Читать книгу Ich любэ dich (сборник) - Илья Кочергин - Страница 7

Юля появилась в нашей жизни в начале нулевых.

– Она такая секси, блондиночка, – сказала любимая, крепко прижавшись к моему локтю.

Мы шли к метро от ее нового института. Мне нравилось встречать ее после занятий.

Что я мог представить, с моими устаревшими взглядами начала девяностых, когда мне говорили о секси-блондиночке? Платиновое каре, которое наверняка окажется париком, чулки в сетку, скуластая отчаянная куколка в обтягивающем кислотном или серебристом платье из ненатуральных материалов. К тому моменту, когда взгляды оформились, я уехал жить в тайгу и уже не обновлял их.

Но теперь мы уже отметили с друзьями наступление нового тысячелетия на Манежной площади, танцевали, оскальзываясь на пустых бутылках из-под шампанского под большим экраном, с которого нам что-то говорил новый президент, вернее, преемник. Уже забылся кризис 98-го, уже прозвучали в Москве первые взрывы, уже началась Вторая Чеченская, уже заработал Живой Журнал и умер Кастанеда. Девушки убрали до худших времен разноцветные лосины, честные мини-юбки, отважные высокие сапоги. Они надели строгие брюки и толерантные джинсы, спустились с каблуков, заботясь о своем здоровье и вырабатывая вкус. Наступала стабильность, а у меня вкус так и не выработался.

– Она пишет диссертацию и набирает себе группу. Слушай, я вообще так рада, что поступила сюда!

С неба в свет фонарей опускался замечательный снег. В освещенных изнутри продуктовых магазинах нас ждали тысячи чудес. Каждый день мы могли удивлять друг друга сказочными дарами – баночкой йогурта или ржаной лепешкой, мороженым или яблоком.

– …не просто группу, а команду. А потом вообще создать свой институт.

– Ты хочешь к ней?

– Конечно, ужасно хочу! Если она возьмет.

– Тебя обязательно возьмет.

Благодарный недоверчивый взгляд.

Мы дарили друг другу не только съедобные дары. Я приносил книжки, она учила новые песенки под гитару, я возил ее в Коломну или Архангельское, она сидела за швейной машинкой, а потом встречала меня в новой юбочке.

Через полгода она решила порадовать меня тренингом по психодраме. Я принял подарок – мне хотелось посмотреть на Юлю, которая занимала все больше и больше места в нашей жизни.

Юля оказалась невысокой, плотненькой, с широким лицом и небогатыми белыми кудряшками. Помоложе меня. Она сидела, поджав под себя ноги, на матах в спортивном зале школы недалеко от Нагатинской, по правую и по левую руку от нее вдоль стен заняли места будущие психологи.

Юля и правда притягивала к себе – от нее без всяких проводков можно было подзаряжать севшие аккумуляторы. Ее хотелось слушаться. Может быть, именно это хотела сказать моя Любка, когда говорила «секси».

Я один среди девушек. Моя среди всех самая хорошенькая. Гордая, что привела меня, волнуется. Приготовила ручку с тетрадкой, поглядывает – выдержу ли я такие посиделки? Выдержу. Она тоже отважно осваивала мой мир, где пахло конским потом, смолистым дымом, багульником и сырыми портянками. Тряслась верхом по неровным горным тропам, ночевала под звездами или в таежных избушках, где по нарам бегают мыши.

Итак, мы проводим расстановку по Хеллингеру. Так, как понимает этого Хеллингера Юля.

Рядом с ней садится девушка Маша. Черные вьющиеся волосы, очки, неплохая фигурка. Черный свитер, черные джинсы. Жалуется на трудности в сексуальных отношениях с мужем, еще она, кажется, ужасная мать. Мать-ехидна. Еще на работе «полный пипец». Затем идет путаный рассказ о детских травмах.

Я привольно разлегся на матах, слушаю Машу и вспоминаю время, когда у меня тоже было плохо с сексуальными отношениями, да и вообще со всеми отношениями, когда ушла первая жена, когда я улетал от пятидесяти граммов водки, мучился желудком и безденежьем, когда было тоскливо ложиться спать и страшно просыпаться. Мне казалось, что меня собьет автомобиль, мне казалось, что от меня пахнет чем-то нехорошим, и я постоянно принюхивался к себе.

Потом неожиданно позвонил Эрик Костоцкий с Алтая и сказал, что они все ждут меня.

