Читать книгу Твоя капля крови - Ина Голдин - Страница 5

Первое чувство, которое Стефан испытал при виде Войцеховского, было сродни той болезненной неловкости, с которой, он знал, смирившиеся и освоившиеся белогорцы в Остланде встречали своих соотечественников. Вместе с досадой и подспудным раскаянием – странное ощущение родства.

Они мне не родня, напомнил себе Стефан. И рука его против воли потянулась к образку Доброй Матери на груди.

Войцеховский выступил из темноты в желтоватое пятно света.

– Я не слышал вашей кареты, – проговорил Стефан. – Когда вы приехали?

– Вы были слишком погружены в свои мысли… – Он улыбнулся. Его бледное лицо слегка сияло, будто отражало лунный свет. – Я не останусь надолго. Ваш отец вряд ли пригласит меня в дом. Но мне необходимо было увидеть вас, князь Белта.

– Чем же я заслужил такое внимание? – тихо спросил Стефан. В этот момент на дорожку перед ними выбежали, приглушенно смеясь, Марек и Ядзя. Ну дети и дети, какие там войска… Брат увидел гостя и оборвал смех, выпрямился, взглянул вопросительно.

– Захватите плащи, – велел Стефан. – Я потом вас догоню.

Брат не двигался. Застыл, сжимая плечо Ядзи, переводил взгляд со Стефана на Войцеховского и обратно.

– Марек, – сказал Белта, – иди.

В конце концов тот послушался; кроны деревьев шелестнули над головами, замолчали.

– Поверьте, мне неловко отбирать у вас время, которое должно быть отдано семье… Но видите ли, я тоже в некотором роде ваш родственник.

Он глядел на Стефана со странной мягкостью, будто тот все еще был ребенком в бархатном костюмчике.

– Я был братом вашей матери, – сказал он.

Сердце екнуло, будто в предчувствии близкой беды.

– Вы, должно быть, ошиблись, – сухо сказал Белта. – У моей покойной матери не было братьев.

– Я говорю не о ней, – с той же мягкостью возразил Войцеховский. – Не о Катажине из Маковецких. Я говорю о вашей настоящей матери, Беате.

Стефан невольно отступил на полшага. Что ж, отец, если ты считал, что секрет хранится надежно…

– Я всегда знал, – просто сказал Войцеховский. Будто услышал его мысли. – К сожалению, я не смог присутствовать ни на свадьбе, ни на именовании – по причинам, которые, полагаю, не нужно вам объяснять…

Луну заволокло, из сердца ночи дохнуло резким, могильным холодом. Стефан хотел было позвать гостя в дом – и спохватился. Впрочем, этот наверняка не мерзнет…

– Может быть, покажете мне окрестности? – предложил Войцеховский, заметив его неловкость. Стефан кивнул и побрел меж деревьев к реке, увлекая спутника за собой.

– Я не знал, что… что у нее были братья. – Глупо, но что прикажете говорить?

– Не в том смысле, что вы понимаете, но общая кровь роднит нас всех. Вам ли рассказывать о силе крови… И у вас, князь Белта, куда больше братьев и сестер, чем вы можете предположить…

– Я не один из вас, – резко сказал Стефан.

– Вы так полагаете. – Речь «родственника» сделалась размеренной, менторской; вот-вот добавит: «сын мой». – Конечно, в Остланде вы были, насколько возможно, отгорожены от… всего этого. Так же как и от менее приятных знакомств. Но вы зря думаете, что можете отгораживаться вечно.

Угрозы в его голосе не было, только сочувствие.

– Вам ведь где-то двадцать семь сейчас? – спросил он между прочим. – Тогда вам должно быть все труднее справляться с приступами. И все мучительнее находиться на солнце… Поверьте, будет только хуже…

– Как вы… Откуда вы знаете?

– Вы тоже должны это знать. – Войцеховский остановился, прислонился спиной к стволу старого вяза. – Приближается возраст, в котором была инициирована ваша мать.

Стефан вздрогнул. Только сейчас до него по-настоящему дошло, что он говорит с нечистью. Лицо у Войцеховского было непривычно четким.

– Что же, вы теперь и меня хотите… инициировать?

– Я хотел лишь, чтоб вы знали: есть люди, которым ваша судьба небезразлична. И которые с удовольствием примут вас в свой круг, стоит вам только захотеть, княжич Белта.

– Я благодарен за заботу, пан Войцеховский, но, боюсь, вы… не за того меня принимаете. Вряд ли я могу быть причислен к вашему кругу.

