Читать книгу Обратный билет. Рассказы и повесть - Илья Григорьевич Коган - Страница 4

Глава первая

Говорят, что прошлое – это остров, окруженный океаном времени. А память – это пароход, который, шлепая колесами по вязкой воде, возвращает нас в места прежних радостей и печалей. Воздух туманен, и сиплый гудок собирает на том берегу знакомые силуэты. О, все они тут: и бабушка Злата, и тетка Рейзл, и дядя Захар, и тетя Соня! Востряковские старожилы!.. Что ты плачешь мама! Я же еще не насовсем! У меня есть обратный билет. Вот он! Чуть помялся, а так – как новенький!

Цок-цок-цок… Цокают по булыжнику звонкие подковы. Скрипит трамвай. Сыпятся искры из-под дуги. По тротуарам спешат люди в шинелях и телогрейках. День в Москве начинается на три часа позже, чем в Омске.

Мы приехали. Соседи-командиры, которым мы с братом надоели за три дня пути, вынесли наши узлы и чемодан на вокзальную площадь.

На такси денег у мамы не было. Но извозчики брали дешевле. И вот мы втроем катим в коляске, а лошадь мотает хвостом, а деревья уже голые, а улицы кривые, а брат Мишка прыгает на маминых коленях и кричит на весь город: «Хоцу ка-ка!».

– Табачный проезд, говоришь? – оборачивается к маме извозчик. – Фабрика «Дукат», говоришь? Мимо не проедем!..

А мама все ахает да удивляется:

– Ах, Садовое кольцо! Ах, Сухаревка! Ах, Цветной бульвар!

Можно подумать, она здесь родилась и выросла.

– Ах, Москва!

Помню – мама еще молода, улыбается нашим соседям.

И куда-то мы едем. Куда?

Ах, куда-то, зачем-то мы едем…

Едем… Едем… Пароход моей памяти откликается на слово «едем». И начинает выписывать зигзаги, причудливо перескакивая с волны на волну. И вот уже мне открываются иные берега и картины иного возвращения…

Мне было хорошо.

Я не то дремал… не то блуждал на краю реальности.

Ровно гудели турбины.

Далеко внизу неподвижно висели ватные облака.

Самолет летел в Израиль.

— Тпр-ру! – натягивает вожжи извозчик. – Вот он ваш Табачный проезд!

Ни фига себе проезд! Покосившиеся домишки, вросшие в землю до середины первого этажа. Труба, пыхающая серым дымом, и облако мелкой гадости, покрывающей все вокруг.

– Фабрика «Дукат»! – сказал извозчик и быстренько сгрузил наши вещи на грязный снег. – С прибытием вас!

Лошади зацокали подальше от этой отравы, а мама сложила ладони рупором и стала радостно выкликать:

– Ханна!.. Соня!..

И почти сразу же с грохотом раскрылось окно на втором этаже, и оттуда выскочил пацан – постарше нас с братом и в одних трусах.

– Я-яша-а! – проблеял вслед ему жалобный голос.

– Соня! – радостно закричала мама. Она ни капельки не удивилась, как будто прыжки со второго этажа случаются в Москве каждый день.

– Уби-ился! – запричитала, выглядывая в окно, сильно пожилая тетенька вся в седых волосах.

– Соня! – снова закричала мама так же радостно. А пацан уже поднимался, отряхивая от дукатовского шлака голые коленки. —

– Жив, холера? – удивился все в том же окне солидного вида человек.

– Захар! – снова подала голос мама, но уже не так радостно.

– Гановер! Вор! – продолжал бушевать мужчина в окне. – Отдай руку! Или домой не приходи!

Вот так-так! Оказывается, в этой Москве оторвать руку – плевое дело. Мне это как-то сразу не понравилось.

– Оденься! Простынешь! – кричала тетя Соня, выбрасывая в окно свитер и брюки.

– Ни-че!.. – прыгая на одной ноге, влезал в штаны парнишка. -Обсосется!