Мои друзья ждут меня на Золотом озере, им будет здорово опять увидеть меня и снова сходить со мной в тайгу…

Трудно поверить, что тебя кто-то ждет и действительно хочет увидеть. Все еще оставалась надежда, что завтра тебя окликнет на улице прекрасная женщина и все пойдет хорошо. А послезавтра заработаешь кучу бабла, поедешь с этой женщиной, например, в Париж, будешь пить хорошее вино, закусывать устрицами, мидиями, улитками и даже отчего-то разговаривать на чистейшем французском языке, делая красивые и уверенные жесты.

Мне повезло, что я сумел плюнуть на эти светлые надежды. Купил билет на поезд и взял с собой старую, оставшуюся от отца байдарку. Потом собирал эту байдарку в поселке Аирташ под весенним проливным дождем и радовался этому дождю. Радовался, что все попрятались по домам и ко мне никто не подойдет и не будет задавать вопросов или проверять на твердость. Побросал свои вещи в нос и начал грести, планируя сделать тридцать километров за ночь.

Не одолел и десяти с попутным ветром. Силы ушли, и было холодно. Подошел к берегу, попытался развести костер, но он почему-то не разводился. Сидел на мокром бревне, курил и дрожал, потом опять погреб в темноту, с трудом удерживая весло деревянными руками.

Потом заметил огонек на берегу. Снова причалил, поднялся к одинокому дому и попросился переночевать. Сидел у печки, размякший от разговора, будто после бани, грел ладони о кружку с чаем. Слушал медленную, чуть заикающуюся речь Славки Сахневича, глядел, как его жена Мира укладывает спать расшалившегося Богдана.

А назавтра проснулся в доме новых знакомых один, нашел на столе оставленные для меня пирожки, золотые от утреннего солнца, и записку с пожеланием счастливого пути. Когда мне становится трудно, я вспоминаю эти золотые пирожки.

Все лето я провел с Эриком в тайге, а потом остался там работать.

…Маша с хорошей фигуркой уже закончила свой рассказ. Ее мать выбросилась из окна, а отец-алкоголик избил до смерти младшего брата.

Под руководством Юли она выбрала из числа сидящих вдоль стены себя саму, своего папу и свою маму. Расставила их в центре зала. Потом братишку и бабушку. Я оказался выбран в качестве мужа. Меня взяли за плечи, поставили куда-то между отцом и матерью и сказали: «Ты мой муж Саша».

Сама Маша уселась в сторонке и принялась наблюдать за происходящим.

И я стал Сашей. Глядел на остальных и старался делать что-то похожее. Юля подходила к каждому из выбранных родственников и спрашивала, что они чувствуют. Один говорил, что ему не хватает кого-то за спиной, другому было тяжело ощущать стоящую рядом фигуру матери. Третий вовсе хотел лечь и умереть. Юля понимающе кивала, поворачивалась к сидящей в углу Маше, поднимала брови, Маша плакала.

Я был мужем и старался хоть что-то почувствовать.

– Ну, как ты живешь про все это?

На меня смотрят внимательные Юлины глаза.

– В животе бурлит. И левая ладонь как будто холодеет. Я правда не уверен.

Юля поворачивается к Маше:

– Ты видишь? Маш, ты понимаешь про это?

Маша плачет.

Потом они выстраивают длинную череду бабушек и прабабушек, кладут какого-то мертвого родственника на пол и склоняются над ним, и я остаюсь в забвении. Сажусь на маты, потом откидываюсь на спину, потом неожиданно засыпаю.

– Муж, вставай.

Меня трясут за плечо, ставят рядом с Машей. Сзади нас длинная череда ее предков. Девушка, игравшая роль Маши, уходит в сторону, теперь главного героя всей драмы играет сама Маша.

– Возьми его за руку. Говори ему: «Я твоя жена, ты мой муж». Теперь ты ей говори: «Я твой муж, ты моя жена».

Маша смотрит на меня чистыми, верящими глазами и говорит, подаваясь всем телом вперед:

– Я твоя жена, ты мой муж.

Я нервно оглядываюсь на Любку. Но у нее такие же чистые, взволнованные, омытые чем-то новым глаза.

Признаюсь Маше, что я ее муж и люблю ее, а потом следует катарсис, и героиня начинает выстраивать новые отношения со всеми своими живыми и мертвыми родственниками. Она беспрестанно заливается слезами, затем вдруг становится серьезной и говорит всякие важные слова.

