Читать книгу Эсер - Илья Морозов - Страница 6

В двадцатый век Санкт-Петербург вступил третьим городом во всей Европе по численности населения, в нём теснились два с половиной миллиона человек. В городе странно сочетались блеск и гордыня столицы империи и необъяснимая для простого человека нищета. Небывалый доселе экономический подъем шёл рука об руку с глубочайшим социальным и политическим кризисами.

Николай Александрович унаследовал государство в возрасте двадцати шести лет и правил так, как правил бы любой сын слишком сильного и решительного отца: застенчиво, тяготясь, решения давались ему с трудом. Чем ближе была отставка того или иного министра, тем любезней он с ним обходился. Очень уж он не любил говорить неприятные вещи людям в лицо и чувствовал себя при том виноватым. Буян думал, что царь Николай Второй был бы неплохим человеком, хорошим семьянином, но государственным правителем был, к сожалению, никудышным. Императрица Александра Фёдоровна подарила ему одну за другой четырех прекрасных дочерей, только-только появилась на свет красавица Анастасия. Но разродиться наследником Александра Фёдоровна всё никак не могла. По этому поводу императорский дом, насчитывавший больше сотни представителей, роптал и сильно переживал.

В столице располагались шестнадцать гвардейских полков. Офицерьё. Это были надменные, заносчивые люди, считавшие, что именно они по-настоящему и управляют Российской Империей. Считавшие, что только у них есть честь и совесть, что только на них всё и держится, а стоит им исчезнуть, чуть ослабить вожжи, как всё тут же развалится и враги растащат страну на кусочки. Тяготы своей службы они переносили нелегко: купи за свой счет две или три лошади, саблю да новую форму, которая то и дело меняется. На богатой купчихе не женись, будь она хоть самой расписной красавицей. Не ровня тебе. А на ком тебе жениться, решит собрание офицеров. В театре дальше седьмого ряда не садись. И то ходи только в Мариинский или Михайловский, а в другие не положено. Если изволил на людях пить вина, то только шампанское и только один бокал. А плати, как за целую бутылку. Где другой платит пятнадцать копеек, ты вынь да положи рубль. Сыры покупай только в Елисеевском. Сплошные траты. И не дай бог тебе подзабыть французский язык.

Но это ничего, все эти неудобства, всё это меркло, когда офицер смотрел из окна яхт-клуба на Большую Морскую улицу. Улица та была вымощена не камнем, а деревянными плашками, поставленными торцом, чтобы глушить топот копыт. И там, внизу по Большой Морской идут простые люди: горожане, рабочие, студенты. Идут по своим делам, говорят о своём, обсуждают сплетни. И вот офицер смотрит на них сверху вниз, смотрит, как на своих неразумных, глупых детей. А потом брезгливо отвернется и отойдёт от окна, разве что не плюнет под ноги. Нет, офицер, не отец ты им, но злой отчим.

И дождется наконец какой-нибудь штаб-офицер с уже поседевшими бакенбардами и обвисшим через бляху брюхом того момента, когда государству нужно послужить. Да не на войну его отправят, давно не брали они в руки сабель, а губернатором в какую-нибудь Рязань или Смоленск. Да лишь бы не за Урал, а то физиономию свою дворянскую скорчит.

Кто-то быть может из народа думал, что правят страной богатеи, буржуи. Но нет, это только в Европах так. А здесь все эти «ситцевые короли» во внимание не брались. Какие-то у них рожи всё-таки крестьянские, чумазые. Влияние имела только офицерская голубая кровь да белая кость.

Летом редко увидишь в Петербурге офицера: гвардия на маневрах, генералы на лазурном берегу или, в худшем случае, в своём поместье. Зато улицы заполняли немытые крестьянские морды, то были отходники.

В столице на тот момент было уже пятнадцать тысяч домов. Высота их не должна была превышать ширины улицы, на которой он стоит. Если же дом ставился на открытом месте, то не выше одиннадцати саженей. И все эти дома были построены без применения какой-то специальной техники. Да и зачем она была нужна, когда в стране столько крестьян, готовых работать за копейки? И вот с наступлением лета, крестьяне из ближайших деревень, оставляли все свои дела, свои семьи и хаты, добравшись до железнодорожной станции, приезжали в Петербург. Сначала землекопы, потом каменщики, после них плотники и столяры и наконец кровельщики. Та или иная деревня специализировалась на каком-то одном своём ремесле. Буян был чуть ли не единственным сибиряком в Санкт-Петербурге, поэтому выпадал из всех их кругов. Оттого и напрашивался на каждый вид этих работ за меньшую плату.