Никакой руки, кроме двух своих, у него не было. Но дядя Захар в окне требовал свое:

– Верни руку! А то в два счета загремишь в колонию! Вот не сойти мне с этого места!

Ну, приехали! У меня с перепугу в животе поскучнело – нам ведь у этого дядьки жить!

– Соня! Захар! – немножко растерянно звала мама.

Все оказалось не так уж и страшно. Дядя Захар спустился к нам и помог занести вещи в комнату.

– Ишиве бохер! – бурчал он непонятное ругательство Но это уже было похоже на уходящую грозу. А мама и тетя Соня тем временем рыдали, обнявшись.

– Вот здесь она висела! – никак не мог успокоиться дядя Захар. И показывал на ковер на стене.

– Ай, подумаешь, – на минутку перестала плакать тетя Соня. – Лапка… Зажим такой для бумаг, вроде маленькой руки…

– Серебро! – снова вскипел дядя. – Чистое серебро! А этот гановер!.. Вор!..Чтоб ему фонарем стать! Днем висеть, а ночью гореть!

– Захар! – снова заплакала тетя Соня. – Что ты говоришь! Он же сирота! Все, что осталось от семьи несчастной Рахили!

И опять зарыдала в голос. И мама вместе с ней.

Савичевы умерли…. Умерли все…. Осталась одна Таня…

— Плачьте! Плачьте! – не сдавался дядя. – Вы еще не так заплачете, когда вспомните, что эта рука держала! Квитанции за Дорину квартиру! Жировки!

Вот когда я в первый раз услышал это слово: «жировки»!. Иди знай, что совсем скоро оно у меня в зубах навязнет.

Потом пришли тетя Ханна и ее дети: Фаня, Боня и Эля. И все обнимались, смеялись и плакали. Смеялись и плакали. А дядя Захар все вспоминал серебряную лапку и этого «шейгеца» Яшку:

– Зейст! Глядите! Вот тут эта рука висела!.. Чтоб он пропал!

– Захар! Захар!.. – останавливала его тетя Соня.

– Что «Захар»? Это ты его распустила!

А мудрая тетя Ханна смотрела дальше всех:

– Без жировок вы не докажете, что ваша квартира была вашей!

– О! – поднял пухлый палец дядя Захар. – А я что говорю!

– Как-нибудь… – успокаивала себя мама.

И снова пароход моей памяти перескакивает с волны на волну, неведомо по какой логике соединяя прошлое с позапрошлым.

Я был гостем двоюродного брата Бориса. Теперь он звался Борухом и был вполне преуспевающим гражданином своей страны. И он, и его жена Рита приняли меня как родного. Они сделали все, чтобы я мог увидеть и принять в свое сердце Эрец-Исраэль.

Мы побывали на холме, где наш предок Авраам заключил союз с местным царем Авимелехом и получил разрешение пасти свои стада на этой земле.

Борух свозил меня на Мертвое море и в древнюю крепость Масаду. А потом пришла очередь Иерусалима.

— Поезд до станции Усово отправляется со второй платформы!

Проплывает за окном Белорусский вокзал. Паровоз пыхтит и плюется паром. «Беговая»… «Тестовская»… мост через Москву-реку… «Фили»»… Тридцать минут – и мы в Кунцеве. Я закрываю «Серебряные коньки». Я все еще там – лечу по замерзшему каналу, и лед сверкает под светлым голландским небом. Но я уже и здесь – среди черных развалов угля, втоптанного в грязь. Тащусь за мамой и слушаю ее охи да вздохи. Снега еще нет – конец ноября. Но трубы уже дымят, и сосны шумят по-зимнему.

Мы идем мимо пруда, поднимаемся в горку. И вот она – улица Горького, бывшая Богдановка. Какая-то псина с лаем бросается навстречу. Но вдруг замирает, валится на спину. И суетливо машет лапами.

– Артошка! – радуется мама. – Живой! Узнал!

Она наклоняется, треплет собаку по брюху и бормочет про себя:

– Как нибудь!

«Как-нибудь» не получилось. На двери нашей кунцевской квартиры висел амбарный замок. Мама смогла только заглянуть внутрь через замызганное окошко.

