Читать книгу Интоксикация - Илья Процкий - Страница 2

Вместо предисловия

Тридцать первого декабря в десять вечера за гранитным столом сидели семь человек. «Через двадцать лет, – думал я, – они будут точно так же сидеть, говорить обо всём подряд, пытаться внести содержательность в разговоры, хотя поднятые темы, так порой горячно обсуждаемые, что неловко становится не самим участникам дебатов и их соседям, а сторонним наблюдателям, изначально лишены подобной опции». Они – сообщество строгих последователей культа обыкновений, суеверий, примет, таких как: посидеть на дорожку, посмотреть в зеркало перед выходом, вернувшись домой, ударить в плечо при наступлении ногой на люк, плевать через плечо, не обходить с разных сторон фонарные столбы, не свистеть в помещении, произносить нецензурные слова в отношении других в ответственные моменты и просить их сделать то же самое в отношении самих себя, верить в чёрную кошку, говорить одни и те же фразы каждое первое воскресенье после весеннего полнолуния, объедаться жирными блинами целую неделю восемью неделями ранее, отмечать день рождения несколько раз в году, окунаться в ледяную воду в январе, есть строго определённую еду в строго определённые даты после смерти человека, направлять речи о них в строго обозначенном ключе, стучать по дереву, избегать даже мысли сесть на углу стола, переступать через лежачего, пере-переступать, верить в температуру осени по причине поведения девушек летом, спрашивать возраст у кукушки, быть уверенным в собственной правоте лишь потому, что кто-то чихнул, как Телемах, убедивший таким образом Пенелопу, разглядывать складки на ладонях, складывать числа даты рождения, примерять к себе и, исключительно в случае удобства, наделять себя характеристиками, которыми одно из двенадцати обозначений животных, передающих по кругу бразды правления, наделяет людей, родившихся в его смену, определяя характер на всю последующую жизнь, всех без разбора, – все они будто были обязаны сидеть за тем самым столом, есть оливье, фаршированные крабовые палочки, подводить итоги прошедшего года, чертить черту, вырезать из линейного градиента жизни отрезок для упрощения, для фокусировки на границах – ранее незаметных – плавных переходов, дробя континуум собственной жизни, загоняя её в таблицы, как скот в загон, раскладывая по коробочкам, как зимнюю обувь, перекрывая поток дней плотиной «тогда – теперь», образуя застойные воды былого, черпать из которых, отныне принадлежащих к «канувшему», «не свершённому» в отведённый по собственной прихоти временной промежуток, следовательно, – навеки упущенному, копящемуся в старом мешке «сладко-перечная, кислая ностальгия» – значило бы признать избегание столкновения с незавершённым, как с довлеющим, значило бы признать собственную сентиментальность, питающуюся былыми стремлениями, кои в угоду времени не могут иметь место в столь скоротечных летах; парусники их судеб уже держатся якорями, прознающими сквозь десятилетия воды их жизни в настоящем, предопределённым, стабильным, как жар солнца, отчётливым, как металлический диск в суперлуние, конкретным, как вековой семейный рецепт борща, неизменным, подсчитанным до каждого зерна риса в герметичной банке, будущим. Пребывание за столом – устойчивая модель поведения в предновогодний вечер, столь же важная его часть как бой курантов, речь Отца нации, бенгальские огни. Регламентированные действия, не поддающиеся оспариванию и иному толкованию, как военный устав, жизненно важные, как уколы инсулина.

В тот день со мной были друзья. Друзья? Я заблудился в лабиринтах семантики. Ощущение одиночества и привычку с ним, одиночеством, пребывать, чрезвычайно сложно сломить. Но так – друзьями – приходится называть людей, которые, опираясь на теорию чисел Данбара, принадлежат к ближайшему кругу. А кого-либо ближе, чем они, у меня нет. Но и такие – не радость. Человеку ни до чего нет дела, когда рядом есть другой человек, но также нет тоски сильнее, чем по Человеку среди людей. И чувство это, порой, отступает, когда вы совместно смеётесь, когда заканчиваете фразы друг за другом. Но часто ли такое происходит?

И вот мы – друзья! – сидим на улице под надвигающимися сумерками, после лёгкого, питательного и освежающего снега пригородного неба. Мы жарим мясо, пьём пиво. Догорающие угли в мангале; Пуленка перебил Моргенштерн; красный Мальборо; на небе кто-то включает звёзды. Спустя полчаса они засеяли небесный чернозём, давая всходы белоснежными яркими бутонами. В городе никогда нет такого неба, как вдали от искусственной иллюминации, подсветок, освещений, пусть и во благо. А благо души? В будущем, – да, это точно должны сделать! ведь иначе… – я уверен, над городами будут гореть звёзды!

Но вот мои размышления были прерваны, и пришлось ответить какой-то банальной и рядовой фразой ради создания видимости диалога, и быстро его завершить, переключив внимание на проверку готовности жарящегося мяса.

Каждый раз, в течение последних месяцев, когда мы виделись, моё сердце скулило. Я знал, что после нашего расставания я вновь окунусь в желчные воды горечи, я не мог откинуть эту мысль и полноценно отдаться веселью. Но я заблуждался. Мне становилось хуже от того, что они были рядом.

Самолёт, направляющийся за сотни, а может и тысячи километров, подмигивал белыми огнями на крыльях. На вопрос друга почему я такой грустный, я ответил, что это он бывает грустным потому, что старается быть весёлым, а я грустным не бываю.

Перед глазами, несколькими часами ранее, когда мы ехали, проносился город: мелькали дома, билборды, фонари, бестактно перебивающие гирлянды недосягаемых светил назойливой, неумолимой прямотой. Детство ли во мне проснулось, когда я ездил по этому мосту в школу, разъедающее ржавчину отторжения, грубые ли, беспардонные ли шутки снимали, будто рубанок, ороговевший слой внешней чёрствости. Словно долгое время облачённые в смирительную рубашку искренние, неподдельные эмоции изнутри, чувствуя собственную полноценность, признали фальшь жеманства, выступавшего на подмене моего голоса; почти незаметно было заикание от роящихся, соревнующихся в первенстве мыслей, набегающих одна на другую, спешащих обогнать, быть высказанными ранее иных.