Буян всегда был нелюдим, но одиноким себя почувствовал именно в столице. У себя в селе, когда мимо окон его дома кто проходил, то Буян всегда знал этого человека. Это Колька-пьянь, это Машка-шаболда, перетаскалась с каждым мужиком, это дед Евтих слоняется от скуки, а это Кутилиха пошла сплетни собирать. А здесь же… Вот идёт некий человек в шляпе и с зонтом. Что ты про него знаешь? Только то, что у него есть зонт. А если долго будешь глазеть на него, так он так волком зыркнет в ответ, что стыдно становится. Да, скорее всего, и не встретишь его больше ни разу.

Кроме отходников в Петербург попадали и крестьянские дети. Приедет приказчик в деревню, выберет себе мальчишек штук пять, лет десяти и увезёт с собой. Будут они жить дома у купца, ремесленника или лавочника. И если мальчик шалить не будет, не будет дурковать, а всё исправно делать то, что скажут, тогда останется, сам станет приказчиком или половым. Будет в трактире бутылки подносить гостям, убирать за ними, по поручениям бегать. Если сумеет пьяным купцам лишнюю пустую бутылку подсунуть, так деньги за неё себе в карман. Там и до старшего приказчика не далеко. А когда станет совершеннолетним, то сможет, если повезёт, жениться на дочке хозяина или у него же взять кредит на собственную лавку. И тогда уже, через много лет накупит платков, шалей да пряников и вернется погостить в родную деревню, мамке на радость, девкам на зависть. Таких в Санкт-Петербурге полмиллиона. А если же мальчик забалует у хозяина, то его отправят обратно, откуда привезли. То называется «питерская браковка», за такого и замуж никто никогда не пойдёт.

Осенью уставшие отходники возвращались домой, убирать урожай, а Буян искал себе работу на зиму: грузчиком в порту, посыльным или иногда подмастерьем в обувной лавке.

Вот уж у кого была работа круглый год в городе, так это у пролетариев. Вдоль рек и каналов растянулось огромное множество фабрик и заводов. По воде на кораблях и баржах привозили туда разнообразные грузы, детали, сырьё. Заводы были гигантские, огромные, потому что проще было набрать больше людей, чем установить какую-то дорогую технику. Не нужны были на заводе лебёдки и краны, чтобы поднять тяжесть на второй этаж. Крестьяне и так поднимут. На одном таком заводе могло работать человек втрое больше, чем жило людей в сибирской деревне. Квалифицированный рабочий получал зарплату в пятьдесят рублей. О таких деньгах Буян мог только мечтать.

Чего Буян не понимал, так это того, почему пролетарии так презирали крестьян. Считалось, что настоящий пролетариат работает на заводе, он ходит в калошах или сапогах, а на фабриках по большей части ишачили крестьяне, они ходили в чём приехали, в лаптях. У рабочего смена была десять часов, трудились в семье обычно и отец, и мать, так и Буян работал не меньше. И дед его столько же здоровья оставил в поле. И ему за это рублём не платили. Что-то эти трудяги не ругали деревню, когда хлеб или яйца ели на обед.

Казалось, что рабочий класс правящему режиму просто был не нужен. Оттого и было на заводах такое сплочение, солидарность. Стачки случались сплошь и рядом. Требовали, чтоб зарплату увеличили, а рабочий день сократили. Движущей силой таких протестов была рабочая молодежь. Один из них залезает на станок и кричит: «Стачка!». А остальным не поработать день – это за удовольствие. Ведь выполнять больше нормы считается неприличным, так как хозяин завода после таких рекордов обязательно саму норму повысит.

Тогда к ним выходит старший мастер:

– Что ж вы ребятушки? Поработать надо!

А у старшего мастера зарплата уже не пятьдесят рублей, а полторы сотни. Но не за это его не любят, а за то, что он рабочему «ты» говорит и матом покрыть может. И тогда летит ему болт в лоб или большой натруженный кулак в сытую морду. Быть старшим мастером у простых рабочих было постыдным делом, старшего мастера назначает администрация.