– Ну и грязищу развели! – всхлипнула она. И правда, я увидел, какими черными от сажи были печка и стены.

Тут откуда ни возьмись, нарисовались наши соседи. Тетя Рая Штаркман, тетя Таня Иванова, тетя Маруся Курылева и старик Обливанцев. Все принялись обниматься и плакать. К этому я уже привык – взрослые по каждому случаю нюни распускают. Хорошо, что Мишка у тети Сони остался, а то бы он тоже всласть поревел.

– С приездом! С возвращением! – радовались все сквозь слезы. Одна мама плакала без всякой радости.

– Дом-то наш занят… – жаловалась она. – Куда мне с детьми деваться!

– У! – загудели соседи. – Тут теперь плотник Паршин живет!

– Приезжий! – пояснила тетя Таня Иванова.

– Друг-приятель домоуправа! – добавил старик Обливанцев.

– Из одной деревни! – вставила свое слово тетя Маруся Курылева.

– Понаехали тут! – сказала тетя Рая Штаркман.

– Ну-ка, что тут за собрание? – раздался вдруг грубый голос.

Спиной к двери встал здоровенный детина с сильно бородатым лицом.

…и увидел черную бороду и два сверкающих глаза…

«Пугачев»! – подумал я.

– Вы что тут ошиваетесь? – грозно спросил «Пугачев».

– Да вот… вернулись мы… – ответила мама. – Хотелось бы посмотреть нашу квартиру…

– Ишь чего захотели! – огрызнулся мужик. – Была ваша, да сплыла! Нечего было сматываться!

– Да они всю жизнь здесь жили! – попробовали было заступиться соседи.

– А вас кто спрашивает! – оборвал их «Пугачев». – Защитники! У самих рыла в пуху! Думаете, я не знаю! Ты, Маруська, шерсть с фабрики тащишь! А ты, Танька, где кости суповые берешь! А Раиска, вообще, на хлебозаводе работает! Я вас всех на чистую воду выведу!

– Нам же жить негде, – робко пожаловалась мама.

– Ну и езжайте обратно в вашу Сибирь! Там вам самое место! А к дому и близко не подходите! А то в лепешку расшибу!

– И расшибет, – поняла мама, сама не своя от страха. И побрела через дорогу – к бабушке.

Ну, что ж… обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних… квартирный вопрос только испортил их…

«К бабушке» это только так говорилось. На самом деле это был дом моей тетки Фримы. А бабушкину квартиру во время войны заняла соседка Ханна Кракова. Судиться с ней не стали, в том доме жить было опасно, он все заметнее сползал в овраг. А у Фримы были целых две комнаты и веранда.

Вот только попасть туда оказалось не так-то просто. Стоило нам открыть калитку, как прямо на нас кинулось что-то черное и с рогами.

– Брысь! – закричала мама, загораживая меня. А от крыльца уже бежала тетка Рейзл с криком:

– Козел! Настя, козел!

– Ах, ты, господи! Отвязался проклятый!

С другой стороны дома выскочила толстая пожилая тетенька с веником и принялась хлестать им огромного рогастого козла. Тот не стал спорить и лениво затрусил на свою половину.

– Холера ему в бок! – никак не могла успокоиться моя тетка. – А штыкл дрек!

Козел, видно, услышал и обиделся. Он взбрыкнул ногами, обернулся и злобно уставился на тетку.

Они долго сверлили друг друга глазами, пока хозяйка снова не огрела его веником.

– Что он сгорел! – пожелала тетка и заспешила в дом.

А там стоял дым коромыслом. Тетка Рейзл рубила мясо на котлеты и, не отрываясь от дела, спорила с древней старушкой – божьим одуванчиком, оборонявшейся от нее длинной костяной трубкой, приставленной к уху.

– За квартиру не плачено! – твердила старушка, тряся бородатым подбородком. – Домоуправ требует, чтобы до конца года все было в ажуре! А не то пени заплатите!