Нас радушно встретили на пороге, обрадовавшись, как ближайшим родственникам, давно обещавшим, но не навещавшим: пожурили, смеясь, приняли взятку – пиво и разную закуску; попросили к столу. Хозяин дома сидел на диване с миловидной девушкой, льнувшей к нему весь вечер, там же сидел ещё один давний знакомый. На стульях – по другую сторону стола, по правую руку от меня, – сидело три человека, пивших больше остальных. Я сел во главе стола; я сел на пол. Я люблю сидеть на полу, особенно когда он тёплый, а когда ты выпил – всё теплое, мягкое, разговоры льются, как солодовый нектар, наполняющий мой стакан. Произносятся тосты к месту и не к месту, по поводу и без повода, чтобы обратить на себя внимание, погасить излишний пыл или остудить разгорающиеся споры.

Почему люди так остро чувствуют необходимость в общении? Что-то надломилось внутри, когда я переступил порог, а ведь парой минут назад я был в таком возвышенном расположении духа! Понять не могу, отчего все так стремятся заводить новые знакомства, строить крепкие отношения и казаться важными в жизни других. Вот, например, эта новообразовавшаяся пара – их цели я могу понять, и это является основным топливом её сервильности и его фанфаронства. Или взглянуть на того, с кем раньше меня связывали, ладно, дружеские отношения. Если всё-таки быть до конца честным, то в те времена, пару лет назад, я называл его другом. А сейчас? Возможно ли продолжать общаться с человеком, который когда-то был тебе другом? Думается, что нет, ведь вы не умеете общаться иначе, из чего я могу заключить, что лишь поверхностные отношения, исключающие таких громогласных слов, как «друг», обладают наибольшим потенциалом, как авторитарные системы более приспособлены к жизни, чем демократические и тоталитарные. У каждого из нас есть своя определенная функция в жизни других людей. Зачем все пытаются взвалить на плечи непомерный груз?

Со мной несколько раз пытаются заговорить, но и то только тогда, когда смотрят в мою сторону. Я достаточно неприметен, что позволяет экономить силы в присутствии других, и недостаточно самолюбив, чтобы страдать от недостатка внимания. Я медленно пью пиво, периодически находя любопытные глаза единственной девушки. Но даже моё нахождение на полу не помогает окончательно спрятаться за столом, прикрываясь им от очередного, повторяющегося в который раз разговора. Изрядно устав слушать, я их покинул и отправился к мангалу.

Всё себя изживает. Разговоры превратились в трёп, в псевдобеседы, такие же бессодержательные, как ежевечерние новости. В относительной тишине сигарета казалась единственным спасением от людской душноты и однообразия. Пару раз меня прерывали, я старался односложно отвечать, чтобы максимально долгое время пребывать в тишине. Удавалось это не очень хорошо, так что я вновь ретировался: на этот раз в комнату хозяина дома, где уже спал мирным сном, похрапывая, самый радеющий за наше здоровье, ведь пил он больше других явно по причине, чтобы мы лишний раз не травились, рьяный спорщик. Светился разноцветными огнями водяной системы охлаждения системный блок, на мониторе расплывался плейлист, играющий весь вечер. Я упал в кресло напротив компьютера, листал играющие песни, не переключая текущей, чтобы не заметили, что что-то изменилось. Колёсико мыши крутилось вверх, вниз, вверх, вниз, вниз…

Меня потревожили даже там, желая убедиться, что я никуда не исчез, но возможно ли в этом мире исчезнуть?

Я вновь скитался в квадратных метрах, разглядывал обои.

Да, при недостатке даже такого, поверхностного, общения, диалоги развёртываются в голове с собственными тенями; но тени, – а я уж это знаю! – зачастую лучшие собеседники, чем застрявшие в круговороте дней. Я вряд ли смогу вынести ещё одну бессмысленную болтовню или навязчивое поведение. Хочу прятать собственную тень в тени незнакомых домов, быть мелькающим отблеском чужих тротуаров, быть пылью: всегда менять место пребывания, быть никем не примечаемым.

За пять минут до Нового года я вышел на свежий морозный воздух и закурил. Меня донимало множество мыслей. Некоторые поднялись впервые. Те, которые уже покоились в моей памяти, я отметал, чтобы не тратить время на поиски ответов из желания убедиться в собственной правоте.

Так что есть друг? Увы, но многие пытаются скрыть за этим словом приятельские отношения. Друг – слово громкое. Друг – один. Может, несколько, но явно меньше, чем пальцев на одной руке. Не может быть друзей множество. Дружба – это ответственность; вы обязаны. А потому не каждый может принять решение заводить друзей. Чаще это происходит неосознанно. Появляется желание, некое стремление поделиться проблемами и рассказать о самом насущном именно с этим человеком, поделиться тем, что тяготит душу, что вычищает из неё радость, как плод из тела матери, извлекаемый ржавой ложкой. Друг всегда первый (или один из), кто узнаёт о хорошем, и всегда первый, кто узнаёт о плохом. Дружба – это ответственность, в то же время, – горный родник. Ты восходишь на гору, постепенно преодолевая все терны, крапивы, уворачиваясь от назойливой мошкары и москитов в чащобах, избегая змей, ты находишь прекрасный родник, который никогда не иссякнет. Он всегда будет там, в том самом месте, где однажды был обнаружен. Но сможешь ли ты найти его вновь, покинув хоть раз? Рискнёшь ли взобраться и покорить гору собственной жизни, оставив прошлое? Чем выше, тем чище воздух. Но и дышать сложнее. Будут ли в высотах, манящих себя покорить, подобные предыдущему, а может и лучшие места – отрады для души, неистощимые воды понимания, приятия? Каждый ли рискнёт другом?