Они вышли к речке. Берег полого спускался к воде, и у самой кромки Стефан разглядел поросший мхом камень, на котором любил сидеть, когда был маленьким. Плакучие ивы волокли растрепанные ветви по воде.

– Кто сделал это с моей матерью? – спросил он наконец.

– Кто посвятил ее?

– При всем уважении, это вряд ли имеет отношение к святости.

– Так ли важно, как это называть? Что важнее… если тот, кто рожден от создания ночи и человека, не проходит вовремя посвящения, он скоро умирает. Гниет заживо. Сгорает на солнце. Это закон, княжич Белта. Подумайте об этом.

Спине стало холодно, поползли первые утренние сквозняки.

– Мне, пожалуй, пора. – Войцеховский широко, совершенно по-человечески зевнул. – В Остланд таким, как я, попасть трудно, нужно, чтобы кто-нибудь пригласил за Стену. – Белоснежная рука с острыми ногтями легла Стефану на предплечье. – Но, пока я здесь, я полностью к вашим услугам… Только одного прошу: отнеситесь серьезно к тому, что я сказал.

С этими словами он крутанулся вокруг себя, взмыл в воздух и прямо у Стефана на глазах распался на сонм летучих мышей. Мыши, крича и кружась, набрали высоту и пропали вовсе.

С реки доносился скрип весел, мерное всхлипывание воды и старинная песня про князя, променявшего владения на чьи-то черны очи.

«Перебудит всю округу», – машинально подумал Стефан – сам будто пробудившись ото сна. Он вспомнил, что хотел взять плащ, но домой не пошел, а свернул в часовню. Опустился на колени, осенил себя знаком, начал было молиться и запнулся. И не мог ничего сказать, только глядел в колеблющееся за дымом двух свечей лицо Матери и пытался представить себе, как смотрела на него настоящая мать. Беата.

Они с отцом поженились тайно – князьям Белта не нравилась выскочка, дочь туманного рода, которого не сыщешь в книгах, без живой родни, пусть и с приданым. Но отца – как рассказывали слуги по вечерам, часто осеняя себя знаком и поглядывая в темноту заиндевелых окон, – будто кто околдовал. Да слугам и самим, грех сказать, полюбилась веселая горянка с черными косами – оттого и покрывали влюбленных как могли, и лгали родителям. А потом Белта подговорил доброго отца и обвенчался с Беатой в пустой церкви. После уж поздно было – родители сперва хотели проклясть, потом лишить наследства, потом побушевали и смирились. И не до того стало: Бяла Гура занялась очередным восстанием, и Белта куда чаще смотрел в глаза смерти, чем в глаза жены. Оттого, говорили, и наследник появился поздно – но сейчас Стефан думал, что мать его знала о проклятии, оттого долго и не уступала…

Должно быть, ее возраст пришел скоро после появления Стефана на свет. И ей не хотелось гнить заживо – а кому захочется? Может, она и не так боялась отречься от Света, оттого что весь свет для нее сошелся на муже.

А затем случилось то, о чем Стефану долго не рассказывали. До первого тяжелого приступа.

Добрая Матерь глядела теперь устало: «И что с тобой делать, горе мое?»

«Помоги мне, – сказал он, а слова молитвы забылись намертво. – Помоги мне. Не дай сбиться с дороги».

Тихо было в маленькой часовне, пахнущей отлакированным деревом и ладаном. Трещали две одинаковые свечки.

Лодка как раз причаливала, когда он добрался до берега. Стефан помог взобраться изрядно намокшей и уже сонной Ядзе. Протянул руку брату. Вдвоем они проводили девушку до дому, намокая в росе. Ядзя помахала им рукой, приложила палец к губам и бесшумно, ступая на цыпочках пробралась внутрь.

– Лодки, – сказал он Мареку. – Песенки… Обидишь девочку – сам драться вызову, Мать мне свидетель.

– Да какое там.

– Что, во Флории у тебя никого не осталось?

– Ну-у… – протянул Марек.

– Повеса ты и бесстыдник, – заключил Белта.

– Брата обижаешь… Да ты и сам виноват. Я думал, ты пораньше избавишься от Войцеховского. Чего он от тебя хотел?

– Насколько я смог понять, набивался в родственники. Он сказал, что знал… мою настоящую мать.

Марек покосился, но больше ничего спрашивать не стал. Запнулся за корягу, помянул пса. Стефан привычно взял его за руку.

