Читать книгу Илюшино детство. Две повести - Илья Григорьевич Коган - Страница 4

Все решилось в самый Новый год.

Я давно ждал его. Это должен был быть первый Новый год без войны. Настроение у всех было праздничное – война ведь кончилась. И все надеялись, что жить станет легче. Помню, как мимо нашей улицы шли эшелоны с возвращающимися домой красноармейцами. Теперь их называли солдатами. Мы бегали к железной дороге встречать их. Махали им руками. А солдаты, свесив ноги из дверей теплушек, тоже радостно кричали нам что-то веселое. А иногда бросали из вагонов немецкие монетки или яркие цветные открытки с немецкими цветочками и Дедами Морозами. На открытках были немецкие надписи. У некоторых ребят таких открыток было уже завались.

Встречать Новый год мама привезла нас к тете Соне. Меня заставили забраться с ногами поглубже на диван – не мешать взрослым накрывать на стол. А на столе чего только не было: и красная, и черная икра, и всякие ветчины, и рубленая селедка, и фаршированная рыба, и куриная шейка с вкусной начинкой. И куча красивых бутылок. Я же говорю, что дядя Захар хорошо зарабатывал, и у него были деньги на покупки в коммерческом магазине, где было много всего, только все очень дорого.

Я ждал, когда же все соберутся и, наконец-то, сядут за стол. Слюнки так и текли. Я давно не видел такого богатства на столе и запомнил это на всю жизнь.

– Мам, дай кусочек! – ныл я.

– Отстань! – отвечала она. – Вот все соберутся, будешь праздновать вместе со всеми!

Она принарядилась и губы накрасила. У тети Сони гостил наш киевский родственник дядя Борис Шехтман. Молодой красивый командир с золотыми погонами. И весь в медалях. Вот мама и причепурилась из-за него. Я так думаю.

– Дайте шейгецу абиселе чего-нибудь! – пожалел меня дядя Захар. И положил большой кусок белой рыбки на тоненький ломтик белого хлеба. А потом налил мне пива. Целых полстакана.

Я быстренько умял бутерброд и выпил пиво. Я раньше никогда его не пробовал, и мне не очень-то показалось. Даже голова закружилась. Я прилег на диван, мне стало легко и весело. Я вспомнил, как мы бегали к железной дороге встречать едущих с войны красноармейцев… Колеса стучали, паровоз гудел, солдаты что-то весело пели. Ребята, война кончилась! Радовались, что остались живы, наверное. И что скоро будут дома…

Проснулся я, когда уже было светло. Гости, видно, давно разошлись. Стол был завален грязными тарелками. На блюдах плавали в жиру общипанные куски мяса и рыбы. И тут я понял, что проспал Новый год. Как же я плакал!

– Мамочка! – стонал я. – Почему же ты меня не разбудила!

– Ты так сладко спал, сыночек! – успокаивала меня мама.

– Я же так хотел!.. – не мог успокоиться я. – Все пропустил!.. И Сталина не слушал!

– Сталин не выступал… С Новым голом поздравлял Левитан… Да ладно! – останавливала мои стенания мама. – В твоей жизни еще столько Новых годов будет! Еще напразднуешься!

Когда я немного успокоился, она поднесла палец к губам.

– Зато знаешь что?.. Дядя Захар дает деньги на адвоката! Так что скоро мы вернемся домой!

Делать было нечего. После завтрака меня отпустили гулять. Что ж, мне уже было одиннадцать с половиной лет, и мама помнила, что в Омске я целые дни проводил один. И я побрел по новогодней Москве. Площадь Маяковского была совсем рядом. Через нее веселые и нарядные люди неторопливо прогуливались до улицы Горького. Было совсем не холодно. И я шел вперевалочку, посматривая по сторонам. Многие поздравляли встречных с Новым годом, желали нового счастья и здоровья.

А, может быть, мы пошли втроем: я, мама и киевский дядя Борис. Он был в красивой шинели с золотыми погонами, и все встречные поздравляли его с Новым годом и желали нового счастья и здоровья. А дядя Борис отдавал всем честь. Мне не очень нравилось, как мама прямо висла на его руке и все время чему-то смеялась. Что он не скажет, то ей смешно. Но ведь был праздник, и все радовались.

Мы прошли через площадь Маяковского и по улице Горького догуляли до самого Пушкина. А здесь было не протолкнуться. Народ, разинув рты, удивлялся громадному «живому» коту, который ходил на цепи вокруг горящей елки и вертел светящимися глазами. Страшноватый был кот. Но людям нравился. Все узнавали: «А! Этот тот самый „кот ученый“, который у Лукоморья!».

Мы долго любовались на кота. Было не холодно. Шел легкий снег, но он тут же таял. Было мокро и скользко. Машин было совсем мало, и они ехали очень осторожно. Мы начали переходить улицу, как вдруг дядя Боря схватил нас с мамой за руки и оттащил на тротуар. И тут же мимо нас в ревом промчалась небольшая машинка. Она неслась так быстро, что я не успел разглядеть сидящих в ней пассажиров. Только грязные ледышки летели из-под колес – прямо на одежду шарахнувшихся людей. Машина пролетела в сторону площади Маяковского, и у меня внутри что-то похолодало. Нехорошее предчувствие. Я не успел прогнать его, как в той стороне, куда умчалась машина, раздался грохот, и в небо поднялась стая черных птиц.

– Разбились!.. – сказал дядя Боря.

– Вей из мир! – согласилась с ним мама.

– Давайте посмотрим! – стал тянуть их я.

Но мама отказалась. У нее испортилось настроение, и она захотела домой. Так я и не увидел происшествие. Только потом узнал, что машина столкнулась с шедшим навстречу троллейбусом и несколько раз перевернулась. А двоюродная сестра Фаня, которая служила в министерстве иностранных дел, сказала, что в машине были американцы из посольства, и что все они погибли