Но как быть тем, у кого друзей много? У кого «друг» – все, друг – никто. У вас даже есть друзья в социальных сетях! Как же смешно! и горестно.

Я вернулся в дом, когда по телевизору шла речь президента. Впервые за много лет я почти полностью её прослушал. Речь закончилась, я встал с дивана, где меня никто не замечал, ведь место напротив телевизора – самое неприметное. Налил в картонный стаканчик тоник, на седьмом ударе курантов взял его в руки. Остальные столпились в круг. Я поднял стакан над головой.

Начали зажигать бенгальские огни.

– Я зажгу! – закричал проснувшийся.

После преодоления стрелками рубежа с цифрой «12» ничего не произошло. Всплеск эндорфинов моментально прекратился. На линолеуме остались следы от искрящихся палочек.

День, первое января. Я стою на балконе второго этажа с кофе и сигаретой. Тихое солнце, подпевающие иголочки голубых елей в унисон Эвру слагают песни, импровизируя. Мишура на колоннах дома улыбается ворсистому снегу, дым из бани вальяжно переступает через заборы соседних участков, поддерживая набитое трескучим дубом и смолистой сосной брюхо. Деревья на противоположном холме голыми руками обращаются к небесам, аплодируя невпопад занимающейся новой мелодии, издалека принесённой сухими, уставшими облачками, лежащими на панорамной крыше голубого январского озера. Белки передразнивают лабрадора, лабрадор делает вид, что глубоко задет и потому преследует пушистые хвосты, мелькающие на хвойных скрягах. Электрические провода отсчитывают время краткими, ненавязчивыми, как жужжания редких пчёл, залетевших чуть дальше от пасеки за нетронутым нектаром на лугах, звонами. Вороны, взметаясь, испуганные искристой насмешкой высоковольтных струн, задевают их когтями; арфы нового тысячелетия. Нахохлившиеся воробьи клюют оставленные для них крошки ещё тёплого хлеба, испечённого из стройной, статной ржи, – они шушукаются, чирикают о своём, о воробьином. Мороз настойчиво пробирается под одежду, касаясь щиколоток, кистей, шеи, залезая глубже, пока не получит строгий отпор хлынувшего из открытой двери воздуха, насыщенного плотными частицами сожжённой краски на бумаге, занявшей щекочущую пихту, свежую ёлку и разгорячённую берёзу; я сидел на первом этаже возле камина, общаясь с пылким пламенем, поддерживаемым со вчерашнего дня. Я поделился своими планами, полено трещало как трещотка, надломилось в середине; я подложил новое, оно, словно флейта-пикколо, затянуло жалобную, медленно угасающую в бурных всполохах, словно пролетевший мимо феникс коснулся крылом коры обречённого на вторую смерть древа, прощальную ноту.

С пустым взглядом, положив голову на скрипучий пластик двери, на заднем сидении такси, я смотрел на отражения деревьев и на просыпающиеся вечерние облака в боковом зеркале заднего вида через стекло, по которому кто-то водил пальцем, грязь с которого начали смывать тающие снежинки. Кто тот человек?

1

Тебя покидая, тобою покинут.

Еврипид

Девушка в синей куртке до колен шла по тротуару в накрапывающий снег по узкой улице вечернего зимнего города, такого, где по июню аромат сирени растворяется в шелесте капель тополей, и солёный запах моря овевает шею влажной удавкой из шёлка муссонов, а осенью листья сплетаются на пересечении ветров меж бескрайних сопок далёкого края и засыпают под тихую колыбельную зимы, сковывающую всё и всех, – она медленно распадается от исподволь закрадывающейся весны в первых побегах подснежников вдоль дорог, – каждый двор наводнён талыми цветами под солнцем, бдящим неустанно. Девушка остановилась у клумбы, усеянной свежим, воздушным снегом, повернулась к ней и опустила голову. Перешагнула, сделала несколько шагов вперёд и развернулась по прежнему направлению движения. Наклонившись к земле, перевернув предварительно сумку, висящую через плечо, из плотной ткани, она сделала небольшой снежок голыми руками и кинула его в знак дорожного движения, в обратную его сторону, – снежок пролетел чуть выше. После чего поверх её розового капюшона она надела капюшон куртки и упала навзничь.

С моего подоконника, на котором я зачастую проводил вечера, в начале февраля, я наблюдал за ней с самого начала с нерешительностью в сердце. Она слушала музыку, хоть наушников и не было видно, но было видно по ней, по её движениям, что она погружена в мир не тот, окружающий и отторгающий холодами внутренних людских пустот, и не монументальный, непреклонный неживой, стекленеющий в надменности его сковавшего льда. Вытянув правую руку, она вновь взяла немного снега, оторвала голову, смотря в сторону своей мишени, и не докинула снежок, я уверен, с кроткой улыбкой. Ища аргументы «против» не в себе, а вовне, я не понимал причин собственной робости, ведь таковые аргументы не могли быть причиной, способной мои внутренние побуждения пересилить, каковыми бы они ни были при наличии истинного стремления; я только и хотел – коснуться аромата живого человека. В домашней кофте, штанах, я обул летние кроссовки, схватил шапку и пальто, вернулся к окну лишь убедиться, что она ещё там, – и устремился вниз по лестнице, не закрыв дверь, с пятого этажа, на ходу надевая шапку, выбежал из подъезда, чтобы от следа на снегу, оставленного ею, моё сердце захолонуло с надрезами досады. Я перешёл в спешке дорогу и увидел в той стороне, куда она направлялась, когда я наблюдал за ней с высоты нескончаемых проводов, её силуэт, как в туннельном зрении, погасивший свет. Обогнав её в конце улицы на несколько метров, я резко остановился, развернулся и посмотрел в её глаза, смотрящие в мои, цвет которых я не запомнил, потому что смотрел по ту их сторону. Она слегка замедлила шаг и, слегка потянув за провода, освободилась от наушников, оставшихся держаться в ушах, закрытых вязаной узорчатой геометрическими узорами шапкой, когда я попросил её жестами их вытащить.