Я стою и держу незнакомую девушку за влажную, трепетную руку.

Люба благодарно смотрит на меня.

Перерыв на обед.

К вечеру второго дня настала моя очередь. Это Любка уговорила Юлю «расставить» меня. Это подарок, нужно его принять.

И я выбираю себя и своих родных.

Нет, ну это смешно – выбирать самого себя в этой куропачьей стае! Хожу в носках туда-сюда вдоль сидящих девушек, и они мне улыбаются, я у них один, у многих уже побывал мужем, братом или отцом.

В этом тренинге, вообще во всей этой психологии есть что-то слишком женское – все эти чувства, внутренние ощущения, постоянные озарения и открытия, слезы, отношения, проблемы. Это, конечно, раздражает.

Хоть еще один мужик сюда пришел? Хоть один Саша, Паша или Дима, которыми я побывал за эти два дня, пришел? Нет. Я один участвую в этих девичьих посиделках.

Это похоже на игру «Море волнуется раз, море волнуется два…». Или вот еще есть игра в ассоциации – такое тоже не очень солидное занятие.

Надо быстрее выбрать, и дело с концом.

Не помню большинства имен, поэтому просто даю руку одной из девушек и помогаю встать. Ставлю ее в центр зала, сообщаю ей, что теперь она – это я.

Девушка на две головы ниже меня, слушает, не поднимая глаз, сутулится. Ладошки сжаты в кулачки, волосы схвачены резинкой на затылке, стоит чуть косолапо, в бесформенных, мешковатых джинсах. Только сейчас толком ее разглядел, не замечал все это время. Незаметная она какая-то, зажатая. Хотя и страшненькой ее вроде не назовешь.

Гляжу на нее и вспоминаю, как проходил весь девятый и десятый класс в нарочито позорных пенсионерских ботах «прощай молодость», у которых все время ломалась молния. Делал вид, что мне плевать на внешность, и никто не мог обвинить меня в том, что я пижоню.

Учебники я почти не открывал, родители ошиблись, настояв на окончании десятилетки. Последние школьные годы я потратил на Джека Лондона и Арсеньева, на журнал «Охота и охотничье хозяйство», книгу Формозова «Следы лесных зверей» и прочую литературу, которая касалась таежной жизни, охоты и бесконечных пространств, которые располагались к востоку от Уральского хребта.

Трудно запоминать следы зверей по книжкам, трудно учиться разделывать лося и снимать шкурку с белки, разглядывая картинки и схемы в охотничьих журналах, трудно объяснить родителям, что ты хочешь от жизни. Но юношеские мечты – страшная сила. Длинный худой переросток с припухшими от переизбытка гормонов глазами и такими же припухшими детскими щечками считал, что у него получится.

Сидя в квартире с окнами, выходящими на Водовзводную башню Кремля, я учился плести сети, подшивать валенки, настораживать капканы и отличать след волка от следа волчицы.

Отец возвращался из своего института поздно. В пальто и шапке, едва разувшись, он спешил к телевизору, в котором решалась судьба страны. Хватал стул, ставил на середину комнаты, садился напротив экрана и через пять минут крепко спал.

Мать подбирала упавшую шапку, относила пальто в прихожую, звала к ужину. Отец, проснувшись, чертыхался под прогноз погоды, означавший конец новостей. Позже он приспособился смотреть вечерние новостные программы стоя, опершись о спинку стула.

Затем шел ко мне в комнату и печально смотрел, как я ловко орудую челноком, завершая очередной ряд сети-«сороковки». На полу валялись поплавки из скрученной бересты, старая сковородка для обкатки свинцовой дроби, на письменном столе я вырубал войлочные пыжи, которые могли пригодиться в охотничьем будущем.

Чаще всего, глядя на меня, отец молчал, убеждая и упрекая не меня, а себя. Знал, что, начни он говорить, не удержится и сорвется, накричит, выкинет в мусоропровод все эти поплавки и пыжи. Потому что уже давно пора бы делом заниматься, а не в игрушки играть.

Но отец все же молчал, глядел вокруг, жалел меня, трепал по плечу и шел проверять работы своих студентов.

…Я назначаю серьезную девушку Таню с простоватым, добродушным лицом своим отцом и тревожную девушку Вероничку – матерью.