– Надеюсь, никто не видел нас из окна. Иначе решат, что я прямо у отцовского дома встречаюсь со шпионом…

– Стефан, кроме шуток… Ты думаешь, цесарь никого за тобой не послал?

Резонный вопрос. Он ведь смотрел – оглядывался всю дорогу и, если бы кто-то ехал за ним, обязательно бы почувствовал. Странно, с одной стороны. А с другой…

– Цесарь мне доверяет, – сказал он без особой убежденности.

– До сих пор?

Они тоже старались не слишком шуметь, ступая по половицам. Тут все было как раньше, и как раньше – привычная опаска, что вот сейчас отец появится на лестнице и спросит скрипуче: «И где же вас, голубчиков, носило?»

В доме резкие предутренние тени лежали на полу, на столе. Со второго этажа слышался могучий храп пана Ольховского.

– Он действительно доверяет тебе настолько, чтобы отпустить в Бялу Гуру и не проверить, с кем ты там встречался и зачем?

Марек подобрался к буфету, позвякал, вытащил бутылку ликера.

– Следить могут разве что слуги, – сказал Стефан. – Но я взял только кучера, а ему кружка меда куда интереснее наших тайн…

– Если цесарь об этом прознает, мы покойники…

Это он понимал прекрасно. И первым в покойники попадет Марек, которого и так должны были казнить лет семь лет назад. Оттого Стефан и удивлялся отцовской авантюре. Впрочем, старый Белта не стал бы звать ни его, ни Марека, если бы за поместьем следили. Здесь не Остланд; соглядатаев, если когда и были такие, отец наверняка прикормил и подкупил – цесарь спит, не видит. Да и загляни сейчас в дом Белта шпион, что бы он узрел? Больных стариков, вдову и кучку молодежи, которой оружие в руки дать будет стыдно.

Вот такие у нас теперь заговорщики. Такая теперь свободная Бяла Гура.

Стефан снова проснулся поздно и удивился, что его не подняли раньше. Но, видно, отец решил не будить их с Мареком: брат, который в дороге вряд ли часто спал, так и не вышел из комнаты до вечера.

Стефан никому не сказал о ночном визите, но за обедом несколько раз ловил на себе подозрительный взгляд Вуйновича. Генерал следил за ним глазами, как, бывало, следят портреты, и от этого было точно так же не по себе. Наверняка Вуйнович, которого мучила подагра, бодрствовал и видел его гостя. Стефан мог только надеяться, что старик не заметил ухода Войцеховского – зрелище могло оказаться слишком эффектным для больного сердца. Вуйнович и так расстегнул воротник старого мундира и время от времени тер левое плечо. Пожаловался, что душно, – пришлось открыть окна, и весеннее солнце хлынуло в столовую вместе с ветром.

После Стефан слонялся по комнатам, не зная, чем себя занять. Ему представили наконец вчерашнего расфуфыренного – он оказался последним из Стацинских, младшим сыном, которого миновали тюрьма и эшафот. Видно, из-за боязни, что его не примут всерьез, мальчик нацепил все самое лучшее. Взгляд его Стефану отчего-то не понравился и не понравились серебряные украшения, которые тот на себя нацепил.

Отец закрылся у себя в кабинете. Стефан постоял у двери, послушал, рука сама поднялась постучать, но он не осмелился. Может быть, думал он, бездумно облокотившись на перила лестницы, за тот раз ему придется расплачиваться всю жизнь. С одной стороны, это кажется несправедливым, с другой – какой грех страшнее предательства?

Можно, конечно, сказать себе, что был юн и глуп.

Можно – что влюблен.

* * *

Стефан до сих пор помнил запах ее волос и ощущение – ее руки на своей. Он тогда собирался ехать в столицу, просить за Марека. Велел Дудеку вытащить свой лучший костюм, и в тот момент, когда он стоял над сундуком, рассеянно наблюдая за слугой, до Стефана дошло, что они проиграли. Полностью, окончательно. Он молча опустился в кресло, да так и сидел там, глядя в стену. Он не заметил, как тихо ушел Дудек, и не слышал, как вошла Юлия. Очнулся, только когда она позвала его по имени. Вскочил.

Она стояла перед ним – прямая, тонкая, в темном платье.

– Вы не пошли на службу, – сказала она с мягким упреком. – Как и ваш отец…

– Простите, – проговорил он. – Нам сейчас трудно найти, за что благодарить Мать…

Старый Белта вообще почти не выходил из кабинета с тех пор, как узнал об аресте Марека.

