Читать книгу Адвокат, адвокат, он ворюге – друг и брат - Илья Стальнов - Страница 5

Мы закрутились в какой-то странной замкнутой колее, огороженной забором на улице Волочаевская. Не знаю, что все подразумевают под элитным вузом. Наверное, просторные солнечные аудитории, вдумчивые занятия. Я все больше помню бесконечную череду дней, наполненных учебой и нарядами. Гнобили нас достаточно жестко. Это же обычная войсковая часть получалась: то ты на кухне посуду моешь или выгружаешь отходы – это называлось «на параше». То ты в карауле. То стоишь на тумбочке дневальным и орешь диким голосом:

– Курс, подъем!

Строем, с песней на завтрак. Потом учеба. Самоподготовка. Вечерняя прогулка. Вечерняя поверка. Отбой. И снова по тому же заколдованному кругу.

Юристов, как самых многочисленных «зеленых человечков», командование воспринимало как массовую неквалифицированную рабочую силу. Самые черные наряды, самая большая часть плаца, самое маленькое количество увольнений в город – это была наша судьбинушка. Мы были как в Спарте типа илотов, а переводчики себя ощущали истинными спартанцами.

Этот плац. Он мне до сих пор снится. Когда выпадал снег, он казался нам бесконечным. Часами работая скребком и лопатами, мы его ненавидели. Трудно даже представить, насколько тяжело очистить плац, даже в составе полной группы, после снегопада. Как-то по окончании сессии, когда группа отстрелялась на «отлично» и по правилам должна была тут же отбыть в отпуск, нам сказали – не отобьете лед на плацу, не пойдете. И мы еще день долбили ломами этот несчастный лед!

Сочинил на пике чувств я однажды в лютую зиму стих матерный:

В глазах переводчиков мы были не только осквернителями храма международных отношений. Они не без оснований полагали, что закручивание гаек началось именно с образованием общего института. ВИИЯ жил гораздо более свободно в плане дисциплины, выходов в город и общей атмосферы. После переименования там к власти пришли строгие строевики-пехотинцы, которые мечтали сделать из нас некий штрафбат. Опять же отдувались за все юристы. Поскольку дисциплина у нас и у «переводов» была несколько разной, то раздолбайство, что считалось у них изящным и куртуазным, у нас жестоко каралось.

Мы с завистью смотрели на вольные нравы переводчиков. Определялся уровень дисциплины просто. Заходишь на курс – если у тумбочки дневальный, значит, здесь царит мрак насилия над личной свободой. Если дневальный дрыхнет, и проходи на курс кто хочет, и выноси, что надо – тут истинная свобода и равноправие. У переводчиков со второго курса уже редко кого встретишь на тумбочке. Мы и на пятом в общаге у тумбочки стояли, считая себя просто несчастными людьми от такого унижения. Самый раздолбаистый был третий факультет – спецпропаганда. Там вообще царила анархия. Однажды дежурный по институту нашел на тумбочке дневального записку, приштыренную штык-ножом: «Наряд ушел на фронт». Сейчас понимаешь, что от таких фокусов недалеко до трибунала, но тогда нас это вольнодумство восхищало.

Первый курс пролетел в кромешной тьме. До дома мне ехать от института сорок минут. И не бывал я там месяцами. На свиданки иногда приезжали родители, как к заключенным. Позже уже я выдал анекдот: вся учеба во ВКИМО – это три года общего режима (казарма) и два года колонии-поселения (общага).

Командиром на первом курсе у нас был молодой капитан, но из ранних – закрутил гайки так, что дышать стало невозможно. По любому поводу сыпались наряды вне очереди, так что некоторые особо продвинутые товарищи вообще не появлялись на лекциях, все время чистили сортиры, в чем достигли такого профессионализма, что учиться вообще не хотели – их и так устраивало. Капитан страшно хотел поступить в Академию Фрунзе и решил из нас сделать образцово-показательную деревянную армию Урфина Джуса – безмолвных солдатиков, только учащихся, не имеющих ни стремлений, ни желаний, кроме как соблюдение распорядка дня. Все было бы ничего, ну гоняют – с кем не бывает, если бы не встал вечный вопрос о социальной справедливости.

