Читать книгу Бремя завета. Три под одной обложкой - Илья Коган - Страница 2

Мне было хорошо. Я не то дремал… не то блуждал на краю реальности. Ровно гудели турбины. Далеко внизу неподвижно висели ватные облака. Самолет летел в Израиль.

Голос звучал где-то внутри головы. Я оглянулся – в салоне все мирно дремали. А вот за стеклом иллюминатора мелко семенил по безвоздушному пространству ветхий старикан в застиранном балахоне. Он укоризненно простирал ко мне палец и шевелил губами, отчего под черепом у меня грохотала какая-то несусветная чушь:

Старичок приплюснул лицо к иллюминатору, и оно подернулось туманом и мелкими капельками слюны:

– Поистине буду помнить все дела ваши!..

– Кто ты? – спросил я оробело.

Старичок оторвал от ватного облака хороший клок и подложил под себя. Судя по всему, приготовился к долгой беседе.

– Амос мне имя. Я был пастух и собирал сикоморы. Но Господь взял меня от овец, и сказал мне Господь: «иди, пророчествуй к народу Моему, Израилю». Буди живых, доколе не исполнят они Завет, заключенный со Мною!».

– вспомнил я Пушкина.

А старичок продолжал:

– Мошол-мехалей! Ты летишь на землю твоих отцов. Здесь ты должен взвесить жизнь свою на весах Завета!

Какие весы?.. Какой Завет?.. Я летел в гости к брату. А отцы мои родом из Александрии. Но не из той, что в Египте, а из той, что недалеко от Херсона… И не этому старику взвешивать мою жизнь! Чем дольше я смотрел на него тем больше убеждался: где-то я его уже видел!..

…в Кунцеве вскоре после войны.

Жили мы тогда бедно, по карточкам. Помню вечер, когда мама плакала, глядя в темное окно: «– Нечем мне кормить вас!..». И помню день, когда я был дома один и радио орало во всю мочь. И я не услышал стука в дверь. А когда обернулся, на пороге стоял… вот этот самый старикан. Он водил рукой по притолоке в поиске… чего? Выключателя?.. Потом он не попросил, а просто приказал мне напоить его чаем. И положил в стакан один… два… три… четыре куска сахара! Он пил чай, прихлебывая, и внушал мне, что дом еврея должно защищать Божье слово. Теперь-то я понимаю, что он говорил о мезузе и о кусочке Торы, который хранится в ней.

«…и будут слова эти, которые Я заповедаю тебе сегодня, на сердце твоем… и будут они украшением над глазами твоими, и напиши их на косяках дверей дома твоего и ворот твоих»…

Но тогда я слушал его и не слышал. Я все считал про себя: один… два… три… четыре куска!..

– А ведь я приносил тебе слово Завета! – упрекнул меня старик…

– Четыре куска сахара! – не мог успокоиться я. – Мама разрешала нам с братом класть в стакан только один кусок! Сахар же был по карточкам!..

– Я вознес тебя над временем, дабы узрел ты миг Дарования! Слушай!.. Смотри! – говорил я…

Он простер руку, и в сумеречном небе я увидел как будто бы кадр из фильма «Моисей»:

…гора горела огнём до самых небес, и была тьма, облако и мрак…

И голос старика был как голос диктора:

– Синай стоит в огне… земля дрожит… и Бог говорит с народом Израиля!

– Да не будет у тебя других богов! – машинально подхватил я. – Почитай отца твоего и матерь твою!.. Не убивай!.. Не прелюбодействуй!.. Не желай жены ближнего твоего… ни раба его, ни вола его!..

– Помнишь! Знаешь! – палец пророка вонзился в стекло. – Значит, не был мой глас вопиющим в пустыне!

Я не стал разочаровывать старика. Откуда ему знать, что каждую из моисеевых истин мне довелось открывать самому.