Девушка Таня, повернув голову, печально смотрит на меня, совсем как отец, когда трепал по плечу и шел проверять работы студентов.

Отец уходил, и я снова погружался в свой мир, готовился, предвкушал лакомое будущее. Челнок с ниткой шел вниз и вверх, проскакивал в ячею, узел затягивался в пальцах, потом второй. В эту мою сеть по какой-нибудь холодной северной реке уже шел тяжелый, жирный чир с тупым мясистым носом, прогонистый хариус с нарядным спинным плавником, тянула на дно изжелто-черная щука, запутавшаяся зубами. Размечтавшись, я выбрасывал из лодки на берег возле промысловой избушки тяжелые серебристые слитки, пачкающие камни рыбьей слизью, вокруг суетились и плясали собаки. Часть рыбы я подсаливал и затаскивал на лабаз, часть квасил в яме на приманку.

Кого еще я пущу в свою сеть? Я мысленно пролистывал страницы. Муксун пойдет, голец. А кто такая палия? Палия? Это пробел. Я бросал сеть и шел к своим полкам, тянул за корешок нужную книгу.

Высшее образование, иностранные языки и прочие мелочи я оставил старшему брату, он вполне мог с этим справиться, а себе щедро выделил всю огромную Сибирь, ледоход на великих реках, синеющие дали обветренной тайги, заснеженные перевалы.

…Братом я взял девушку Машу, мужем которой успел побывать в первый день.

Они и правда в чем-то похожи, только брат сантиметров на тридцать повыше и килограммов на шестьдесят потяжелее. Мастер спорта по гребле на байдарке, сорок шестой размер обуви. Ходит, далеко выкидывая вперед ноги, высоко задрав голову и близоруко щурясь даже в очках. Часто спотыкается, рвет одежду о водосточные трубы, иногда падает. Вице-президент сахарной компании в Америке.

Я выбрал себе Восток, он – Запад. Мы единокровные, но разноутробные. И разница у нас с ним – одиннадцать лет.

Когда он поступал в институт, его мать уехала в Штаты. Брат остался в Союзе. Получил диплом, защитил диссертацию, девушка, в которую он был влюблен, стала его женой, они родили дочку. Жили сначала в однушке, потом в двухкомнатной квартире на Ленинском проспекте.

Через десять лет развелись, и брат оставил жилье ей. Жил у друзей, иногда у нас, подолгу засиживался на работе. Я радовался, что он теперь так часто бывает с нами. Через полгода его сократили на работе, научный кооператив, который он организовал с коллегами, рассыпался. В почках нашли камни.

В больнице камни раздробили, брат подобрал на улице два осколка кирпича и, держа их на ладони, вернулся в наш дом. «Вот», – сказал он грустно. Моя мама очень испугалась, а я завидовал его чувству юмора.

Началась межпозвонковая грыжа. Брат ходил, согнувшись в пояснице, постоянно поправляя съезжающие с носа очки. Врач посоветовал почаще посещать бассейн: плаванье полезно для позвоночника. И брат пошел в бассейн «Москва», на месте которого теперь стоит XXС.

Мутный купол XXС совсем не отражает стаи галок, как отражал купол храма Христа Спасителя в рассказе Бунина. Стены XXС отлиты из серого бетона. XXС не соединяется с древним подземным ходом, ведущим вдоль реки от Кремля к палатам Малюты Скуратова, как соединялся старый храм.

Именно под землей, во время поисков библиотеки Ивана Грозного, в канализационной трубе, идущей от бассейна к Москва-реке, когда мы разбивали ломом кирпичную кладку, наверняка отделяющую нас от древнего подземного хода, я первый раз пригласил девушку на свидание. От волнения я бросил лом, забыл в канализации перчатки, мы выбрались с ней на заснеженную набережную, взялись за руки и бежали, все мокрые, не чувствуя мороза, через Большой Каменный мост.

Я наблюдал за собой. Мне нравилось, как мы бежим – молодые, красивые и здоровые – по ночному центру города, как отражаемся в глазах поздних прохожих, как чернеет вода под мостом в середине замерзшей реки. Небольшой теплоходик для чего-то регулярно ломал там лед.