С одышкой после короткого бега я делал паузы между фразами, но старался договаривать их до конца, чтобы совсем не оттолкнуть её от себя, небритого, в растянутых штанах: «Я видел тебя, когда ты лежала там, со своего подоконника. Я каждый вечер там провожу, наблюдая за дорогой, и совершенно ничего не происходит. Но… делай почаще что-то подобное, это сподвигает людей, как видишь. Я видел тебя с подоконника, – повторялся я, пытаясь всё ещё вернуть дыхание в норму. – Почему?» – «Ну-у, – протянула она, она, казавшаяся слегка смущённой, но не выдающая ни малейшего намёка на желание уйти, которое было подавлено интересом, – а почему нет? – естественно сказала она. – К тому же, зимы так и не было, и это первый нормальный снег, и нет уверенности в том, что он ещё будет. Эх, – она подняла тонкие плечи, прижимая локти и вытягивая руки, не вытаскивая их из карманов куртки, закинув голову и глубоко вдыхая, – детство…»

Было за полночь; охранник на посту в её общежитии появлялся всё реже с наступлением сгущающихся сумерек, разгоняемых уличными фонарями; я спешно миновал коридор, направляясь к лестнице. Февральская поволока у моря, видного из окна комнаты, сдавалась пред неотступным электрическим светом, пятнами проступающим вдоль изогнутой, как плечо натянутого лука, береговой линии. Над её кроватью был коллаж разномастных фото, её рисунки.

Штиль. Вздохи безразличных звёзд. Луна закатывалась, как глаза.

Гребнями льда заканчивались скаты крыш. Мы проезжали сквозь мосты, оставляя под собой бухту, заполненную – даже зимой – судами. Стояли на вершине города, смотря на живописную тёмную синеву моря, отражающего высокое солнце. Ладони привыкали к ладоням, перебирая пальцы, меняя положения кистей; плечи невзначай касались. Пешеходы укрывались от ветра в общественном транспорте в нескончаемых пробках, в машинах по соседству с автобусами, в спешке согревались собственными мыслями о тёплом доме; мы не замечали никого, касаясь руками рук, и первые, но уже уверенные, с отсутствием робости и стеснения, горячие поцелуи, срывались с сухих губ.

Мы провели три дня в студии на восемнадцатом этаже с видом на растёкшееся салатного цвета море, густеющее пурпуром вдали. Забрав сумки из машины, когда мы уже осмотрели квадратные метры, ставшие нам домом на ближайшие три дня, я аккуратно сложил тюльпаны сверху сумки, зажав их между кожаными ручками, шёл под холодным ветром к подъезду. Стук в дверь. Предварительно спрятав цветы за спину, я выпрямился, подумал о той, кто открывала мне дверь, и с искренней улыбкой вручил букет.

В вазе, которую я взял из дома, чтобы цветам, расположившимся на краю небольшого стола, соседствующего с пышным, грузным креслом со сломанной ручкой, было так же комфортно, как и уютно; букет распустился. На гранатовых губах улыбка теснила неловкость, глаза становились живее, ярче.

– На сколько я выгляжу? – Я лёжа опирался на левый локоть, смотря ей в глаза в зеркало через очки.

– На двадцать два.

– Ого, а я, значит, хорош. – Я провёл правой ладонью по коротко бритым, но уже отросшим волосам. – А думал, очки придают года.

– Не тебе; и не только года. – Она смотрела на меня, перебирая пальцами, в сложенных лодочкой ладонях, скрываемых за левым подогнутым коленом, в позе полулотоса, тогда как правая перевешивалась с кровати, прижимая к матрасу левую ступню.

– В чём силы больше, – спросил я, – в ладони или в кончиках пальцев?

– В ладони, – ответила она, опустив взгляд, не задумываясь. Я медленно поднялся, отталкиваясь согнутой рукой, поднёс правое запястье к её подбородку, едва коснулся ребром ладони скулы, подушечками пальцев – порозовевшей щеки, виска, разгоряченного лба, убирая с него – указательным пальцем – мелкую прядь окрашенных в смущённый волосы. Не может быть большего счастья, чем то, которое не сознаёшь; истинное счастье становится таковым только после его завершения. Океан успокаивается. Он спит, но в глубинах зарождается новая буря.

Гирлянда монотонно подмигивала крупными белыми лампочками. Их оранжевый тёплый свет, рассеивающийся по стене, стекал на пол, отражался на потолке, как мерцающие огни на высоко летящих воздушных судах, тушевался перед тёмными углами, робко заглядывая и резко выныривая. Мы сидели на деревянной шведской кровати, смотря в глаза друг друга. Её голос выше, но тише; обыденно тёмные, но сейчас с переливами алого, волосы собраны на затылке, одна прядь выбилась и свисает, пересекает левую половину лица ровно на середине скулы, щеки. Уши особенно прекрасны с отсутствием серёг, которые никогда не могут быть причиной внимания к её лику.

Хризолитовые глаза смотрят в нефритовые, порой становящиеся серыми при естественном свете дня, но мерцающие в этот миг, как капли морской воды играют переборами струн солнца.

Красное скомканное покрывало. Подушки на противоположной части кровати. Соцветие жизни на нейлоновых простынях, где кальций – только кальций: крошка в моих руках, запятнанных белизной.

Переключение гирлянды.