– Халоймес! – кричала в трубку тетка Рейзл. Старушка, видно, была глухая. – Какие пени! Я сама платила и за ноябрь, и за декабрь!

– А где жировки?

– Фрима! – крикнула тетка. – Где квиточки за квартиру?

– Хвейс… – вышла на веранду тетка Фрима. – Може, маме знае?.. Маме! – позвала она.

– Вус? Вер? – высунула голову бабка Злата. – Яки квиточки?

– Верка вчера из каких-то бумажек кораблики клеила, – вмешалась двоюродная сестренка Жанна.

– Да подавитесь вы! – не очень вежливо сказала младшая Вера и шваркнула на пол жеваные бумажки.

– Зейст! – развела руками бабушка. А Фрима замахнулась мокрым полотенцем.

– Чепен зи нихт! – заступилась бабушка. В смысле «не трогай ее!», наверное.

Тут только они заметила нас.

– О, Дора! О, Илюша! О, Миша! – обрадовалась Фрима..

А сестренка Жанка тут же сказала свое «здрасьте»:

– А ваша квартира занята! Там плотник Паршин живет!

– Горького, двадцать девять? – всмотрелась в маму старушка издомоуправления. – Как же! Личность заметная! На трудовом фронте был. Ой, намаетесь вы с ним!

– Нам же жить негде, – снова пожаловалась мама.

– Судиться надо! – посоветовала старушка. – Доказать, что вы все это время за квартиру платили.

– Ну да! Ну да! – обрадовалась мама. – Сестра платила.

– Соберите жировки и наймите хорошего адвоката!.. Только я вам ничего не говорила!

Мама не стала рассказывать про племянника Яшку, руку и пропавшие жировки. А тетя Рейзл пробурчала:

– На хорошего адвоката хорошие деньги нужны.

Она-то знала, что у мамы не только хороших, но вообще никаких денег нет. У тетки Фримы денег тоже не было. А сама тетка Рейзл и так все время твердила, что живет на копейки, которые ей платят за работу кассиром в магазине. И вообще, не могла она простить маме, что уехала та от своего мужа в Омске. Тетка хоть и была незамужней, но лучше других знала, какой должна быть хорошая жена.

А у бабы Златы из всех капиталов была только серебряная монета невесть какого затертого года да желтый клык, который у нее выпал еще до войны…

В общем, остались мы у них ночевать.

Да и не на одну ночь. Фрима перебралась в комнату к бабушке и Розе. А мы вдвоем утеснились на узком диване. А на другом безобразничали мои двоюродные сестренки: Жанна и Вера. Они были неугомонные, до поздней ночи воевали за место у стенки. А днем не давали житья бабушке. Особенно приставучей была старшая – Жанна.

– Баб, а баб, а сколько у тебя детей было? – цеплялась она к бабушке.

– Хвейс… Я знаю … – разводила руками старушка. – Чи девять… Чи десять…

– Что ж, ты не помнишь, сколько умерло?.. сколько выжило?

– Хвейс… Бог дал… Бог взял…

Откуда моя еврейская бабушка взяла эту русскую поговорку? Она была родом из Александрии. Но не той, что в Египте, а той, что в степи под Херсоном.

Она была ровесницей не то Ленина, не то Сталина – теперь уж не помню. О своем детстве ничего не рассказывала. Только – как бегала за десять верст на железную дорогу: царский поезд должен был проехать.

Она имела привычку сидеть у окна веранды, уперев локти в подоконник и положив подбородок на ладони. Наблюдала за проходящей за забором жизнью – как будто кино смотрела.

Когда надо было позвать внучек – моих двоюродных сестер – она кричала: – Жа!.. потом сбивалась, вроде бы забывала имя Жанны, и звала следующую: – Вера!.. Получалось: – Жа… Вера! Так мы и стали звать бабку Злату – «Жавера».

Чаще всего «Жавера!» слышалось из уборной. Бабушка имела привычку просиживать там часами. И все это время козел терпеливо караулил ее. Стоило старушке приоткрыть дверь, как злобный зверь, наклонив башку, напрыгивал на нее. Вот тут уж бабка Злата голосила на весь двор:

– Жа… Вера!..