Кто-то дёргает рубильники и выключает всё электричество на заводе. Всё встало. А заводы расположены один к одному рядышком, поэтому стачка переходит на соседние, как по бикфордову шнуру. Такие протесты часто сопровождались насилием, потому как петербургские апаши не боялись драк с полицейскими и часто кидались даже на конных. Уцепятся за мундир, стащат с коня и айда ногами охаживать. Недалеко от Петербурга Великое княжество Финляндское, поэтому у каждого второго пролетария в кармане финский нож пуукко.

Санкт-Петербург вообще был опасным городом. Это был мужской город. Пропьёт отходник все деньги, не может вернуться в деревню, вот и остается бродяжничать. А ещё и шестнадцать гвардейских полков – тоже сплошь мужики. Оттого и было много проституток. Были уличные проститутки, но те самые опасные, у них зараз великое множество. Всё мужское струпьями покроется да раскрасится всеми цветами. Были «бланковые», те были официально учтены, должны были регулярно проходить медицинские осмотры у врача. А проходили ли они их или нет, так это не всегда понятно. Так же были и публичные дома. Только это совсем не дома, а обычные квартиры, где девушками управляла какая-нибудь неопрятная хозяйка, а все дела творились на грязных матрасах, разделенных выцветшей дырявой занавеской. Охраняли проституток, а часто с ними и сожительствовали «коты». Если решил не платить какой-то проходимец, так этот «кот» из него все деньги вместе с душой выбьет. Самих проституток тоже сплошь и рядом подстерегала опасность: кто-то не заплатит, кто-то ограбит, а то и совсем какой-нибудь душегуб подвернется. Частенько находили девок со вспоротым брюхом в каналах.

Буян такими услугами не пользовался. Одно что денег лишних никогда не бывало, а другое, что заболеть боялся. Да и вообще он как-то равнодушен был к женскому полу.

В Петербурге воровали. Лучшие воры были, конечно, из Варшавы. Однажды они так хитро обворовали еврейскую лавку. В соседнем помещении, в ночь на субботу спрятали мальчика в сундуке. Должно быть, совсем маленький был, раз в сундук поместился и долго просидел там. Ночью он вылез, изнутри отпер ворам, а те проломили стену и обчистили соседний магазин. Знали же, что евреи по субботам не работают, – шаббат.

Кроме воров, были и просто хулиганы. Те делились на районы, носили шарфы синего или желтого цвета и как-то по-особому курили папироски. И ежели бандюк с одного района заплутает в другой, то его непременно проучат. Пересекались они у Народного дома, который находится у Александровского парка, там вечерами проводились массовые танцы. На этом месте они и крепко поколачивали друг друга, а иногда и резали всё теми же ножами-финками. За хулиганов всерьез взялись только тогда, когда они у того дома убили какого-то солдатика. После этого офицеры их здорово погоняли по столичным улицам, потрепали.

У паперти Исаакиевского собора всегда было много нищих. Милостыню им давали много, обильно особенно по церковным праздникам. Подползет такой нищий в драном тулупе на коленках к купцу, который только вышел с пасхальной или рождественской службы, и тянет к нему ручку, говорит, что помолится за него. Толстый купец вытащит из кармана рубль, кинет под ноги, и пойдёт дальше. Так он как будто бы все грехи смыл. Однажды Буян видел, как такой нищий подошёл к хлебной лавке.

– Ситный тёплый? – спрашивает.

– Тёплый, – стряпуха отвечает.

– Дай хлеба?

Так ещё если не тёплый, если вчерашний, так может и не взять. Жалуют на Руси убогих и блаженных, что уж тут говорить.

Жили такие нищие чаще всего на Горячем или Смоленском поле. Последнее соседствовало со Смоленским кладбищем, а Горячее так называлось благодаря свалке отбросов городской скотобойни. Отходы со скотобойни постоянно гнили и прели, вызывая зимой густой туман. Летом здесь босяки целыми днями сидя на траве картежничали или играли в орлянку: подбрасывали монету, а забирал её тот, кто угадает, какой стороной она упадет. Вечером же сюда лучше не соваться, снимут последнюю рубаху и тут же пропьют, а самого прирежут.