Я приблизил лицо и заглянул пристальнее в её глаза, скрывающие турмалиновый блеск, как луна прячет свет солнца, греющий во время затмения.

– Не вижу.

– Я тебя тоже всё меньше. Ты начинаешь плыть.

– Для тебя – плыву, а чувствую, что улетаю.

– Разве это невозможно?

– Одновременно?

– А летучие рыбы? Мы же видим, что они летят, а они, наверное, думают, что плывут в воздухе.

– Пожалуй, только вот их мнений мы узнать не можем, но… что?

– Не важно. – выдохнула она и, как сидела, со скрещенными ногами, упала на спину, на пружинистый белый прямоугольник. – Лети. – Она вытянула вверх стройные, как лакированные скрипичные смычки, руки, напрягла пальцы: дымящиеся сигареты; расплылась в кроваво-экстазной ухмылке Чеширского кота, поворачивая голову налево – в сторону меня, пораженного её многоликостью.

– Ты тоже видишь небо? Ведь скоро и мы там будем.

По студии распространился дым сигарет с ментолом, будто излишне нагнанный на съемочную площадку.

– Другой вкус.

– Его будто нет.

– Он есть, но другой.

– Я не чувствую. – Она повернула голову вправо, резко дерзнула её назад и, отпрянув телом, вытянула шею вперед. – Ты – толстая негритянка, у тебя нос картошкой, он красный, как у клоуна, уши спаниеля и мерзкая улыбка Гуинплена. – Она ощупывала моё лицо, едва касаясь кончиками пальцев.

– Твои брови…

– Что с ними?

– С кем?

– Ну с этими рыбами. Ты говорил.

– Ах, да. Я хочу лечь.

– Идём.

– Нет, хочу в душ.

– Идём в душ.

– В душ?

– Я не хочу.

– Я тоже.

– Ладно, пойдём.

Сигареты на середине были потушены; пальцы сплетались кельтскими узорами.

Она протянула руки к гелю для душа с ароматом гибискуса.

– Я вижу в тебе жизнь. В каждой клеточке твоей спины, – мои руки скользили по её плечам, опускались до поясницы, и растопыренные пальцы вонзались в большие ромбовидные и широчайшие мышцы. Кисти сжимали узкую талию, украшенную ожерельем перламутровых бликов, нанесённых горными реками, бьющих из нависшей над заснеженным пиком неиссякаемой, смущённой тучи, распадающейся на слова, образуя новые, нечитаемые.

Переполненные гормонами сосуды, накалённые, как плазменные шары, купались в туманностях, перелетали, как Маленький принц с планеты на планету, не страшась холода безмерной галактики. Нас окутывали межзвёздные облака, инфракрасным излучением грела межгалактическая пыль, мы питались азотом, были невесомы, касаниями рук уничтожали планеты, перестраивали созвездия; на Земле виднелись падающие кометы. Плавающий небосвод обрушивал небесные тела и утягивал их обратно за аттосекунду до столкновения. Она продолжала смотреть в потолок, рисуя кистями с краской на ногтях на полотне тёмной материи.

Она улыбнулась и повернула голову на триста шестьдесят градусов.

– У тебя голова кружится.

– Нет.

– Это не вопрос.

– Она на месте.

– Только что сделала полный оборот, – я описал окружность указательным пальцем, оставив шлейф фиолетового неона.

– Сделай так ещё. – Я продолжал пальцами, расставив их в сторону, затем кистями. Встав на пол, я растёр глаза пальцами и снова взглянул на кровать.

– Ты – фея. Похожа на Динь-Динь, только крылья прозрачные, – я одной рукой описывал её контур, – а волосы болотные, но… в целом, сойдёт. – Я продолжал огненное шоу факелами, вместо рук. Её ножки коснулись батута – невесомое тело обрушилось в распростёртые объятия.

Мы стояли на балконе, выходящем во двор, с которого была видна часть улицы. Вдали – мост, ванты которого извивались, как китайские драконы в новогоднем танце. Машины-клопы спрыгивали вниз и сновали по дорогам, прыгали по крышам домов, опасливо озираясь вниз, в бездну раскалённого кипящего масла, и вверх, где жёлтые человечки Харринга, забвенно пляшущие под диско-шаром, нанизывали понравившихся букашек на палку, поджаривая их в пламени мифических созданий.

– Не ожидал увидеть именно клопов.

– А мне кажется, что это тараканы.

– Драконы?

– Такие красивые. Никогда не думала, что они столь прекрасны, они, не смотря на свои масштабы, очень грациозны. Я бы хотела на одном из них прокатиться. Что это?