– Что ж, я отблагодарила ее за нас всех. Я поставила свечку Матери за то, что она была милостива и вернула вас домой…

Стефан не знал, как объяснить ей: настоящей милостью для него было бы умереть рядом с Яворским. Или хотя бы оказаться в тюрьме вместе с братом.

– Перестаньте сейчас же! – звенящим голосом сказала Юлия. – Подумайте о вашем отце. Вы хотели бы, чтоб у него сердце сейчас болело за обоих сыновей? По-моему, ему уже достаточно…

Отец прекрасно знал, что его сыновья готовы умереть за Бялу Гуру. Он этого от них и ожидал. От обоих.

– А я… – сказала она тихо. – Вы думаете, мне хотелось бы вас оплакивать?

Глядя в сторону, она провела по его руке ладонью в тонкой черной перчатке. То ли успокаивала, то ли желала убедиться, что он в самом деле здесь – и жив.

Стефан сглотнул. Гулко, тяжело ударило сердце. Он замер, боясь спугнуть это легкое касание. Он так устал… Это усталость, без сомнения, заставила его качнуться к ней, коснуться губами пробора в темных волосах, замереть так, прикрыв глаза. А она все продолжала гладить его предплечье, и Стефан, повинуясь той же самой смутной усталости, стиснул ее пальцы, судорожно прижал к своей щеке, к виску. Он знал, что не должен, нельзя, но сил воевать у него уже не осталось – даже с самим собой.

– Юлия, – еле вымолвил он. – Юленька…

А она молчала, стояла, покорно склонив голову и не убирая руки. И Стефан на эти несколько мгновений забыл все: и Яворского, и Марека, и отца.

Отца, который стоял в дверном проеме и смотрел на них.

Потом Стефан со стыдом вспоминал ту минуту, когда он увидел старого Белту в дверях – и отшатнулся от Юлии, бездумно, по-предательски. А она не сдвинулась с места, только выпрямилась, вздернула подбородок с отчаянной, беспомощной гордостью. Стефану захотелось снова рвануться к ней, прикрыть, защитить. Но он не двинулся с места.

Отец увел его к себе в кабинет, и Стефан стоял там, давясь словами. Но оказалось, что старому князю его объяснения не нужны. Тот получил новости из Остланда: цесарина готова была смягчить их приговор, если Белта пришлет старшего сына к ее двору. С тем условием, что за попытку снова поднять Бялу Гуру гость заплатит собственной жизнью.

И Стефан сказал, что, разумеется, поедет, и велел тотчас же закладывать карету.

* * *

Уже вечером Стефан сунул голову в комнату Марека. Поморщился от ядовито-красного заходящего солнца, что лило свет в открытые ставни. Брату оно не мешало, хоть и било прямо в лицо, он прикрыл глаза локтем, да так и спал. В углу у ножки кровати лежал крашеный деревянный коник. И что он здесь делает? Наверное, какая-то из собак притащила в зубах, встречая…

Стефан тронул Марека за плечо. Тот мгновенно сел на кровати, глянул ясно.

– Что?

– Ничего, тише. Ужин…

– А… ужин… – Марек чуть расслабился, поднялся с кровати, потянулся. – Вот ведь пес, как поздно…

Стефан поднял коника с пола, показал. Брат улыбнулся – одновременно радостно и болезненно.

За столом разговор сперва шел легкий, на отвлеченные темы. Будто и правда – провинциальные гости, съехавшиеся, чтоб повеселить старого князя. Говорили о прошлом, но былых баталий не вспоминали. Юлия улыбалась гостям, и в улыбке этой сквозила какая-то жалость – а может, ему чудилось. Стефан честно старался не смотреть на нее, то опуская взгляд в тарелку, то задерживая его на присутствующих: на Вдове, на пане Ольховском, который ел так, будто завтра ему предстояло погибнуть. На генерале Вуйновиче, который вдруг хлопнул ладонью по столу и прямо спросил у Марека:

– Так что ты собираешься делать со своими легионами, мальчик?

Марек сглотнул «мальчика», не поморщившись. Положил вилку, будто только этого вопроса и ждал. В беседе тут же образовалась пробоина.

– Когда флориец начнет войну, – проговорил он, – мы попытаемся воспользоваться суетой на юге и попробуем высадиться на севере.

– Ну-ка, стойте…

Вешниц опустил на блюдо недоеденную куриную ногу, вытер руки и глянул на старого Белту. Тот кивнул. Пан Ольховский тяжело выбрался из-за стола, вынул из кармана мелок и повел по полу линию, кряхтя и ругаясь себе под нос и так же под нос бормоча заклинания. Наконец он замкнул круг, вернулся к покинутой курице и взялся за нее все с тем же аппетитом.