Но хорошего настроения как не бывало. Вместо сытого благодушия в голову полезли непрошенные воспоминания, как будто кто-то против моей воли листал подзабытые странички довольно-таки долгой и небезгрешной жизни…

…Мы жили тогда в сибирском городе. Шла война, и в небольшой комнате деревянного дома кучковались одиннадцать эвакуированных душ. Раньше всех просыпалась бывшая домработница Манька. Вот и в этот раз она ни свет, ни заря заколготилась в своем углу, зашуршала, заворчала что-то. Собиралась на рынок…

– Теть Дор, а куда деньги делись? – безобразно громко зашептала Манька.

– Вечером были в моей сумке, – сиплым со сна голосом подсказала мама.

– Да уж я все бебехи из нее вытрясла, а ничего нет!

– Где ж им еще быть! – Мама нехотя выползала из угретого лежбища, а я тихо-тихо задвигал себя за спину младшего братца. Ох, чуяло мое сердце!..

– Ленька-подлец! – вдруг догадалась мама. – Он, ворюга, весь вечер здесь крутился!

– Ну, душа из него вон!

Манька и мама кинулись в хозяйскую комнату. В сенях загремело – они вооружались.

– Вот он! Под кроватью! – кричала Манька. – Забился гад… Веником не достать!..

– А ты метлой! Метлой его!..

– Отдавай деньги, жид яврейский!

Маньке было пятнадцать лет, и «жида яврейского» она привезла из рязанской деревни. «Явреи, – говорила она, – люди хорошие, а вот жиды!.. Христа замордовали!».

– Отдавай деньги! – вопила Манька.

– Отдам! Отдам! – извивался под кроватью Ленька

– Запереть его в чулан! – распоряжалась мама. – Катя придет, пусть с ним разбирается!

– Не брал я ваших денег! – плаксиво канючил Ленька. – Вот они! Мне ваш Илья дал!.. Забирайте!..

– Врешь! – не своим голосом закричала мама.

Дальше все было неразборчиво, потому что я забился головой под кровать. Спрятаться глубже мешал мешок с картошкой и корзина с зелеными помидорами. Извлечь меня не стоило труда.

– Сыночек! – Смотреть на маму было страшно. – Он же врет?.. Да? Правда?.. Ты не брал этих денег?

Я не был обучен врать. И поэтому побежал. Вокруг стола. Руша стулья и перепрыгивая через них. За мной с ремнем и слезами бежала мама.

– Как ты мог!.. Как ты мог! – причитала она.

– Держи его! – подзадоривала Манька.

– Воришка! Воришка! – добавляли перца двоюродные Жанна и Вера.

– Гевалт! – вопила бабушка Злата.

– А что я говорила! – злорадствовала тетка Рейзл.

– Гей дрерд! – как всегда советовал ей сумасшедший дядя Сюня.

И вплетался в общий хор стон секретарши Меры, занимавшей угловую кровать:

– Вей из мир! И тут тебе цирк с утра! И тут тебе театр! И все за бесплатно!..

Я бежал вдумчиво. Иногда расчетливо притормаживал, чтобы мамин ремень не рассекал воздух впустую. При каждом ее попадании я взвывал дурным голосом.

– Вау-у! – подзадоривали меня сестренки.

– Вей так из мир! – стонала Мера.

– Абизоим фар ди гоим! – ворчала тетя Рейзл, наверное, имея в виду Маньку.

– Илюшенька! Сыночек! – рыдала мама.

– Ин дрерд! Ин дрерд! – возбуждался дядя Сюня. И вдруг, вспомнив что-то давно забытое, влепил плюху тетке Рейзл.

– Пожар! – радостно закричал он. – Горим!

Вконец обессилев, мама упала на стул.

– Как ты мог! Ты!.. Ты!.. Сыночек!.. – она не находила слов…

– Это Ленька… Ленька… – с присвистом всхлипывал я, прикидывая, не повыть ли еще немножко.

Конечно, это была Ленькина затея. Мне было семь, а ему двенадцать, и в каждом классе, начиная с первого, Ленька просиживал по два года. По утрам он деловито хлопал калиткой, выходя со двора, потом осторожно огибал забор и перебрасывал портфель в заросли бузины, где уже караулил я. Бум! – и портфель шлепался в землянку, где раньше жили куры. И теперь мы были свободны… Как много можно было успеть за неяркий осенний день! Прокатиться на подножке трамвая… поплевать с моста на проходящий внизу буксир… попробовать рису с изюмом в очереди нищих на соседнем кладбище… или протыриться через окно туалета на дневной сеанс, чтобы в двадцатый раз посмотреть «Богдадского вора»…

А вчера мы с Ленькой увидели чудо. За пыльным стеклом витрины в бархатном гнезде футляра тускло мерцало что-то.