– Я отправляю в мир бумажные самолётики с моими мечтами, как в детстве. Я их никогда не поймаю, но они коснутся чьей-то груди, проникнут до самого сердца, изменят его так же, как осколок льдинки. Конечно, мои мечты могут слегка ранить вначале, но затем они разнесут блаженное спокойствие, пробудят дремлющие стремления. Я смотрю на этот многоцветный, контрастами будоражащий мир с распростёртыми руками и знаю, что именно сейчас в мою сторону летит чужой эфемерный бумажный самолетик – чужая мечта, запущенная маленьким мальчиком в далёком, забытом им детстве. Он изводил бумагу: разлиновывал, гнул; карандаши, линейки, ножницы. Он сделал свой самолетик полтора десятка лет назад – не знакомый мне ребенок далёкого детства; он стоял на балконе, зажмурил глаза, прошептал, шевеля одними губами, своё самое сокровенное желание; его пальцы ёрзали по вспотевшей бумаге, он так разнервничался, что погнул свою мечту; перепугавшись, он расправил белое воздушное судно, слегка покорёженное его отчаянным рвением и страхами. Он вновь зажмурился, перегнулся через балкон шестого этажа, и, резко выпрямив правую руку, разжал пальцы, разжал веки. Левой рукой сделал козырёк, как капитан на палубе, высматривающий направление в неизвестных водах, от лучей закатного солнца, бьющего в его молодое, с надеждой смотрящее лицо на отправленную в огромный, полный таинств и неизвестностей мир, хлипкую шхуну. В вечность, такую же неизменную, как его полные надежд мокрые глаза, когда он вспоминает тот момент спустя много лет. Он не забыл свою мечту; она блуждает, ищет. Она обогнула весь мир, заглянула в пучины, под вековые камни, узнавала секреты тысячелетних ветров. Уворачивалась в Каменном лесу, прокравшись незаметно в Юньнань, как лыжник на горном спуске, меж немолчных суровых гигантов; направлялась через Индийский океан, вдыхая благовония, острые специи, упивалась завистливыми, обращёнными к ней взглядами ступающих по земле, аплодирующих арабов, прячущихся в тени собственных одеяний. Она кружила, как коршун, голодная до историй ночных путников, отдыхающих в оазисах, впитывала каждую каплю проронённого звука их хриплых, сухих ртов; отправлялась дальше. Минуя озеро Чала, восторгалась живописной каймой зелёных гор, сплетничала с морскими брызгами водопада Виктория, передавала весточки его родственникам на границе Нью-Йорка и Онтарио, но перед этим ненадолго заглянула на карнавал: заворожённая трепетала перед экстравагантными костюмами. В Перу взмывала к Мачу-Пикчу; пугалась ночью массивных голов, торчащих из земли. Умилялась пингвинам, возвращавшимся вечером домой на юге Австралии. Она обогнула весь мир, везде побывала. Этот самолётик летит обратно, чтобы вернуться к уже давно выросшему мальчику, чтобы его сердце никогда больше не покидала мечта. Возвращается, чтобы поведать историю.

Мы проснулись вечером, ближе к ночи.

– Город больше не такой красивый, – на выдохе сказала она, наполняя лёгкие дымом, запивая глотком горячего зелёного чая с лимоном.

– Я чувствую, как шевелится мозг. Будто он вместе с миром возвращается на свои места.

– Это называется мурашки.

– Нет, нет, – я помотал головой, и волосы – и без того редко расчёсываемые – стали куда неряшливей, – это называется мигрень. – И в закатных лучах я обратил к ней в пламени очи: отражением покрыты были небес.

– Мам, ты опять трёпа-растрёпа, – она запустила пятерню в мои космы и почесала, как кота, а солёный ветер развевал волосы и покрывало, накинутое на её тонкие плечи. Солнце сядет ещё не скоро, до глубокого вечера оно будет неспешно клонить в сон улицы, успокаивая их последними лучами – пущенными копьями, вонзившимися в мыльные облака, кровоточащие персиковым соком. Два выдоха образовали туман, скрывая успокаивающийся город.

Самолёт вылетал рано утром. Мы заранее договорились с хозяйкой квартиры, чтобы она приехала к нам в то время, когда окна только просыпаются, разлепляя портьеры и занавески, машины во дворах кряхтят, делая зарядку, а искусственное освещение медленно отходит ко сну, освобождая пространство солнцу, выглядывающим из-за гряды нескончаемых сопок.

– Я готова, – выпалила Лера, выпрямив спину и кинув руки вдоль тела. Её волосы не до конца высохли.

– Вот ваши ключи, – обратился я к хозяйке квартиры, которая приехала специально в 6 утра. До самолёта оставалось два часа.

– Спасибо. Надеюсь, вы хорошо отдохнёте, – ответила молодая женщина лет тридцати пяти с чёрными волосами, собранными в конский хвост явно в спешке.

– И вам, – ответили мы хором и переглянулись.

– Мы побежали, ещё раз спасибо, что приехали так рано.

– Хорошей дороги, – улыбнулась красная губная помада, а мы, нерасторопно, как это только возможно, вышли на улицу, загрузили в багажник два чемодана, два рюкзака, сумку, и сели на заднее сидение, вытянув ноги. Благо хоть здесь я мог себе позволить это сделать.

– Сильно торопитесь? – спросил водитель, когда мы комфортно устроились.

– Нет, – ответил я.

– Дороги то свободные. – Мы переглянулись в зеркало; машина плавно тронулась с места.

Лера откинулась на спинку, взяла правой рукой мою руку, сжала пальцы и почти моментально уснула, подрагивая головой в такт вибрациям автомобиля на неровной новой дороге.

Мой родной город мелькал за окном. Было ощущение, что я сюда никогда не вернусь, что эта арена, стела, лес в черте города, третий год недостроенный пешеходный переход, останутся всего лишь бликами на фоне возвышающихся гор.

Нам сообщили, что в Новосибирске необходимо будет получить багаж и сдать его по-новой. Так как споры в таких ситуациях всегда излишни, мы согласились, доплатили за сумку, чтобы не волочить её и отправились пить кофе в ожидании самолёта. Ещё оставалось двадцать минут до посадки.

– Ты будешь? – спросила Лера, когда уже откусила кусок моего бутерброда с салями и пармезаном.

– Нет, нет. Ешь.

– Ты чего такой серьёзный? – толкнула она меня в бок. – Мы же летим отдыхать!

Со взлётной полосы отправился самолёт, следующий уже ждал в очереди и медленно направлялся на место предыдущего. Он подмигнул отражённым солнечным лучом, повернулся боком; немного покружив, взмыл ввысь, захватывая дух пассажиров, отправившихся на борту сине-белого с триколором кита в… да откуда я знал куда?

Мы сели на наши места в зелёном воздушном змее. Ноги, как всегда, почти упирались в кресла напротив, доставляя дискомфорт. Перелёт в четыре с половиной часа сжимал тисками суставы в коленях, ступнях и бил в поясницу.