– С моря, значит, хочешь подойти. А корабли у вас откуда?

Марек чуть смутился.

– Нет еще кораблей. Но будут.

– И на какие деньги ты их собираешься фрахтовать? Опять на флорийские?

– Король Флории щедр, – с вызовом сказал Марек.

– А не взыщет ли он потом за свою щедрость?

– Что будет потом, того я не знаю. Об этом у пана Ольховского можно спросить. Я только знаю, что сейчас без его величества у нас бы не было ни мундиров, ни оружия, я уж не говорю об убежище.

– Ну пусть так… И куда ты с этими кораблями пойдешь?

– Это все, конечно, еще вилами по воде писано… Но мы думали, что высаживаться лучше всего в Казинке. Там и берег не такой крутой, и крепость старая, и вокруг лесá… А главное, гарнизон нам по зубам.

– Вот и видно, что ведут твое войско одни юнцы…

– Уж кто собрал, тот и ведет, – себе под нос огрызнулся брат. Отец нахмурился.

Марек провел ладонью по лицу.

– Извините, генерал. Я знаю, как… смешно, должно быть, выглядит мое звание. Мне просто легче, чем другим, было разговаривать с королем, потому что он знает наш род.

Вуйнович неожиданно расхохотался. Смех его был больше похож на кашель.

– Юзеф, Юзеф, у вас два сына, и оба дружны с монархами. Почему нам так не повезло лет сто назад?

Отец позволил себе тонкую, невидную почти улыбку.

– Ну вот, положим, вы высадитесь на Казинке, возьмете крепость, двинетесь дальше по тем самым лесам. – Вуйнович прочертил вилкой по столу, не жалея дорогую мозаику. – А дальше у вас вот здесь – Берг, а вот тут – Соколово Гнездо. А Казинку ту из Гнезда видно, как я сейчас тебя вижу. Пока ты свои корабли пришвартуешь, державники успеют еще и подмогу позвать и встретят ваши легионы… с цветами.

Марек слегка покраснел.

– Ну хорошо ты, но остальные – кто там с тобой – они должны об этом знать.

– Бросьте, Петар, – тихо сказал отец. – Вы в том Гнезде три месяца сидели, и у вас, наверное, берег до сих пор перед глазами, а они…

Сколько их там было, остальных? А ведь Марек прав, иначе, чем по морю, теперь в Бялу Гуру не войдешь. Разве только прямиком через Драгокраину, что было бы проще и короче, но кто же пустит… А флориец, раз уж он готов расщедриться на корабли, рассчитывает, что легионы оттянут на себя остландские войска.

Прибрел Рудый. Лениво погрыз брошенную кость, положил Стефану на колени рыжую в пролысинах голову и задремал.

– А если глаза отвести?

– На суше, – проговорил пан Ольховский, расправляясь с куском колбасы, – оно, конечно, можно. А море стихия чистая и колдовства над собой не позволяет. С ним только чезарцы умеют управляться, да и то – разве шторм наслать…

– Если уж заходить с той стороны… – Вуйнович снова повел вилкой по столешнице, и отец кивнул Дудеку, чтоб принесли карту. – Так тогда не в Казинку лезть, простите, господа.

Он торопливо раскатал на столе старую карту с обтрепанными краями, сдвинув блюда.

– Не в Казинку, а вот сюда. Знаешь эту бухту, командант? Вот она с берега не просматривается… если не знаешь, куда смотреть. Если бы подойти с этой стороны… и высадиться вот здесь… то тогда прошли бы вот здесь вдоль холмов и заняли Гнездо. Там не так много солдат, державники думают, раз холмы, так не пройдешь. А потом уж двигаться потихоньку вглубь.

Капельки желтой слюны брызгали на карту. Ужин был забыт.

– Когда мы начнем продвигаться, нам понадобится помощь. В городах, на хуторах… Нужно поднять народ. Я, собственно, и приехал узнать, можем ли мы вообще рассчитывать на поддержку.

– Нужно уже сейчас вооружать деревни. – Генерал нетерпеливо бряцал вилкой. – Я же говорил вам, Юзеф…

– Я боюсь, – проснулся вдруг Рудольф Бойко, до того молчавший, – что вы слишком рассчитываете на народ. Однако крестьянам, в отличие от нас, все равно, кто их угнетает. Они от наших панов терпели, теперь от державников терпят – а разницы не видят… Многие из них, я уверен, даже не знают, чья сейчас в Бялой Гуре власть. И если крестьянин захочет воевать, он пойдет в лесную вольницу и там будет счастливее, чем под чьим-то начальством. Ошибка думать, что он станет сражаться за вас просто потому, что вы говорите на том же языке и молитесь в том же храме.

