Читать книгу Ich любэ dich (сборник) - Илья Кочергин - Страница 9

– Не, реально страшно, когда толпа на тебя идет. Биты, арматура, палки какие-то. Орут, рожи такие оскаленные. И что ты вчетвером против них сделаешь?

Костян отхлебывает из своей кружки.

– И главное, понимаешь, патроны у нас забрали, а оружие оставили. То есть мало того что изуродуют, тебе еще отвечать, что ствол у тебя отнимут.

– Да-а, – говорю я.

Мы с Костяном пьем пиво в кафе-стекляшке около метро «Тульская». Он с раздражением рассказывает неприятные моменты своей работы. Но злится он, конечно, не из-за работы.

– А еще тут было недавно – я тебе, по-моему, не рассказывал, – у нас телевизионщики сюжет снимали.

– Не, не рассказывал.

– Это вообще что-то. Короче, приказ – обеспечить помощь телевизионщикам. Они хотели снять, как мы проводим жесткое задержание. Надо помочь, ну, разыграть такую сцену. Самого молодого из наших, Мишку, посадили в машину в штатском. Он говорит: мужики, мол, только вы побережнее, не входите в роль сильно. Этот наш Коля, про которого я тебе говорил, отвечает: ну, понятно, какие вопросы, мы что, дураки, что ли?

Костя отодвигает кружку и хвостиком вяленого желтого полосатика рисует на столе схему – вот машина, вот так подходим, один здесь, другой открывает дверцу. Объясняет, как нужно задерживать.

– Короче, Коля ему вышибает дыхание и со всей силы лицом в асфальт. Мишка без передних зубов остался. То есть как пошли, так у Коли в голове и переклинило. Теперь Мишка за свой счет вставляет.

Я хочу спросить – почему за свой счет? Потом думаю, что вопрос не существенный. Даже в чем-то глупый. Скупо молчу, чтобы не выглядеть безнадежно штатским человеком.

– Не, ну вот ты со стороны скажи – это нормально, да? Если с головой не дружишь, иди лечись.

Мы сидим молча, допиваем пиво и просим еще по кружке. Костя раздраженно обдирает очередного полосатика, ребром ладони собирает мусор на столе в кучку, долго ровняет ее.

Выкуриваем по сигарете, тушим бычки. Потом Костя усмехается:

– Нет, главное, она учит, а сама что? Образец счастливой семьи, да? Теперь какого-то водопроводчика нашла.

– Сантехника.

– Существенная разница.

Теперь мы говорим о том, что нас объединяет, таких разных и непохожих. Теперь мы понимаем друг друга без слов. Мы частенько сидим с ним вот так, плечом к плечу, в каких-нибудь кафешках возле метро, облегчаем душу.

– Это уже который муж у нее? Третий, четвертый?

– Так дети у нее от разных, что ли?

– Да я хрен ее разберет, узнавал, что ли?

– Секси, блин.

– Таких секси надо в детстве из рогатки убивать. Костя сердито крутит бритой головой, наклоняет ее в разные стороны, как Брюс Ли перед боем, позвонки похрустывают, складки сзади на шее угрожающе шевелятся.

– Я, прикинь, Любке говорю – поехали на Алтай опять съездим, как раньше. Маралов послушаем, как они ревут. Знаешь, как они осенью ревут красиво?

– Подожди, маралы – это кто? Типа горные бараны?

– Не, олени такие крупные. Осенью, в октябре, ревут во время гона. Красиво, как на флейтах играют. Вся тайга гудит.

– Я бы посмотрел. Вообще, я бы с удовольствием в такие места съездил. Просто сел бы на пенек в лесу и просидел бы целый день. Помолчал бы. Ни о чем бы не думал.

– Вот, Кость, представь. Сидишь на пеньке, а на поляну выходит здоровый бык с рогами по семь отростков и ревет. С переливами, красиво. Ему другие отвечают. Лиственницы желтые, осины с рябинами красные, на гольцах наверху уже снег лежит.

– Да, что тут скажешь, красиво. Это они за самок бьются?

– Ага.

Мы опять курим.

– Так что? Ты ее зовешь, а Любка что? – вспоминает Костя.

– А она говорит – я могу потратить пять дней.

– И что?

– Да туда одна дорога неделю займет. Она же знает об этом. Говорит, если очень хочешь – заработаешь денег, наймешь самолет, вертолет. А если нелетная погода? Это, говорит, твои проблемы.

– Узнаю эту хрень, правда, узнаю. Это она, я сейчас скажу… Это она свои границы выстраивает.

– Да, это границы.

Мы с Костяном теперь специалисты, мы знаем много психотерапевтических понятий и словечек. Его Светка тоже учится у Юли. Мы с ним и познакомились на Юлином дне рождения, когда вся куропачья стая со своими мужьями собралась.

– Вот этому она реально их учит. Если у тебя нет денег на вертолет, значит, или ты по-настоящему не хочешь свою Любку везти, или ты импотент, никому не нужный. А меня, знаешь, что бесит?

– Проекции?

– Проекции – я уже привык. Меня бесит, что чувства и желания сдерживать вредно, оказывается! Это она их учит. Чувства и желания, типа, нужно сразу выражать. Как первобытные люди, да? Подойти так к Юле, сказать, мол, выражаю сильное желание потрогать вас за буфера.