Со мной была бывшая одноклассница, в которую я был влюблен всю старшую школу, пока ходил в «прощай молодости». Мне нравилось, как мы бежим. Я бы так и бежал, держась за руки, по пустеющим улицам, потом оставил бы город позади, миновал изъезженное Подмосковье, и мы неслись бы по полям и опушкам на восток и на север, до самой тундры – мягкой, кочковатой, пружинящей под ногами. Ага, вот так вот чувствовать ее присутствие рядом, чтобы можно было даже не поворачивать головы – просто вместе смотреть вперед и видеть все новые и новые горизонты.

Ощущение чужой, немного шершавой ладошки в потеющей от волнения руке казалось даже чересчур жизненным, слишком не похожим на сон, фильм, книгу или мечту. Девушка была слишком настоящая, живая.

В остальном, как я уже говорил, все было хорошо, удавались все слова, во время пауз выручали сигареты, мороз не морозил, тело не просило отдыха, не хотелось ни пить, ни есть, ни спать, все было в меру весело, в меру серьезно.

Свидание было в лесу. Утром мы с ней доехали на метро до Теплого Стана, сели на пригородный автобус и через полчаса шли по лесу. Под толстой сосной я разжег костер и посадил ее на туристические коврики. Она была послушна, молчала, терпеливо ожидая признания.

Я искал дрова, рубил дрова, топил в котелочке снег для чая, опять рубил, курил. Девушка тихонько сидела у костра, подкидывала вывалившиеся из огня веточки, кутала ноги в мою куртку. Прекрасные сухие ветки обнаружились на сосне, под которой я готовился рассказать о своей любви, и я полез на сосну.

Мы оба были очень сосредоточенны, для обоих это было первое признание, мы росли очень медленно, и к девятнадцати годам нам легче было забраться в городскую канализацию искать подземный ход, чем признаться в незамысловатых чувствах.

Подбирая подходящие для предстоящего разговора слова, я перерубил мертвый сук толщиной с мою ногу, он ушёл вниз и пробил туристические коврики. Он бы пробил ей голову или спину острым смолистым сколом, если бы она не отскочила проворно и не стояла на снегу в одних носках – мокрые сапожки сушились у огня.

Я спустился и сгоряча признался ей в любви.

Это было еще до развода брата, а после развода, после камней в почках, потери работы и жилья, после того, как его начала мучить межпозвонковая грыжа, врачи посоветовали брату больше плавать, вот он и отправился в бассейн «Москва». Мы часто ходили туда с отцом и с одноклассниками, иногда успевая на ранний сеанс до школы.

Без очков брат видел совсем плохо. Посетив душевую и проходя затем по холодному коридорчику к воде, он раздробил мизинец правой ноги о крантик на батарее отопления. На чугунных батареях были такие острые крантики, с которых всегда были сняты литые круглые ручки.

Когда мизинец поджил, брат снова пришел в бассейн, посетил душевую, осторожно обошел торчащий из батареи крантик и, поднырнув под перегородкой, удерживающей в раздевалках и душевых тепло, вплыл в окутанное паром пространство.

Нет теперь этого бассейна, под которым я при свете фонарика впервые увидел ответ в глазах девушки, впервые коснулся ее руки. Нет огромной купели в самом центре древней столицы, нет выложенного кафелем котлована для Дворца Советов, где любой человек в любой день, кроме санитарных, без всякой медицинской справки, с номерком от своего шкафчика на ноге мог войти вместе с согражданами в общую прозрачную воду. Зимой по вечерам было особенно уютно плыть в теплой воде среди городских огней под яркими лучами прожекторов, среди облаков пара и запаха хлорки. Рядом были река с изящным Каменным мостом и Кремль, рядом были Пушкинский музей и серая громада первого московского небоскреба, который вширь больше, чем в высоту.

Брат решил тихо грести по мелководью вдоль стенки, чтобы не мешать быстрым пловцам, здесь можно было встать на дно, даже согнувшись в три погибели от боли в спине. Легче всего ему плылось брассом, вернее, по-лягушачьи.

Теплая вода подавалась в бассейн из отверстий, расположенных в стенках недалеко от дна. Диаметр отверстий точно соответствовал толщине большого пальца ноги моего старшего брата. При очередном плавательном движении палец на левой ноге точно вошел в отверстие, застрял и был вывихнут.