– Напрасно вы так о них, – мягко сказала Вдова. – Когда я осталась без мужа, все мои люди встали на мою защиту, и что бы я делала без них?

– Верно, Рудольф, – сказал старый Белта. – Вы своих крестьян заложили вместе с отцовским имением, так за что им вас любить? А землю… землю свою они любят. За нее и вступятся. Кроме нас и них, вступиться некому. А лесная вольница… что же в ней плохого, в вольнице? – Старик улыбнулся, даже глаза потеплели.

– И они уж точно лучше пойдут под наше начальство, чем в остландские рекруты!

Странное, нервное оживление, общее для всех сидящих за столом, осветило лица, сделало их похожими.

– Если повторить, что сделал Яворский…

– Да, освободить хотя бы большие города вдоль Княжеского тракта, вам было бы легче дойти до столицы…

Стефану стало страшно. Отец знал кого приглашать – с высоты остландского трона они смотрятся жалко, но за каждым из них, если будет нужно, пойдут люди. Он не сомневался в Мареке – тот сумеет довести свои легионы, хоть по морю, хоть по воздуху. Да и в том, что города поднимутся, сомневаться вряд ли следовало. Поднимались уже, и не один раз.

И все – с одним результатом.

Он понимал, что разговор нужно остановить, растолковать наконец-то – что не получилось у армии Яворского, уж точно не выйдет у семи тысяч легионеров и кучки ополченцев. Но он будто попал в заколдованное царство, где по чьему-то велению замерло время и все застыли в той же ненависти, в той же жажде освобождения, в той же уверенности в своих силах, что и лет десять назад. И в этом царстве восстание, вычерченное на обеденном столе и старой карте, становилось реальностью…

Куда больше Стефана пугал собственный восторг – как в детстве перед грозой, когда сердце сжималось в радостном ожидании. Пугала радость от того, что не все еще потеряно и не все еще сдались. Видно, восстания той же породы, что его недуг: если это у тебя в крови – не излечишься.

– Мужчины, мужчины, – проговорила вдруг Яворская. – Вы уж и медведя убили, и шкуру поделили, и вырученные деньги прогуляли, простите… Но ведь войны еще нет, и неизвестно точно, будет ли.

Она обернулась к Стефану.

– Так что там у нас с войной?

Он заговорил медленно, обдумывая каждое слово:

– Если верить тому, что мне известно как советнику цесаря… до нее один шаг. В Драгокраину отправлены войска, и секрета из этого у нас никто не делает.

Когда-то решение Лотаря казалось чистой блажью, но теперь Стефан готов был благодарить за эту блажь и Добрую Матерь, и остландского Разорванного бога, и всех мелких божеств, которых только чтят. За те годы, что он прослужил советником, Стефан узнал нужных людей в Саравии и Чеговине, осыпал подарками дражанских послов, пока они не стали принимать его за своего, и через Назари наладил худо-бедно связь с Шестиугольником. Цесарь был прав: назначь он Стефана на любой другой пост, тому бы не простили его происхождения; но в Пристенье белогорцу – одному из своих – доверяли больше.

Поэтому Стефан не сомневался в правдивости отчетов, приходивших из-за Стены, как и в том, что некоторые вести он получает раньше всех остальных. Но знал он и то, что тайная полиция, вышедшая из небытия после нескольких лихорадочных лет свободы, не все письма допускает к адресату и не все сведения пропускает в Совет.

Рудый шевельнулся, поднял морду с колен и поглядел на Стефана честными глазами уличного сироты, который не ел неделю. Белта скормил ему еще кусок курицы. Он трусливо надеялся, что собака не умрет до его отъезда.

– В Саравии уже набрали рекрутов и усилили границу. Впрочем, саравы сами будут только рады побиться с чеговинцами, на их помощь мы можем не рассчитывать…

Война была на пороге – только не совсем та, что нужна Бялой Гуре.

Выступать первым Остланд не собирался. Следовало подождать, пока Тристан со своим войском хорошо увязнет в Чеговине, и только тогда начинать. Вот только флориец сам не спешил выступать: дражанцы давно уж вошли в Чеговину, а король Тристан только слал господарю гневные ноты.