Через час полёта принесли еду: подобие бургера с ветчиной, листом салата и жирным майонезом, который мы счистили ножами. Лера воткнула в верхнюю часть булки зубочистку, на которую, как штандарт, водрузила зелёный пакетик с надписью «сахар». Она сделала пару фото себя, затем взяла меня за подбородок, повернула плавно к себе.

– Как скоро будут выдавать багаж? – спрашивал я у сотрудника службы розыска вещей возле чёрной недвижимой чешуйчатой резиновой ленты. Тот был явно недоволен, что его отвлекли от горячего чая, на который он не переставал дуть, даже когда отвечал:

– Он… багаж ваш… никуда не денется.

– Я понимаю, – соглашался я, – но у нас следующий рейс. Багаж не выдают, а регистрация заканчивается через пять минут.

– Ну, – пожимал он плечами, не выпуская их обеих рук кружку, – пишите… заявление… отправим куда вам… там надо, – после чего он наконец сделал глоток, скривился от кипятка и продолжил остужать его морщинистыми иссохшими губами.

– Ладно, стоим ждём.

Багаж поехал.

На счастье наши вещи были одними из первых. Мы их быстро кинули на тележку, выбежали и, не обращая внимания на окружающих, бегая взглядом по указателям, неслись к стойке регистрации. Встали в очередь последними, перед мужем с женой, которая, полуотвернувшись ото всех, ела сухофрукты, а муж стоял по стойке смирно, как солдат на построении.

– Курить, – сказала Лера, когда вещи вновь нас покинули.

– Пойдём, ступим на сибирскую землю.

– Будто она отличается от других.

– Ничем, – согласился я, – земля везде земля. Всё определяют подошвы, которые по ней ступают. – Мы вышли из старого аэропорта и оказались на практически пустой парковке. Не найдя в радиусе зрения курилки, мы отошли подальше от входа.

Дул сильный ветер, выкуривая своими порывами половину сигарет. Небо скрывалось за облачным серым ковром. Бросив окурки на землю (за отсутствием урн), мы отправились проходить паспортный контроль и попали в ужасную очередь, а посадка уже заканчивалась. Я подошёл к одному из сотрудников пограничного контроля, объяснил ситуацию, после чего нас пропустили вне очереди. В самолёт мы забежали последними. Я даже успел выпить бокал бесплатного пива в зале ожидания.

С Никитой, к моменту нашего приезда, я был знаком пару лет. Он переехал около года назад и чувствовал себя прекрасно: удалённая работа открывает прекрасные возможности для свободы передвижения. Он чуть ниже меня ростом, крепкий, хотя немного себя запустил, как он сам сказал, хлопая себя по животу и расплываясь в широкой улыбке. Он любит шумные вечеринки и домашние посиделки. У него заразительная улыбка и хриплый, прокуренный смех, который легко из него выдавить любой, даже заезженной шуткой. Он часто говорит: «мм, ну да», после того, как подумает и примет разумность доводов. Он легко подстраивается под других, не испытывая при этом дискомфорта. В компании он ни на первых ролях, ни среди незамеченных. Он попеременно может играть разные скрипки в течение одного вечера – зависит от его настроения и желания, которые никогда не бывают им навязаны остальным. Он не любит сидеть на одном месте и вряд ли сможет ужиться с кем-то на долгий срок, если это не его девушка. Он меняет образ жизни и окружение не постепенно, а радикально: всё, все. Он настойчив до тех пор, пока не оступится, что с ним случалось неоднократно. Дружба с ним, что становится известно при должном внимании к его словам и поступкам, не может быть долговечной, что не отталкивает и не является причиной для недоверия к нему. Его запросы для жизни: звёзды над головой, тёплый климат, ноутбук, интернет, шорты, футболка, очки, подушка, чтобы не затекала шея, которая почти всегда на нём, пачка хороших сигарет и бейсболка.

– Новое лицо в этом гадюшнике! – ответил он на моё приветствие. – Так! – повысил он голос и посмотрел на Леру, которая копалась в чемодане. – Идём гулять?

– Идите без меня, – сказала она, вновь зарыв голову в недра вещей, раскидывая их куда сами упадут. – Я хочу в душ и отдыхать.

– Посиди пару минут, я тоже в душ и идём, – сказал я давнему другу и, поймав брошенное мне полотенце и чистую одежду, отправился разбираться с местными ванными технологиями.

Вода была прохладной. Как позже мы выяснили, мыться нужно ближе к вечеру, когда огромный бак с водой, стоящий на крыше нашего пятиэтажного дома, нагревал содержимое и отправлял его по системе водоснабжения в комнаты постояльцев, как и мы снимающих комнаты. В этом особняке – по местным меркам – три этажа сдавались туристам. Первый этаж никогда не является жилым – в глубине дома располагается кухня, а сразу у входа, возле небольшой стойки, как в отеле, с маленьким Буддой, непрестанно тлели благовония, осыпаясь на пол. На втором этаже жил муж с женой, двумя сыновьями (их портрет, написанный умелой кистью, висел возле Будды). Также у них была их личная домработница, которая могла за небольшую плату сделать уборку у постояльцев.

Лера зашла ко мне и начала умываться.

Она обрадовалась, что вода была ледяной, а потому поторапливала меня, чтобы самой скорее смыть с себя запахи самолёта. Я закрыл кран, промокнул волосы и тщательно высушил тело.

Она отказалась идти вместе с нами даже тогда, когда сказала, что хочет есть. Она попросила купить что-нибудь домой и вернуться побыстрее. Она поцеловала меня в щеку и захлопнула дверь в ванну, выталкивая меня на кухню, объединённую с гостиной.

Никита к тому времени комфортно развалился на зелёном кожаном диване и прикорнул, свесив голову на бежевую подушку, обвивавшую его шею.

На улице слегка стемнело, но небо всё подсвечивало суетные улицы, суетных туристов и ленивых местных жителей.