Девчонки выскакивали с веником.

– Тимошка, брысь! – хором кричали они. И козел Тимофей послушно убирался в сарай, который тетя Настя как всегда забыла закрыть.

Помню, мы поднимались по склону холма, поросшего редким лесом, и Борух вглядывался в просветы между деревьями.

– Где-то здесь… – бормотал он, притормаживая. – Дорога-то одна… Только дальше придется пешком…

Мы оставили машину и побрели наверх.

И почти сразу же открылись верхушка холма и два серых надгробия.

Смеркалось в ноябре рано, и я сомневался в чувствительности моей пленки.

– А все-таки попробуй! – попросил я брата. – Только захвати обе могилы!..

Пока Борух прицеливался, я собрал горсть камней и разложил их по краям плит.

Я уже привык к этому ритуалу поминовения и даже находил в нем ощущение некоей родовой сопричастности…

Щелкнул затвор, сработала вспышка.

Сумерки стали гуще, зато как будто посветлел камень надгробий.

– Ну, скажи, – спросил я Боруха, – откуда известно, что здесь лежат Самсон и его отец? Есть какие-то свидетельства? Документы? Раскопки?

– Понимаешь, тут всегда кто-то жил… И они знали… Дед передавал сыну… Сын внуку…

– Три тысячи лет?

– А что?.. Ты понимаешь, для них это обычное дело… Олива, которую посадили во времена первого храма… Колодец, который выкопал Авраам… Холм, где похоронен Самсон…

Глава вторая

Жить нам было негде и не на что. Мама все жаловалась, что у нас нет какой-то прописки, а без нее карточек не дают. Она оставляла меня у бабушки, а сама моталась в Москву, к сестрам. Искала ходы-выходы к адвокату, чтобы квартиру вернуть. Иногда брала и меня с собой.

Мы шли на станцию «Кунцево», где ждали поезда из Усова. Его притаскивал пыхтящий паровозик. Нас с мамой пускали в детский вагон. Все стены там были залеплены картинками про трех богатырей и медведей в лесу. И народа там было меньше, чем в остальных вагонах.

Поезд приходил на Белорусский вокзал. И мы тащились пешком до фабрики «Дукат».

К тете Ханне надо было пробираться по темному низкому коридору с земляным полом. Комната была какой-то кривой, а посредине стоял столб, на котором держался потолок. Окно до половины было засыпано мелким шлаком, который выбрасывали фабричные трубы. Я помнил, что до войны окно еще открывалось, и мы играли в прятки, выскакивая в него, и обегали дом, возвращаясь в дверь. Теперь же шлак почти до середины закрывал окно. И солнца в комнате никогда не было.

Зато в углу притулилась этажерка. А на ней книги. Ого! «Таинственный остров»!.. «Пять недель на воздушном шаре»!.. Жюль Верн!.. Я даже забыл о сковородке, на которой что-то вкусно скворчало. Тетя Ханна умела готовить. Не то, что тетя Соня, у которой хорошо получалась только манная каша. Зато кусок сливочного масла, который она клала в тарелку, на всякий случай загораживая ее от дяди Захара, был таким большим, какого у бабы Златы мне бы никогда не дали. В голодное время этот кусок масла бегал за мной во сне.

– Мы поднимаемся?

– Нет! Напротив! Мы опускаемся!

– Хуже того, мистер Сайрес: мы падаем!

– Выбросить балласт!

– Брось книгу! С тобой же разговаривают! – выговаривала мне мама.

– Да пусть себе!.. – успокаивала ее тетя Ханна. – Все лучше, чем по крышам бегать!

Видно считала, что лазание по крышам это уж самое последнее дело.

У тети Сони книг почти не было. Одна «Как закалялась сталь» с какой-то загогулиной на обложке. Потом-то я понял, что это штык.