– М…м…микроскоп! – Ленька, когда нервничал, заикался. – Вот бы нам такой!

– Кино показывать?

– Б…б…балда! М…м…микробов смотреть! Вот! – протянул он давно не мытую руку. – На вид чистая, а в микроскопе!.. У-у! У…у…усатые, колючие! Хичники!

– Как вошки?.. – Мама говорила, что если волосы не расчесывать, вошки сплетут из них косички и уволокут в реку!

– В… в… вошку простым глазом в…в…видно, а микроба иди рассмотри!

А он, зараза, всякую холеру разводит!

Нет, все-таки Ленька недаром так долго учился… И цифры он умел читать.

– Четыреста пятьдесят… – разобрал он на бумажке.

– Много? – не понял я.

– Е…е…если копить по рублю в день… п…п…получится четыреста пятьдесят дней…

– А если по два?..

– Умножить на… два… Или р…р…разделить? – задумался Ленька.

– Так давай прямо сегодня и начнем! – предложил я.

Вечером я принес ему первую монетку.

– Три копейки?.. – скривился Ленька. – Так мы до морковного заговненья копить будем…

Я не стал спрашивать, когда это заговненье настанет и принес еще монетку.

– Пятнадцать? – Ленька горестно покачал головой. – Бумажные нужны!

Мне шел восьмой год, и я знал только, что рубль – это бумажка с шахтером. Была еще бумажка с красноармейцем… А вот в маминой сумке лежали деньги с летчиками. Сегодня пришел перевод от папы. Мама с хрустом разорвала цветную полоску и бросила пухлую пачку в сумку. Дядя Сюня мгновенно выдал нужный расчет:

– Тридцать три поллитры!

– Аид а шикер! – обидела его тетка Рейзл. – Батрак!

Я принес Леньке двух «летчиков».

– Ага! – обрадовался он. – Другое дело!

– Хватит? – с надеждой спросил я.

– Т…т…ты что! Это ж всего десятка!..

Я еще три или четыре раза заглянул в сумку.

– Не заметят? – беспокоился Ленька.

– Не… Там еще много…

Утром оказалось, что я перестарался.

– Как? Как ты мог? – не могла успокоиться мама. – Разве ты видел, чтобы кто-нибудь из нас взял хоть соринку чужого? Разве тебя кто-нибудь учил воровать?..

– Не-е… не учил… – канючил я.

– Зачем же ты залез в сумку? Зачем взял деньги? Пятьсот рублей!…

– Неча-а-янно… – проблеял я.

– Тридцать три поллитры! – уточнил сумасшедший Сюня.

– Вей так гитлер им пунем! – сказала свое слово бабушка..

– Бабушка! – поправила ее Жанна. – Это не Гитлер, это Илюшка деньги стырил!

– Нехай!..

– Абизоим!.. – твердила свое Рейзл.

– А ты помнишь значение этого слова? – нарисовался в иллюминаторе пророк.

– По-моему, «стыдно»…

– Стыд – это наша совесть… Он оставляет зарубки в душе. Болит, как рана. И заставляет вести себя достойно. Чтобы не было стыдно перед Богом!

– А если мне стыдно перед самим собой?

– Покайся! И запомни наше древнее слово «тшува»!.. Вот что говорит тебе пророк Амос!

– А четыре кусочка сахара? – ни с того, ни с сего спросил я.

– Тшува! – ответил пророк.

Я открыл глаза. На табло горела надпись на иврите. Наверное, «Пристегнуть ремни!».

За стеклом иллюминатора никого не было. Только таяло туманное пятно, словно от чужого дыхания. А внизу плыло красное море черепичных крыш. Самолет садился в аэропорту Тель-Авива. Начинался Израиль. И на душу мою снова нисходил покой.