что искали нищеты, а потому что ощущали ослабление благодати. Ибо, как формулировал Ломоносов, что прибавится в одном месте, то отымется в другом.

С точки зрения идеала богатый монастырь – такой же нонсенс, как богатый монах. Притом, если, скажем, приверженцы преподобного Иосифа Волоцкого в полемике с нестяжателями выдвигали аргумент о милосердии и помощи бедным, то теперь и в оправданиях нет нужды, т. к. нестяжателей не слышно. Преподобный Нил Синайский уже в V веке осуждал увлечение монахов земледелием, торговлей и всякими приобретениями с целью увеличить приятность жизни{102}. Предостерегал от опасностей процветания и святитель Иоанн Златоуст, считавший безопасность величайшим из всех преследований{103}.

Если христианин всячески хлопочет, чтобы преодолеть бедность, он, очевидно, не хочет быть христианином, – отмечал святой Симеон Новый Богослов, – ибо истинному христианину нельзя быть без лишений и нужд{104}. Впрочем, монашеская бедность заключается, может быть, не столько в худых ризах и скудной трапезе, сколько в тревожном ощущении постоянной, с точки зрения расхожего здравого смысла, подвешенности, неуверенности в завтрашнем дне и надежном куске; одна игумения часто видит один и тот же сон: осталась без работы, без зарплаты и нечем кормить детей (которых в той жизни у нее не было).

Если христианин всячески хлопочет, чтобы преодолеть бедность, он, очевидно, не хочет быть христианином, – отмечал святой Симеон Новый Богослов, – ибо истинному христианину нельзя быть без лишений и нужд.

Сытый человек удовлетворен, самодостаточен и хочет только развлекаться разными диковинками – сказано В. С. Соловьевым, но как нельзя лучше применимо к нашему времени, богатому поистине сказочными диковинками: тут и музыкальные центры, и домашние кинотеатры, и компьютеры, и всякие цифровые фото-кино-камеры, и мобильники с наворотами, не говоря уж об изощренном комфорте иноземных автомобилей. Особую рачительность по части технических игрушек проявляют, понятно, в мужских монастырях: сильный пол вообще склонен к строгой, взыскательной заботливости о собственных удобствах{105}.

Размышляя после революции на руинах видимого величия Церкви о причинах крушения, М. Новоселов вспоминает приход под Петербургом, известный многообразной кипучей деятельностью. Посетителю демонстрировали потребительскую лавку, ссудо-сберегательное товарищество, фельдшерский пункт, богадельню, племенного бычка… только в храме было немноголюдно и довольно мертвенно{106}. Примерно так пока и наши новооткрытые монастыри. Хвалимся чем можем: евроландшафтом, зимними садами, кедрами и кипарисами, фонтанами и альпийскими горками, страусами, павлинами и цесарками, верблюдом, осликом и прочей экзотикой, в храмах золото, мрамор, мозаика, отменное пение – но всё это так, пустяки, развлечь архиерея; понты, как выражается один самокритичный игумен; глубину же иноческой жизни измерить мудрено. Однако, надеемся, семя прозябает и растет, а наше дело орошать, пропалывать и хранить посеянное, т. е. молиться, ожидая милости от Бога, Который един возращает{107}.