Тети Сонина комната была в этом же доме, но на втором этаже. Хозяева ее уехали в эвакуацию, да так и не вернулись в Москву. Комната была просторной и светлой. Не сравнить с той, где они жили до войны. В самом настоящем подвале. Кто-то догадался разгородить его фанерными стенами. Получились клетушки, в которых помещалась кровать и крошечный столик. Сидеть приходилось на кровати, а стоило прислониться к стене, как все перегородки в подвале принимались ходуном ходить.

Дальше мы ехали уже в полной темноте.

Свет фар летел по буграм неизвестно кому принадлежащего придорожного мусора… по заборам никем не охраняемых цитрусовых плантаций…

И высоко в небе проплывали ожерелья поселений, накинутые на приплюснутые макушки библейских холмов.

«А, может, и правда, – думал я, – время для людей, которые живут на этой земле, течет по-другому?

В нашем растянутом «вчера» толпятся Наполеоны… Чингисханы… Карлы Великие… А в их прошлом рукой подать до мальчика Давида. И у стариков еще ноют ноги от скитаний по Синайской пустыне… И они никуда не уходили с этой земли…».

«Но тогда, – думал я, – какой смысл в нашем уходе? Зачем мы ушли в чужое время и жили в чужой истории? Было ли в этом предначертание?».

– Приехали!..

Я открыл глаза и тут же зажмурился от слепящего сияния фонарей.

Мы стояли в воротах пропускного пункта, и Борух что-то втолковывал на иврите ладным молодцам с короткими автоматами.

Один из них безразлично взглянул на меня и махнул рукой.

Машина плавно въехала в последний год двадцатого века.

Потянулись витрины… узорные двери… стайки детей… сутулые длиннобородые силуэты…

Бейтар-Илит.

Город правоверных хасидов.

А, может, и не хасидов.

Но очень правоверных.

Дядя Захар был закройщиком, одним из лучших в Москве. Он кроил одежду для жен больших начальников. Они приходили на примерку, оглушая нас запахом духов и пота. Дядя загонял их за китайскую ширму, откуда слышались их смешки и повизгивание.

– Мадам, не шебуршитесь! – угомонял их дядя. – Скажите лучше, где вы хотите иметь талию!

Или:

– Мадам, ваши цицкес не дают вам видеть живот!

За ширмой раздавались таинственные слова: «файдешин», «крепжоржет», «панбархат».

Иногда дамы приходили в час детских радиопередач, которые дядя Захар не пропускал. Тогда он говорил:

– Ша! Оставьте ваши майсенс! Не трусите словами!

Он делал радио громче, и мы все слушали историю о звездном мальчике с каменным сердцем.

…я так красив, я так хорош, румян, как майский день…

Дядя Захар даже хлюпал носом, переживая злоключения героев.

– Нет, вы слышали? Этот шейгец не узнает родного отца!

Я потом пару дней ходил, переполненный голосами из этой радиопостановки. Когда мне доводилось раньше Мишки прикончить обед, а он еще доскребывал свою тарелку, я тянул дребезжащим от старости голосом: «Ма-альчик! До-обрый мальчик!..». Когда это не действовало (не действовало никогда), я говорил круче – голосом торговца из «Давида Копперфильда»:

– Курри-бурри! Кости мои! Жилы мои!..

Тут уж Мишка не выдерживал и с ревом уносил свою тарелку в самый дальний угол.

Иногда мне приходилось напоминать:

– Дядя Захар! Клуб знаменитых капитанов!

Дядька бросался к репродуктору, и приятный голос пел:

— Херст! – поднимал палец дядя. В смысле: «Слушайте»!

— За лубовь и честь! – толстым голосом кричал дядя. Испуганные дамы выскакивали из-за ширмы в одних красных трико до колен.

После их ухода дядя застилал стол одеялом, раскладывал ткань, а сверху прозрачную бумагу и начинал колдовать над ней с куском мела в руке и сантиметром на шее.

– Нарисуем промфинплан! – говорил он загадочно.

А потом обращался ко мне, удобно устроившемуся на диване:

– Ну!..