– Может быть, и нам не следует торопиться, – сказал Стефан. – Ведь все остальные не торопятся.

– Ты приехал, чтобы отговорить нас от этого, так ведь, сын?

Отец смотрел на него, наклонившись вперед и подперев подбородок рукой. В первый раз с приезда Стефана он назвал его сыном.

– Вы не ошибаетесь, отец, – тихо ответил Белта. – Я ехал сюда с убеждением, что ваша затея безумие, с этим убеждением и остаюсь. Но речь не о том.

– О чем же? – спросил Вуйнович. В глазах его читалось обычное презрение вояки к любому, кто не желает сражаться.

– Меня беспокоит, – сказал он неожиданно для самого себя, – что флориец не начинает войну. Зачем ему наши легионы, если он не станет сражаться с цесарем? А еще меня беспокоит, что цесарь зачем-то решил подписать договор о дружбе с Чезарией…

– С кем? – изумился Марек.

– Поверь, я сказал то же самое… Тем более что наша тайная полиция перехватила уже несколько депеш от чезарского посла, и нигде в них не говорится о разрыве с Флорией, скорей наоборот…

Бойко поморщился на слове «наша», да и не он один.

– Предупреждений цесарь не слушает, такое впечатление, что он добровольно роет себе могилу…

– Так и пусть роет!

– Может быть. Но я не знаю, по какой причине он решил сговориться с Чезарией, и мне не нравится, что мы должны действовать вслепую.

Только сейчас Стефан понял, насколько это в самом деле его тревожило – подспудно, потому что рассказать об этом он никому не мог и для себя облечь в слова не получалось. Это – и то, что цесарь отпустил своего советника к отцу-бунтовщику, не озаботившись приставить слежку.

– Я бы не хотел, чтоб мы принимали необдуманные решения… не зная всего.

– Так отчего же вам не узнать? – звонко спросил последний из Стацинских.

Хороший вопрос.

– Оттого, видимо, – сказал он Стацинскому, – что, несмотря на мою… высокую должность, в Остланде я остаюсь белогорским заложником, который, по выражению цесаря, все равно смотрит в лес. И я не уверен, что получаю все необходимые сведения.

Такой горечи в собственном голосе он тоже не ожидал.

– Как же так может быть? – не унимался юнец. – Ведь столько говорили о вашей горячей привязанности к цесарю Остланда, так что можно было усомниться в истинной натуре такой… привязанности.

На секунду воцарилось недоуменное молчание. Потом грохнуло.

– Да как вы смеете! – Марек вскочил, загремев стулом, остальные зашумели.

– Тише! – Белта осадил брата и снова повернулся к юнцу. – Мне не кажется, что сейчас время и место, чтоб обсуждать мои отношения с цесарем. Но я буду рад все объяснить вам лично… когда вам будет угодно.

– С удовольствием выслушаю ваш рассказ, – проговорил тот, не отрывая от Стефана напряженного взгляда.

Юлия ахнула, поднесла ладонь ко рту. Яворская досадливо покачала головой.

– Господа, ну что же вы…

Стефан сел, раздосадованный собственной несдержанностью, – но, с другой стороны, мальчишка будто напрашивался.

Хуже всего – после этого не объяснишь уже, почему он не ждал от цесаря союза с Чезарией. Что бы Лотарь ни унаследовал от матушки, он никогда не был глупцом и не желал зла собственному народу. Но они разве будут слушать, Лотарь для них пугало, которое только и годится, чтоб водрузить его на шест и сжечь на Майских праздниках…

После ухода расфуфыренного разговор стал скованным. Снова забряцало столовое серебро, зазвенели бокалы – гости вспомнили об остывшем ужине. Юлия подозвала слуг и велела подавать десерт. Внесли еще канделябры, стало светлей. Расставили блюда с маковцом, смородиновым пирогом, яблоками в карамели. Пахло сладким, пахло миром.

– Что ж, я считаю, что разумно выждать, – проговорил отец, принимаясь за чай. – Если этот союз окажется правдой, то нам придется искать другой путь, чтоб переправлять оружие. И не мешало бы знать об этом прежде, чем оружие нам понадобится.

– Я отговаривал цесаря от войны, – сказал Стефан. – Да и от дружбы с чезарцами… Но он не удивится, если я пойду на уступки.

– Ты говорил, что фефарь тебя больфе не флуфает. – Рот у Марека был набит смородиновым пирогом.

– Говорил. Но я по-прежнему его советник. И потом, его величество любит, чтобы с ним соглашались. Если я перестану ему перечить, он наверняка смягчится.