Когда и этот палец поджил, брат уже не пошел в бассейн, а подал документы на выезд из страны. Он отправился на другую сторону Земли искать себе новый дом, новый бассейн и новую жизнь. В аэропорту Солт-Лейк-Сити брата встретила его мама. Он показался ей несчастным и исхудавшим, я так думаю. Его посадили на заднее сиденье, и брат, наверное, вертел головой и близоруко щурился по сторонам, задрав голову. Он был в Америке. При выезде из аэропорта под колеса выскочил велосипедист, они вильнули в сторону и врезались в столб.

Никто особенно не пострадал, даже брат – он всего лишь разбил себе нос о спинку переднего сиденья. Врачи приложили лед, вставили ему в ноздри ватные тампоны и спросили, болит ли где-нибудь еще? По-прежнему болела спина, и, поскольку медицинская страховка распространялась на всех пассажиров, брату почти бесплатно сделали операцию. Спина прошла, и через два месяца он нашел работу по специальности.

– Давай еще… ну, кого бы? Дочку, наверное, поставь, – руководит мной Юля.

Дочка – умненькая и неунывающая, дитя перестройки, дитя последнего сына Советского Союза. Она родилась в 1990-м, когда в Москве открылся первый «Макдоналдс».

Закончив наконец школу, я сделал первую вылазку за Уральский хребет – отработал в геологической партии на Камчатке и убедился в том, что сил на покорение Сибири у меня хватит. Гораздо большей помехой оказалось признание в любви бывшей однокласснице с гладкими ногами.

Я неловко осваивался в любви. Через неделю после признания состоялся секс.

– Всю неделю делала растяжку. Прочитала, что это облегчает дефлорацию, – призналась она.

Еще через неделю она сказала, что несколько дней секса не будет.

– Почему?

– Ну, ты понимаешь.

– Нет.

– У меня женские дела.

Я не понимал. Я мог перечислить все виды рыб, обитающих в Байкале, и вес самого большого осетра, выловленного в этом озере, навески бездымного пороха «Сокол» для основных калибров охотничьих ружей, я даже был в курсе таких интимных подробностей зоологии, как латентный период беременности соболя, но я не знал, что такое «женские дела».

Она объяснила. Сказала, что это бывает у всех женщин. Сказала, что это неприятно, иногда болезненно. Вообще, тяжело, и хочется, чтобы пожалели. А бывает даже так, что некоторые бюллетенят пару дней! А еще можно рассчитать, когда настанут следующие. На женщин влияет луна. Сегодня четвертое, значит, следующие начнутся примерно…

Я всегда был за тех, кому тяжелее, чем нам. Я жалел негров, которых регулярно угнетали в Америке, и индейцев, которых выгнали на бесплодные земли. Мне было жалко культуру майя и даже хазар. Хотелось как-то помочь малочисленным юкагирам и селькупам, но никого из них не было поблизости. Были женщины. Я с удовольствием уступал им место в транспорте, но это не снимало с меня врожденной вины.

Я вернулся домой и вымыл посуду. Подумал – и вымыл пол во всей квартире. Пропылесосил ковер. Начистил кастрюлю картошки и вытер пыль на шкафах влажной тряпкой. В семь часов, как обычно, вернулась с работы мама и встревожилась:

– По какому поводу такой сюрприз?

– Да просто.

– Нет, все-таки? – Она обводила глазами квартиру. Она не радовалась, а тревожилась. Ей и правда было неспокойно.

– Сегодня четвертое, – намекнул я. – Отдохни, я сварю картошку на ужин.

– А что? Какое-то событие?

– Мам, ну мы оба взрослые люди. Сегодня четвертое.

Мама так и не показала, что поняла. Пугливо вглядывалась мне в глаза, спрашивала, что случилось.

С моей первой любовью можно было не предохраняться. Девушка сказала, что детей быть не может. Где-то там у нее был какой-то загиб, в общем – всего один шанс на миллион. Я точно не понял, просто поверил, доверие необходимо в таких делах.

Любовь и молодость моментально распрямили загиб, и нам вскоре выпал тот самый шанс.

В одно солнечное утро я взял отгул и отвез ее в роддом, вернулся домой. Разогрел суп, попытался волноваться, но быстро отвлекся на книгу. Юрий Сбитнев описывал, как ехал на оленях по замерзшей реке вместе с последним шаманом из эвенкийского рода Почогир. Мороз был страшенный. Когда Сбитнев проваливался в забытье и начинало казаться, что он очутился в земле Дулю, олени останавливались и старый шаман Ганалчи тормошил его, растирал, приводил в чувство.