Я уже знал: он ждет продолжения «Острова сокровищ» – книги, которую я только что прочел и начало которой успел пересказать ему.

– Так вот… – начинал я. – Этого самого Билли Бонса хватил удар. Он получил «черную метку» и с перепугу помер…

– Как, говоришь, его звали? – переспрашивал дядя.

– Билли Бонс, Я ж тебе говорил!

– Ну да… Был у нас такой Рабинович. Тот еще бандит и босяк. Взял кассу в Гайсине. Да пожадничал, сейф захотел унести. А тот с секретом был. Так рвануло, что у всего города удар был…

Дядя Захар приложил сантиметр к бумаге и стал закалывать ее булавками.

– Ну-у! – протянул он, не разжимая губ.

– Мальчик открыл сундук этого Билли Бонса. А там золотые монеты, да еще карта острова. Да не простого, а где зарыты сокровища.

– Тикать надо было! – перебил меня дядя.

– Они и хотели. Но тут вдруг заявились пираты. Самые настоящие. Мальчик с мамой еле успели спрятаться под мостом. А пираты бродили сверху, искали карту и все кричали: «Ищите! Ищите! Они здесь!»…

– Да-а… – вздохнул дядя Захар. – Так оно и бывало,… Мы прятались во ржи, а бандиты Балахновича скакали вокруг. «Запаливай!» кричали…

– Кто не спрятался, я не виноват! – подал вдруг голос двоюродный брат Яша.

Почему-то эта кричалка из детской игры в «прятки» расстроила тетю Соню.

– Смеешься! – захлюпала вдруг она.

– Я ему посмеюсь! – пригрозил дядя Захар.

Не любил он Яшку.

– Ну и что с вами было? – спросил я.

– Порубили бы нас, да конь атамана попал в щель на мосту и захромал. «Плохая примета!» – решил этот бандит и приказал своим убираться из местечка. А раввин сказал, что это его молитва помогла…

– А кто не спрятался?.. – опять встрял Яшка и почему-то посмотрел на тетю Соню.

– Я сейчас достану этого байстрюка! – снова вскипятился дядя Захар.

— Не вздумай целоваться с Эстер! – наставлял меня Борух. – И руку не протягивай!…

– Смотреть в глаза! Говорить по-русски! – сострил я голосом «Эха Москвы».

Брат меня не понял.

– Они живут, как им нравится… Для этого они сюда и приехали…

– А тебе нравится, как они живут?

– Ай!.. – Борух только сокрушенно помотал головой. – О чем разговор! Во всем себе отказывают!..

– А как же Пуси-Муси?

– О! Пуси-Муси… Мое утешение! Такие девочки! Сокровища!..

Мой двоюродный брат Яша был сиротой. Его мама, тетя Рахиль, и двое ее детей умерли в Ленинграде от голода. А Яша выжил. Его отдали в детдом, но он сбежал. Его поймали, но он снова сбежал. Тетя Соня пожалела сына своей погибшей сестры и взяла его к себе. Яша оказался еще тем подарочком. Он не признавал ничьей власти. Учиться не хотел, работать ему еще было рано. Весь он был какой-то дерганый, видно от блокады так и не отошел. Дружил с местной шпаной, таскался с ней по Табачному проезду и по Тишинскому рынку. Шпана была не простая. В домах моих теток жили ассирийцы. Черноволосые, шумные. Их старушки с утра до вечера сидели на каменных тумбах и вытягивали нитки из мотков шерсти. Потом из этих ниток они плели шнурки. Из подвалов несло гуталином ассирийские женщины варили его из всякого вонючего барахла. Говорили даже что-то о собаках. А ассирийские мужчины с утра пораньше расходились по центральным улицам и усаживались в свои будки. «Чистим-блистим!» – кричали они на всю улицу Горького. И стучали щетками по низеньким скамеечкам для обуви. У них можно было купить и шнурки, и гуталин, и стельки. Москва была грязным городом, и работы у них хватало.