– Она, знаешь, что ответит? Она скажет – я достойна большего!

Мы вместе замолкаем, сдерживаем подступившие чувства и желания на счет Юли и ее психотерапии.

Я смотрю на Костю, потомственного офицера, который хранит в шкафу медали и шинель своего деда-танкиста, дошедшего до Берлина, на Костин надежный профиль – и чувствую, что нужно признаться. Нехорошо так долго кривить душой.

– Я ведь ходил к Юле на личную терапию несколько месяцев.

– Мне Светка говорила. Даже в пример ставила. Я тоже собирался, но тут на Манежке эти беспорядки, потом Дубровка. Нас гонять на всякие учения постоянно стали. Короче, время не хватило. Ну а сейчас уж меня не заманишь.

Костя наблюдает за другими посетителями в зале, быстро оценивает вновь вошедших, иногда кратко характеризует их. Я не обращаю внимания на других, как обычно, наблюдаю за собой, иногда отвлекаюсь на Костю.

Мы поддерживаем друг друга, мы нормальные люди, пока сидим здесь плечом к плечу, чистим полосатика и болтаем. А потом мы расстанемся, вернемся каждый к себе домой, к Любке и Светке, и станем людьми, которых нужно еще улучшать и улучшать.

У меня наверняка шизоидная акцентуация, у Кости – параноидальная, если я правильно запомнил слова моей любимой.

Для того чтобы стать полноценными, мы должны ходить на личную терапию лет пять, не меньше. Вполне возможно, нужно еще на группу походить пару лет. Иногда это злит, иногда лишает сил, иногда мы бунтуем.

– И как она тебя лечила? Расскажи.

– Ну, разбирали мои отношения с матерью и отцом. Рассказывал ей про свое детство. Какие-то упражнения, уже не помню. Потом спрашивает меня, как я представляю себе идеальное будущее через пять лет. Я размечтался, говорю – мы с Любкой сидим на крыльце нашего деревянного дома… Она мне – нет, давай без Любки. Мол, как я представляю свое будущее, а не наше будущее. Я говорю – это мое будущее, что мы сидим вместе на крыльце. Так и не сошлись.

– Завидует просто. Ее водопроводчик, наверное, не хочет с ней сидеть вот так на крылечке. Ну и дальше что?

– Дальше со снами стали работать. Я записывал сны, приносил ей. Потом мне приснилось, что я в отцовских подштанниках, вернее, в бабкиных. Короче, отец как-то зимой додумался поддевать под брюки длинные старушачьи труселя. Они всегда в магазинах свободно лежали. Почти до колен такие…

– Знаю, знаю.

– Говорит – такие теплые, хорошие. Учил еще нас, что нужно следить, чтобы не застужать себе ничего. А мы с братом смеялись над ним. Ну вот, мне приснилось, что я сам в этих бабкиных штанах.

– И что Юля?

– Она мне говорит, что все, что тебе снится, это часть тебя. Это все ты сам. Поэтому мне нужно было представить себя этими самыми панталонами и рассказать, что я чувствую в связи с этим. Я пытался.

– И что ты чувствовал?

– Мудаком себя чувствовал. Больше не стал к ней ходить. Любка считает, что я просто испугался.

Костя вздыхает.

И мы расходимся по своим супругам.

А на следующий день вечером, после очередного семейного скандала, я опять курю на лестничной клетке, смотрю сквозь грязное стекло на темную улицу. Я уже перестал во время ссор отчаянно собирать старый рюкзак – все равно не могу убежать далеко, дохожу только до метро, а потом поворачиваю назад.

Тушу сигарету и поднимаюсь в квартиру. Иду к ней, устало сажусь, говорю, что задам только один вопрос, и все.

– Скажи, пожалуйста, какой смысл в этой твоей психотерапии? Ты всех хочешь вылечить? Или что? Умнее всех хочешь стать? Меня хочешь улучшить? Я такой не подхожу тебе?

Любимая тоже устала. Сидит бочком за кухонным столом, согнулась, волосы занавесили лицо. Эти скандалы очень выматывают.

– У всего должен быть какой-то смысл. Ты можешь назвать что-то, какую-то цель? Просто скажи – то-то или то-то. Можешь сделать такое одолжение? Скажи, какая цель?

Она поднимает голову, глядит пустым взглядом. Потом говорит:

– Цель – свобода.

И уходит спать.

Красиво у нее получилось, ничего не скажешь.

Уж я побольше, чем она, знаю про свободу. Я обонял, щупал, пробовал на вкус свою свободу, я ее иногда слушал целыми часами, сидя без движения. Свобода – это когда мир трогает тебя, приглашает поиграть, словно собачонка, припадая на передние лапы; когда ты выбираешь, что делать, а потом руки сладко лежат на коленях, тяжелые, раздутые от усталости; когда медленно, ощерившись от удовольствия, погружаешь натруженные ноги в холодный ручей; когда откидываешься на спинку стула и буквы сливаются, ты трешь покрасневшие глаза, а напряжение уже ушло и вымело, как ветер, из твоей головы все мысли, оставив только чудесное ощущение сделанной работы.