Я всегда легко проваливался в забытье безо всякого мороза. Поэтому мне ничего не стоило очутиться на замерзшей реке вместе с Ганалчи и с Юрием Сбитневым.

Позвонила мама:

– Как дела в роддоме?

– Не знаю, – ответил я.

– А ты не звонил?

До этого я не додумался. Через пять минут выяснилось, что девочка уже родилась, уже сколько-то весит и занимает в длину.

– Ты – моя дочка Тамарка, – говорю я важные для ребенка слова и ставлю девушку Динарочку немного в стороне от моих родственников.

Надо бы Тамарке позвонить. Сто лет уже не звонил.

Юля говорит поставить еще бабку. И деда, перед которым я когда-то плясал, деда большого, как Сартакпай. Ищу подходящие фигуры, хожу, вглядываюсь в глаза. Уже даже не стыдно участвовать в этом представлении – увлекся.

Бабка – деревенская девчонка, которую все детство таскал по стране ее отец, плотник, перебиваясь случайными заработками. Семь классов сельских школ, которые она иногда не успевала окончить до нового переезда. А потом на всю жизнь – красивая, запретная, сумасшедшая любовь, швырявшая ее то в Кремль на сталинские застолья, то в гладильный цех на швейную фабрику. И вот уже тридцать с лишним лет, похоронив деда, она продолжает любить в одиночку, встречаясь с ним во снах.

Дед, который одним росчерком красного или синего карандаша проводил русла рек, и по этим руслам текли материалы, товары и люди, оживляя огромного голема. Он вел под красными знаменами рабочих Путиловского завода в 1916 году, он шел в гору, пока голем рос и креп, он уцелел в скрежещущих страшных шестеренках холодного сердца. Обхитрил всех, обернулся соколом, пролетел, проскочил, выжил сам, сберег свою жену, детей и свою любовь, похоронил вождя, а потом, невредимый, ушел на пенсию. И еще воспоминания написал.

И другие деды не хуже – скакали, вертелись в мясорубке, на страшной карусели, которую сами и завертели, сражались друг с другом, любили, война их не убила, землетрясения не стерли, лагеря не сгноили. А потом вся эта героическая круговерть закончилась, лампочки погасли, и в лоток, вместе с мелочью сдачи, скромно выпал я.

Гляжу на себя со стороны – маленькая девчушка в мешковатых джинсах, с тощим хвостиком волос чуть косолапо стоит, уставясь в пол. Такой вид, словно стыдится чего-то. Хочется ей помочь, подставить сильное плечо или хотя бы освободить от этой роли, отпустить на свободу. Или уж добить, чтоб не мучилась.

Меня увлек этот кастинг, мне нравится, как я расставил свою семью, но дальше становится скучно. Юля быстро и уверенно выстраивает длинную череду моих уже безымянных предков, уводя ее в зыбкое прошлое – поколений на шесть назад. Задействованы почти все, моя любимая лежит на полу и играет какого-то мертворожденного младенца.

Дед с тяжелой челюстью и надписью «Rammstein» на майке болтает с тревожной матерью, они сидят, скрестив ноги, на матах, остальные родственники разлеглись – слушают Юлю, некоторые делают записи в тетрадке. Я все еще жду от них чего-то. Старался же, выбирал, расставлял.

Но сказке конец, найден безопасный, тихий скелет в моем семейном шкафу – оказывается, неизвестная мне крестьянская баба где-то на юге России родила мертвое дитя. Вследствие этого дедушка прадедушки сошелся с женой своего сына, и дальше все пошло наперекосяк. Если какие-то проблемы, все вопросы к дедушке прадедушки и его жене.

Девушки рады, они же помогли мне лучше узнать себя, разобраться в себе и по-новому на все взглянуть. Люба тоже довольна. Теперь нужно стоять рука в руке и говорить: «Ты мой муж….

– Вставай сюда, – говорит Юля.

– А давайте она доиграет мою роль, вернее, роль меня до конца, – говорю я. – Мне полезно будет посмотреть на себя, так сказать, со стороны…

– Вставай, вставай.

У них это, видимо, самая сладкая часть представления. Психотерапевтические дочки-матери.

Моей любимой неприятно, что я хотел закосить, но она все прощает, когда я называю ее женой на глазах у двадцати с лишним молодых женщин.