После пропажи «руки» Яшка несколько дней не появлялся. Он дружил с ассирийским мальчиком по имени Оник. Видно, и ночевал у него в подвале. Наверное, Яшу там и кормили. Потому что где-то же он должен был есть. А на тети Сонины крики в обед: «Яша! Яша!» он не откликался. А потом вдруг пришел и бросил на стол тот самый серебряный зажим.

– Нашел! – нахально заявил он. – Сами теряете, а потом на меня валите!

– А жировки? – робко спросила тетя Соня.

– Не знаю я никаких ваших жировок! – отрезал Яша.

– Постарайся у него узнать! – шепнула мне мама.

– Ну-у…

– Что «ну-у»! Если мы не найдем жировки, не видать нам нашего дома, как своих ушей!

Легко сказать. Яшка целыми днями пропадал у своих ассирийских дружков. Что они делали? «Хвейс», как говорила моя бабушка: «Я знаю?..».

Я даже читать перестал. Все ломал себе голову, как бы мне выведать у Яшки, куда он дел эти чертовы жировки.

Как то раз братец сам позвал меня, когда они всей гурьбой отправлялись на Тишинский рынок.

– Хватит бейцы крутить! – сказал он мне непонятно. – Ты уже не малявка!

Хошь, не хошь, а пришлось согласиться. Может, и правда, что-нибудь о жировках узнаю.

Какие жировки! На Тишинском рынке продавали все, кроме жировок. Ну, скажу я вам, это было что-то! Куда до него Омскому базару! Огромный и набитый всякой всячиной под завязку. Тут было все, чего не было в магазинах. Как до войны, наверное.

Мы заявились туда целым отрядом. Впереди Яшка с Оником тащили тележку, на которой стояло что-то большое, закутанное в белую тряпку. За ними вприпрыжку скакали младшие братья Оника и сестра Марта. Она была уже совсем взрослая, но, видно, это ей не очень нравилось. «Ветер в голове!» говорили про нее ворчливые старушки.

Честно скажу, на рынке нам не обрадовались.

– Сирийцы пришли!.. Опять эти черные! – загомонили бабки за прилавками. И стали торопливо накрывать свои бебехи всякими тряпками да клеенками.

– Стой здесь! – приказал мне Яшка. – Как увидишь милиционеров, кричи что есть мочи: «Милиция!». Усек?..

Сначала я честно следил за воротами. Но милиции не было, а вокруг нашей тележки крутились рыночные тетки. Что-то им там было интересно. Я потихоньку пробрался ближе.

Смотрю, а Яшка с другом Оником разворачивают то, что стояло на тележке. Оказалось, это большое зеркало в черной деревянной раме. Девушка Марта стала крутиться перед ним и поправлять платье. Потом запела что-то на своем чудном языке. В зеркале она смотрелась даже красивее, чем в жизни.

– Фигли-мигли! – подступила к зеркалу молодка в пуховом платке.

– Что хотите? – спросила она, любуясь на себя в зеркале.

– Картошку! – в один голос заявили Яшка с Оником.

– Два мешка! – твердо сказала молодка.

– Семь! – еще тверже ответили ребята.

Молодка даже руками всплеснула:

– Очумели что ль! Покорячились бы с наше, попахали бы с весны до зимы без мужиков! Картошечка-то на бабьих слезах росла!..

Так жалобно она говорила, что, будь это зеркало моим, я задаром бы его отдал. Но Оник стоял на своем:

– Семь!

– Да ему ж цены нет! – вступил Яшка. – Ручная работа!

И он ласково погладил резные загогулинки рамы.

– Креста на вас нет! – возмущалась торговка. Но от зеркала она не отходила, не давая посмотреться в него другим. Рассматривала себя то с одного бока, то с другого, улыбалась ему щекастым лицом. Бедной она не выглядела: в новеньком синем тулупчике, в валенках с галошами.

– Бери, Дарья! Не то я возьму! – вмешалась какая-то баба. – Мужик с войны вернется, глядеться в него будет!

В общем, сторговались на пяти мешках. Картошку погрузили на тележку, а сверху положили зеркало. И повезли за ворота – там у Дарьи подвода стояла.