Читать книгу Петля. Тoм 1 - Инга Александровна Могилевская - Страница 8

На следующий день я втайне от Алессандро, вернулась в дом своего отца. Вернулась только, чтобы сказать ему, что ухожу навсегда, что не намерена жить с человеком, который продал эту страну и обрек народ на унизительное рабство, что не разделяю ни его политических взглядов, ни его этических принципов, ни его этнической принадлежности… Много чего сказала… Сказала, что он специально отослал меня в Америку, потому что стыдился меня – моей индейской крови, сказала, что он никогда не относился ко мне с уважением, как никогда не уважал и мою мать…Сказала, что это он виновен в ее гибели, что это он ее довел, потому что никогда не любил, потому что только использовал… Много что еще сказала…Сказала не потому, что это было правдой – мы оба это прекрасно понимали, а потому, что это были постулаты моей новой веры. А вера в правде не нуждается…

Он слушал молча, с застывшим лицом каменного истукана, высокомерный даже в этом своем безмолвии, в этой неподвижности, в этой полнейшей мертвенной безэмоциональности. И только, когда весь запас моих выдуманных обвинений и упреков иссяк, и я притихла в ожидании хоть какой-то реакции, он, наконец, произнес совершенно нейтральным только непривычно тихим голосом:

– Ну, раз ты ТАК решила – иди. Только не забудь закрыть за собой дверь.

Покинув дом своего детства, первое, что я сделала, это сняла остатки денег со счета. Не думаю, что отец намеревался закрыть его, но предосторожность не мешала. Сумма, которую он выделял мне на обучение и жизнь в Америке, во много раз превосходила мои реальные потребности, поэтому мне удалось сэкономить достаточно средств. Часть их ушла на то, чтобы начать новую жизнь в этом прибрежном городке, другая часть – на то, чтобы откупится от старой жизни, сохранив при этом при этом полную анонимность.

Первое время мы снимали жилье у какого-то мексиканца, но когда тот пронюхал, в каких делах замешаны его съемщики, то решил, что собственная шкура ему дороже арендной платы, и не церемонясь, выставил нас вон. Пришлось все-таки воспользоваться щедрым предложением падре Фелино, и поселиться в тщедушной лачужке на окраине города, принадлежавшей некогда брату священника. Там была какая-то история…Похоже Алессандро в свое время спас его от ареста и от верной казни, помог пробраться на теплоход и бежать из страны… Не знаю, он неохотно говорил даже об этом…И вот, именно это скромное жилище стало для меня самым родным и настоящим домом – нашим домом…

Помимо своих социал-демократических выступлений, организации митингов и стачек, которые были лишь источником неприятностей, но никак не дохода, Алессандро часто подрабатывал в доках при отгрузке и ремонте судов. Там он чувствовал себя вполне уверено и, что немало важно, неприметно, изображая приезжего иностранца для тамошней охраны, и осведомленного во всем матерого местного для растерянно озиравшихся по сторонам иностранцев, ступивших на незнакомую землю. Словом, он легко завоевывал доверие и расположение совершенно разных людей, что не переставало меня удивлять. Хотя, собственно, чему тут было удивляться, ведь я сама значилась в списке жертв его медоточивых речей …

Периодически он устраивался механиком в различные ремонтные мастерские, но подолгу нигде не задерживался, опасаясь, что так на него легко могла выйти полиция.

Вообще, в технике Алессандро разбирался не хуже, чем в людях. Даже сумел воскресить, казалось, безнадежно убитый временем и прошлым владельцем мотоцикл, который потом благополучно обосновался за нашим домом, и частенько выручал в трудные минуты. Это было не просто хобби, не просто увлечение… Со временем я поняла, что ремонт всевозможных механизмов был для Сани своего рода тренировкой перед обращением к более сложному, замысловатому и утонченному материалу – человеческой душе… Или, наоборот, способом отвлечься, когда обстоятельства вынуждали его всмотреться в свою собственную душу.

Что касается меня, то я не без труда и сложностей все-таки смогла устроиться на работу в клинику. Лечились там, в основном, богатые креолы да приезжие иностранцы, и меня никак не хотели брать туда из-за моей собственной этнической принадлежности. Каким бы нелепым это не казалось, но у нас с Алессандро была общая проблема – цвет кожи, при том, что он у нас был разным… В конце концов, я все-таки получила эту работу и даже заслужила небольшое повышение, когда выяснилось, что я могу не только выносить ночные вазы и менять белье, но и делать что-то непосредственно на поприще медицины.

Кого я ни разу не видела среди пациентов клиники, так это коренных жителей. Их страдания, болезни и смерти никого здесь не волновали, они оставались за кадром, и, чтобы хоть как-то восстановить справедливость (по крайней мере, в том смысле, в котором я ее тогда понимала), я вскоре наловчилась выносить из клиники различные лекарственные препараты и даже медицинские инструменты, чтобы в свободное время ходить по хибарам бедняков, оказывать посильную врачебную помощь тем, кто в ней действительно нуждался, тем, кто на нее даже не надеялся…

Это было тяжело… На многое приходилось смотреть. Со многим приходилось мириться… Боль этих несчастных постепенно становилась и моей. Единственное, что не позволяло мне впасть в уныние, что придавало силы и уверенности, что можно что-то исправить, что неустанно вдохновляло меня, была поддержка Алессандро – то, на что я могла всегда рассчитывать. Одно его присутствие рядом уже было невыразимым утешением, а когда мы разговаривали…

Тогда мы разговаривали много и обо всем. Кроме, разве что, одного. Была тема, которую мы негласно, интуитивно обходили стороной – наше прошлое. Все, что можно было сказать по этому поводу, мы сказали в день нашего знакомства. Остальное было табу. Я не спрашивала его, потому что понимала, воспоминания причинят ему боль, он не спрашивал, потому что понимал, мне было, что скрывать. А может и не понимал, просто боялся встречного вопроса…Как бы там ни было, мое «шило в мешке» утаивалось достаточно долго, и уже начинало покалывать меня саму…