Сказал – и тут же стало неловко, будто он высмеивал друга на публике.

– Значит, нам теперь ждать от тебя вестей… – подытожил отец.

– Простите, господа… но, если я правильно понимаю ситуацию, сегодняшнее собрание можно рассматривать как Княжеский совет?

Стан Корда осторожно поставил чашку на блюдце, вытер смородину с губ и оглядел собравшихся.

– Чтобы дальнейшие наши действия были легитимны, решения должны приниматься Советом…

Стан, как обычно, вспомнил то, о чем другие и думать забыли.

– Если я не ошибаюсь, – на памяти Стефана друг не ошибся ни разу, – свод законов Велимира говорит, что в случаях, когда по какой-то причине сбор Большого Княжеского совета невозможен, срочные решения могут приниматься Малым советом при условии, что он насчитывает не менее семи благородных и что князь во главе его занимает в Большом совете первую скамью…

Эту историю помнил даже сам Стефан: Велимиру так хотелось княжескую булаву, что он, недосчитав голосов, наспех придумал новый закон. Что ж, вот теперь пригодится…

– Насколько я вижу, – размеренно продолжал Корда, – эти условия сегодня соблюдены, так что, если присутствующие не имеют ничего против…

– Жаль, нет художника, – шепнул Стефан брату.

– М‐м?

– Художника. Запечатлеть историческое событие, собрание Совета. Интересно, как бы картина называлась? «Столовый совет» или «Совет за чаем»?

Марек поперхнулся пирогом.

Тишь. Темнота. Ставни теперь открыты, в окна из немыслимой дали смотрят звезды – как огоньки далекой деревни, мимо которой пронесешься в карете, так и не узнав названия.

Это законы ночи, князь Белта… Отнеситесь к моим словам серьезно…

Стефан обернулся, услышав скрип двери. Зашел Марек с хилой свечкой в руке.

– Так и знал, что не спишь.

– Спать перед поединком – дурной тон.

Дуэль назначили на раннее утро; Марек и Корда вызвались в свидетели. Стацинский выбрал сабли. Стефан ожидал, что юноша немного притихнет, но его перспектива драки только раззадорила.

– Не нравится мне этот поединок, – сказал Марек, устраиваясь в кресле.

– Кому нравится…

Глупо и горько до нелепости: сдерживаться столько лет в Остланде, чтоб, едва приехав домой, нарваться на драку со своим же соотечественником.

– Странно это, – проговорил Марек. Он при скудном свете пытался набить трубку – отцовскую, как разглядел Стефан.

– Это во Флории тебя научили курить?

– М‐м… Я говорю, странно. Он за все время пару раз рот раскрыл, и то – чтобы нарваться на дуэль…

– Интересно. – Уж не собирается ли этот мальчик таким образом сорвать восстание – перебив на дуэли заговорщиков? Надо бы выяснить, действительно ли он родственник Стацинским… и кто привел его к отцу под крышу.

Стефан отошел от окна, сел на диван. Марек, подобрав под себя ноги, сосредоточенно курил, неприятно пахнущий дым расползался по комнате.

– А ты у нас и швец, и жнец, и на дуде игрец… Ты и оружие в Чезарии нашел?

– Нашел, – коротко сказал Марек. Кажется, он хотел что-то добавить, но передумал.

Если только договор с цесарем не перекроет этому оружию путь, как и опасался отец.

– Конечно, – раздумчиво проговорил брат, будто продолжая начатый спор, – я думал насчет кораблей. Вуйнович прав, мы и так сильно зависим от флорийца. Не захочет драться – и мы никуда не двинемся. Вздумается ему, он отправит нас куда-нибудь в горы Саравии, решив, что там мы ему нужнее…

– Вы теперь под его начальством?

Брат пожал плечами.

– Так-то нет, считается, что мы его короне не служим. Но клятва добровольцев, Стефан…

Марек опустил трубку и поглядел на брата.

– Ты ведь давал присягу. Уж ты-то знаешь…

Если у короля Тристана есть хоть сколько-то здравого смысла, он поймет, что восставшая Бяла Гура ему нужнее, чем семь тысяч не слишком хорошо обученных бойцов.

Но только во всей этой авантюре здравого смысла не так много.

…Если тот, кто рожден от создания ночи и человека, не проходит вовремя посвящения, он скоро умирает. Гниет заживо.

«Вряд ли, – подумал Стефан, – у меня будет время заживо сгнить…»