Никита указал рукой в сторону дома, в котором он жил, когда только приехал, когда мы курили на небольшом балконе. После каждого глотка кофе я легка начинал потеть: к тропическому климату привыкаешь неделями, и мне оставалось только пить понемногу, не допуская излишнего перегрева организма, сдававшегося каждый раз при жадных глотках. Говорил, что жить там было невозможно – тараканы, грязь. Но для Азии это не настолько удивительно. Сначала, конечно, тараканы отталкивают, особенно их размеры с зажигалку, да ещё и толстые, явно живущие в достатке и не испытывающие потребности в еде или тепле. Тараканы живут здесь почти во всех домах, на рынках. Возле продуктовых развалов встретить их намного сложнее, ведь там территория крыс, кидающихся как к еде, так и от неё, при приближении человека. Боятся их только туристы, особенно чувствительные из них.

Мы жили в небольшом дворе, который не сразу нам понравился, но через неделю мы даже полюбили его за отсутствием лишнего шума, вида на отели в первой полосе. Узкие, глубокие дома по три-шесть этажей, прятали нас от посторонних глаз. Наш дом находился за поворотом с дороги, упирающейся под прямым углом в другую улицу, тянущуюся вдоль всего побережья с пляжем неисчислимых лежаков, связанных цепью на ночь, несколькими кафе, с высоким забором пальм и сотней праздных гуляк.

Никита всё хвалился, что похудел, но по нему этого совершенно не было видно, я же не видел его два года! Откуда мне помнить его комплекцию – я и лицо то успел позабыть! Он развёл руки в стороны, как при снятии мерок перед пошивом костюма, но его живот только больше округлился под натянувшейся футболкой.

Мы с Лерой не знали на сколько приехали. На месяц уж точно, а дальше – посмотрим. Планов ни у кого из нас не было, мы жили праздно и совершенно не пеклись ни о тяготах, ни об оставленном за тысячах километров бремени повседневности. Я совсем не знал, что дальше делать. Я будто заблудился, но меня это совершенно не тревожило, когда рядом был хороший друг, а дома ждала та, ради которой хотелось возвращаться.

По дороге к пляжу, идя по правой стороне (с левой была огромная мусорная куча, которая, по словам Никиты, вывозилась раз в несколько дней, когда мешки переваливались через край, а запах гнили распространялся на несколько кварталов и добирался до ближайшего кафе японской кухни, в котором работал его знакомый – Саркис, с которым он меня чуть позже познакомил), я обнаружил высокую стену с неказистой колючей проволокой, красной выцветшей от солнца табличкой с гербом. По ту сторону стены, высотою около двух с половиной метров, располагалась тюрьма. Она была на таком близком расстоянии, что стоящие на втором этаже заключённые могли беспрепятственно перепрыгнуть на дерево со второго этажа, на котором курили каждый вечер и сплёвывали на пешеходную часть, по нашу сторону забора, на котором висели детские куклы, слегка обожжённые и с выколотыми глазами. Будь я уверен в их стерильности, обязательно взял бы одну на память. В конце улицы мы купили по бутылке пива, которые продавец нам здесь же открыл.

Погода обволакивала, тихие волны пели на том конце слуха, до которого доносились звуки прибрежных кафе. Люди не покидали море даже в поздний час, мопеды кряхтели и кашляли, свет фонарей приглушался листьями пальм, отпечатанных на пешеходных плитах. Ночь обещала быть прохладной. Я обратил голову к небу, глубоко вдохнул, выдохнул. Да, погода и вправду была хороша.

После небольшой прогулки вдоль берега мы отправились в бар, что располагался недалеко от места, где мы жили. На его входе стояла статуя, напоминавшая голову с острова Пасхи. Мы поднялись по винтовой каменной лестнице на второй этаж, Никита поздоровался со знакомыми, заказал два пива. Мы сели под вентилятор и ждали его друзей, которые должны были к нам присоединиться.

Нам принесли два бокала по 0.33, мы сразу выпили почти половину. Никита сказал, что 0.5 заказывать никогда не стоит, ведь оно быстро нагревается на такой жаре. Он расспрашивал меня про Леру. Про то, как мы познакомились, почему мы решили сюда приехать. Я сказал, что влюбился так, как никогда прежде не доводилось и попросил продолжить беседу не о ней, ведь у меня и так всё отчего-то рвалось, когда её не было рядом. Это было сложно объяснить, а особенно сложно потому, что у него самого за тысячи километров была девушка, которая должна была приехать в следующем месяце, а это бы непременно потревожило его спокойствие. А может от того, что я не был уверен в том, что он всё ещё является моим другом.

Мы допили пиво, нам принесли ещё одно, когда к нашему столику подошла девушка в майке, на которой висели солнцезащитные очки, и в джинсовых шортах. Её квадратная голова была коротко выбрита, голос слегка с надрывом и хрипотцой. Она протянула мне руку, мы познакомились. Её звали Наташа, она жила там уже третий год. Она присела рядом и тоже заказала пиво. С самого приезда она работала барменом, жила вместе с девушкой Олей, которая осталась сегодня дома, ведь завтра утром ей было рано идти на работу.

Не желая надолго задерживаться в первый же вечер, я решил отправиться обратно. К тому же пиво начало бить в голову в такую душную погоду. Наташа пересела на моё место, напротив Никиты, который объяснил мне дорогу обратно. Мы попрощались. Я намеревался заплатить за своё пиво, но он отказался и выпроводил меня из бара с улыбкой.

На улицах пахло типичной Азией: едой, канализацией и местными жителями. Запахи, полюбившиеся мне с первых дней пребывания.

Ко мне подъехал старик на мопеде с широкой улыбкой, выставляя на обозрение полусгнившие жёлто-чёрные зубы, крича на всю улицу «маривана, маривана» и «гёлз, гёлз» и стуча раскрытой ладонью по сжатому кулаку. Я улыбнулся, помотал головой и отправился домой.