Ребята во ВКИМО учились непростые. Министр Гречко, который благоволил к институту – говорят, там училась его внучка, выделил на вуз значительные средства. Нам построили два шикарных корпуса, один выглядел небоскребом (при этом на шестнадцатый этаж запрещалось ездить на лифте на первых курсах, и все со стоном поднимались по лестнице), аудитории и классы, оснащенные по последнему слову техники – от нажатия кнопки опускались экраны, можно было просматривать слайды. Правда, долго техника эта не прожила, а понятие эксплуатационного обслуживания тогда отсутствовало.

По традиции в институте училась значительная часть курсантов из знатных семей. Внуки маршалов и генералов, членов Политбюро, самой верхушки СССР, которых семьи прятали на строгий режим, чтобы те чего не учудили. К ним привыкли, особыми привилегиями они не пользовались. У нас учился внук одного очень крупного деятеля ЦК (сейчас он хоть и не достиг уровня дедушки, но работает большой шишкой в Администрации президента). Так он месяцами сидел за различные провинности без увольнений. Когда выбирался все же, то из дома приезжал на «Чайке», оставлял ее за несколько кварталов и чапал пешком – лишь бы не увидели и чего плохого бы не подумали, не посчитали пустым мажором. В общем-то, все были равны. Но некоторые ровнее.

У курсанта папаша защищал Родину в Главном управлении кадров Минобороны и отвечал как раз за прием в академию. И первый курс его сынулю мы вообще не видели в казарме иначе как утром, когда он приходил из очередного увольнения и спрашивал:

– А чего вы здесь делаете?

Он стал анекдотом курса. Начальник его только в задницу не целовал, а так все пылинки сдувал. Нас же гнобил бесстыдно. И чуть не доигрался. Один из курсантиков пожаловался своему дяде – генерал-лейтенанту КГБ, что фигня какая-то творится. Капитана вызвали на Лубянку и песочили долго со словами: «Нам такие офицеры не нужны».

Начальник курса вроде бы что-то понял, хотя гнусности характера не изменил, и сын полка, то есть ГУКа, продолжал жить дома. Потом начкурса поступил в академию, и того вольного слушателя выгнали из института за неуспеваемость. Правда, перед этим мелкий негодяй в курсантских погонах устроил классное кидалово. Взял поносить в увольнение у одного нашего курсанта фирмовый портфель типа «дипломат», типа перед девками попонтить. Тут же пошел и продал его курсовому офицеру за сто рублей. Ясно дело, все вскрылось, но с сына ГУКа как с гуся вода.

Потом нами стали заведовать в меру хитрые, в меру строгие, в меру доступные, в меру капризные, но в целом абсолютно нормальные курсовики. Один курсовой офицер, капитан, выпускник Московского общевойскового училища имени Верховного Совета, прибыл к нам из Ливии, где трудился советником в мотопехотном полку, и со смаком рассказывал, как для поддержания дисциплины целый день держал провинившихся ливийских солдат под палящим солнцем при пятидесятиградусной жаре.

– Мы готовим из вас профессиональных убийц! – кричал он перед строем. – Ибо военный и есть профессиональный убийца!

Насчет убийц он погорячился. А вот профессиональными крючкотворами мы стали. И вполне успешными.

До самого конца обучения с нами могли выкинуть такой фокус – за плохое поведение выстроить весь курс в аэродинамической трубе – между столовой и казармой, где вечный ветер, а ты в ПШ одном, а температура минус десять. И продержать так минут двадцать – чуть-чуть недоставало до воспаления легких. Но это рабочие вопросы, в принципе все злились, но никто особо не обижался. В целом все было вполне пристойно.

Тоскливее всего приходилось курсу на год старше. Там правил стальной дланью совершенно непоколебимый и непробиваемый начальник Рэд. Он держал народ в таких ежовых рукавицах, что у него почти все были отличники и ненавидели его страшно. По окончании на год выписали любимому руководителю журнал «Свиноводство». Может быть, он и почерпнул оттуда что-то новое в работе с личным составом. Кстати, из его пациентов многие сделали немалую карьеру – например, один небезызвестный ученый муж, член РАН, главный военный прокурор, а потом начальник Следкомитета МВД, ныне руководящий, кажется, Институтом государства и права.